Kitobni o'qish: «Командировочные предписания»

О книге

Наше мутное время: грибного появляния назначенных гениев после дождичка eight days a week, сколиозного позиционирования, водопроводного потока профессионально упакованных “текстов” и взаимной раздачи, пахнущих нефтью, литературных премий. На фоне этих декораций стихи Гуголева отличает живое кровообращение, искренняя ежедневная прямая речь остроумного блестящего рассказчика “о времени и о себе”. Стихи его глубоки, самоироничны, смешны и грустны, но при этом легки, не претенциозны, интересны и очень вкусны. Выдержанное мастерство авторского исполнения вынуждает слушателя и читателя усмехаться, смеяться и понимающе кивать, а позже, по дороге домой, грустно сообразить: ага, вот он о чем, Боже куда же все это идет?…Идет это все “в другие области”, о которых Гуголев и сообщает свои впечатления. Для небольшой книжки (80 страниц) – диапазон поэтической речи очень широк, от коротких, почти классически философских текстов до минипоэм. В них звучит, характерный для автора проговор с “ненормативной лексикой”, вполне органичной на фоне “ненормативной” реальной жизни. В этих более объемных вещах проговаривается живая речь поэта, не спихивающего ответственность на лирического героя, а принимая близко к сердцу все то, что произошло, но и то, что не произошло, и это-то и страшновато. Гуголеву потребовались долгие годы, чтобы дойти до жизни такой в поэзии, до такого мастерства, точности, абсолютной речевой, звуковой обоснованности каждой поэтической эмоции: “ С годами утверждается харизма…”

 
“Жива, жива! – пока в запарке
Проклевываются стишки,
Пока распарывают Парки,
Не ими шитые стежки.”
 

Книжку эту рекомендуется читать в несколько приемов, с перекурами, и тогда открывается слой за слоем и хочется заглянуть и дальше, если только не страшно. Потому что там не про литературу, а про “жисть”.

Андрей Грицман (Нью-Йорк)

ТЕАТР ЮНОГО ЗРИТЕЛЯ

Тимуру Юрьевичу Запоеву

 
Время медленных танцев прошло, —
утверждает мой старший товарищ,—
наступает вселенское зло,
и отряды зубастых влагалищ
 
 
неизбежно берут нас в кольцо.
Мы, как Паулюс… Хуже, – как Власов.
Нас к барьеру ведут, подлецов,
пидарасов, лжецов и ловласов.
 
 
Под конвоем ужасных химер
мы ведомы, как будто ОМОНом.
Вот какой подаём мы пример
нашим юным друзьям покемонам.
 
 
Их ведь тьмы! Каково нам вдвоём!
И какие-то всё мерзкие рожи!
Может, мы это, только моложе.
как стоял кое-кто на пруду,
своим чувством давясь или тужась,
по еблу чуть мне не дал в бреду,
ой, вот это действительно ужас.
Для того ли всю жизнь я питал
все свои белоснежные щёки,
чтоб кой-кто неприязнь к ним питал?
По еблу… Покемоны, я в шоке!
 
 
Время медленных танцев – кирдык!
Время стансов? Не знаю. Похоже?
До чего ж всё-т’ки мерзкие рожи!
До чего же багровый кадык!
 
 
Ну, и сам тогда не багровей.
Сам подумай, ну хули так злиться?
Время стрессов и – как их? – страстей
в этом смысле для нас ещё длится.
 
 
Ждать всё легче, а жить всё чудней,—
не вращать очи черные дико,
не считать, что пусть сам не Орфей,
так хоть баба твоя – Эвридика.
 
 
В этой каше, в кольце этих лярв
нам и счастья иного не надо.
И топор уварился, и лавр.
Налетай, угощайся, менада.
 
 
Но менады уносятся прочь.
С нами, чувствуют, каши не сваришь.
Я б сейчас и менаду не прочь,—
утверждает мой старший товарищ.
 
 
С кем бы сладиться? Сладиться не с кем.
Наступает вселенское зло.
О, позволь мне быть столь же вселенским,
если только не треснет ебло.
 
 
Всё милей нам трёхзначные числа.
Всех бледней ископаемый мел.
Я совсем танцевать разучился?
Дъ я вообще никогда не умел.
Вот стоим – покемоны точь-в-точь.
Если спросит мой старший товарищ:
– Ну, а ты чем тут можешь помочь?
Посоветуешь что? Позабавишь? —
 
 
у меня есть отличный совет:
– Не терять человеческий облик.
Потому, что есть образ!
и свет!
и конь блед!
Кто блед? – Конь блед.
А-а, о, бля, как…
 

* * *

 
– Да-а, а вот Генцы мясо едят…—
бабушка входит, держа в полотенце
сковороду, на которой скворчат
сделанные из очисток картофеля
драники: их со слезами готовили,
их почему-то не кушают Генцы,
хоть в них вся польза, а в мясе весь яд.
 
 
К Генцам у бабушки зависти нет,—
пусть их владели всем домом, при этом
шили корсеты; генцев корсет
шёл и для Малого, и для Большого;
пол-Лепешинской и Люба Орлова
(это когда уже для Моссовета)
Генцами скушивались в обед.
 
 
Кошка задумалась в рыхлом снегу.
Бабушка снова в слезах: – Каково им!
Жалко, – я вам передать не могу.
Генца Володю особенно жалко.
Вот ведь, во всём виновата овчарка:
выла в бомбежку, – предательским воем
слала условные знаки врагу.
 
 
Двор «Артистического» кафе.
Ящики из-под слоёных пирожных.
Папе лет восемь, свинец в рукаве.
Если кто первым залез в эти ящики,
он же все крошки возьмёт настоящие,
он же получит под дых и по роже,
вряд ли по яйцам, – по голове.
 
 
Бабушка плачет о папе навзрыд,
переполняя слезами корыто
(мыло настругано, пена шипит),
что он читал, когда кушал. По-моему,
«Лезвие бритвы». – Всё будет по Моэму! —
папа клянётся над книгой раскрытой
и над тарелкой с клеймом «Общепит».
Бабушкин плач обо всём и о всех,
но вот чего нам не стоит касаться
(я-то коснусь, не взирая, что грех),
это что бабушкина кулинария,
чем несъедобнее, тем легендарнее:
скудные слёзы фальшивого зайца
льются сквозь миру невидимый мех.
 
 
– Кожа – для шейки… Курятину – в плов…
Бабушка, с курицы кожу снимая,
думает не о количестве ртов,
но лишь о том, как обеду свариться бы.
Просто у бабушки есть свои принципы,
с коими связана сцена немая,
перед которой несколько слов:
– Жареный лук… Два стакана муки…
…перемешать, только не в сковородке…
…сделать из кожи куриной чулки…
…шейки на ощупь должны быть чуть жидкими…
Всё зашивается белыми нитками.
Кажутся нитками на подбородке —
в коже оставшиеся волоски.
 
 
– Нет, потроха мы оставим в тазу…
– Что, могут выпасть?.. – Бывает… но редко…
– Что, вам удобно так? Шить навесу…
– Шов должен быть, как в пельмене бороздка…
…важно, чтоб не подвела заморозка.
Возле подъезда стоит табуретка.
– Где табуретка? – Обе внизу.
 
 
– Если что нужно, свяжитесь со мной.
Ой, да ну что вы, нет легче работы.
 
 
В общем-то хватит и справки одной,
это для агента, мы же горючее
купим и окорочка на горячее,
так что закуски – колбаски, там, шпроты, —
то есть как рыбной, так и мясной.
 
 
– Сам я всё вымою, даже не мой.
Кто же сливает из противня жижу!
Бабушке я объяснил всё самой,
в форме доступной, но чуточку резкой,
мол, обойдёмся без кухни еврейской.
Вышел на кухню, и что же я вижу…
Здесь описание сцены немой.
 
 
Кожи-то нет на курином бедре.
Бабушка, снявши её, хорошенько
вытопит всё, что осталось в мездре,
медленней соображая от горя.
Дедушка нынче свезён в крематорий.
Раньше из кожи готовили шейку.
Серую шейку на смертном одре.
 
 
То, что на бабушку стал я орать,
в Страшном Суде мне припомнят отдельно.
Даже смягчившись, небесная рать
будет всю вечность смотреть с укоризной.
Бабушка уж не хлопочет над тризной.
Бабушка в спальню уходит, как велено,—
ляжет в постель, но не скрипнет кровать.
 
 
Бабушка плачет и обо мне,
но дух её прочен, как могендовид.
То она всхлипнет, точно во сне,
а то, словно суриковская боярыня,
вскинет двуперстие, выдохнет яростно:
– Каждый из многого приготовит!! —
и отворачивается к стене.