Kitobni o'qish: «Выживших нет»

Судьба сплела жизни генерала Джорджа А. Кастера из США, этого яркого героя Гражданской войны, получившего прозвище «Желтоволосый» и прославившегося как боец с индейцами, и Джона Клейтона, бывшего полковника Конфедерации.

Кавалерист, позже игрок, стрелок, превосходный наездник и гражданский разведчик армии США в индейских войнах, Клейтон принимал активное участие во всём, что происходило на границе, пока, наконец, разочарованный и озлобленный двуличной политикой армии в отношении индейцев и коварством агентов резервации, не обратил свою симпатию к краснокожим. Захваченный в плен после Фетермановой резни Бешеным Конём, великим военным вождём сиу, принятый в племя, он быстро «превратился в индейца» и женился на очаровательной знахарке, Звезде Севера. Затем, в течение девяти насыщенных событиями лет, бывший офицер Конфедерации, ныне известный как Шагающий Ястреб, сражался с захватчиками в синих мундирах как настоящий храбрец в боевой раскраске.

Наконец наступило роковое 25 июня 1876 года и трагически славная кульминация этой истории. Вместе с Желтоволосым, генералом, остававшимся хвастливым мальчишкой, его флаги, летевшие над равнинами в солнечном свете, как и пять отрядов его несравненного 7-го кавалерийского полка, ушли в небытие под напором мощи народа сиу, отношения этих двоих пришли к итогу. И глазами Клейтона, при этой последней встрече с Кастером в Литтл-Биг-Хорне, самая странная военная тайна современности предстает с подлинной ясностью в захватывающем воссоздании эпического исторического действа.

В то время как история Клейтона вымышлена, историческая подоплека индейских кампаний подлинна.

В то время как личность полковника Клейтона и его дневник, на основе которого написана эта книга, являются полностью вымышленными, все ссылки на исторических персонажей, как белых, так и индейцев, сражения, военные кампании и другие описанные эпизоды войны с индейцами соответствуют истории того периода.

«То, что случилось с Кастером в тот 25-й день июня 1876 года, с того момента, как он исчез со своими 225 солдатами в извилистых холмах, которые окружали большой военный лагерь Сидящего Быка на Литтл-Биг-Хорн, до сих пор занимает историков.

В лучшем случае это бесконечная загадка, потому что язык мертвых – это язык молчания, и единственным живым существом, найденным на поле боя сорок восемь часов спустя, был конь капитана Кеога, Команч.»

Битва на Литл-Биг-Хорне

Часть первая
Глава 1

История говорит на многих языках, и не все они прямы. Конь капитана Кеога, Команч, возможно, действительно был единственным живым существом, найденным на берегах Литтл-Биг-Хорн «сорок восемь часов спустя» (как говорится в книгах) после последней битвы Кастера, но предположение о том, что этот конь был единственным выжившим из отряда генерала, неверно. Был еще один выживший, но, конечно, «сорок восемь часов спустя» он был уже очень далеко от суровых могил безъязыких мертвецов. И ускакал он далеко-далеко от памятных страниц истории. Я был тем выжившим.

Предназначение этого дневника не в том, чтобы бросить тень на память генерала Джорджа А. Кастера, который среди нашего народа почитается как герой. Но я видел, как

Взято из личного дневника полковника Джона Белла Клейтона, КФА, 1844-1878). Документы полковника Клейтона о его жизни на границе с весны 66-го по конец зимы 78-го, включая его странное участие в резне Кастера, действительно находится сегодня среди бумаг семьи Клейтонов из Лагранжа, штат Джорджия.

При работе с оригиналом было необходимо частично сократить и отредактировать текст и даже обеспечить некоторую связующую преемственность там, где оригинал полковника был неразборчив. Однако ни одна существенная деталь не была удалена или изменена. – У.Г.

он умирал, и трагическое осознание подробностей того последнего его часа не даёт мне покоя. Я пишу в надежде, что герои останутся живыми в легендах, пока их мёртвые покоятся с миром.

Мне было шестнадцать, когда война между штатами разгорелась ярким пламенем. Через год я был произведен в капитаны, и, после Чикамоги, ровно через год, меня повысили до старшего офицера. Следующие восемь месяцев я провел под руководством Дж. Э.Б. Стюарта, и снова меня повысили, теперь произведя в полковники, после битвы при Споттсильвейни. На тот момент мне было девятнадцать лет и семь месяцев.

Мне был двадцать один год, я был полковником кавалерии Конфедерации, когда Ли созвал свой последний военный совет в лесу под Аппоматтоксом. Когда эти слова ложатся на бумагу, всё это кажется совсем простым. Но война была для меня жестоким испытанием, и мне пришлось постоянно находиться в самом пекле. В результате, если я и не был самой твердой поковкой, выкованной из её металла, то не был и самой мягкой.

Это заявление может показаться нескромным. Ну, для того, кто не сжимал зубами пистолетный ствол, пока армейский хирург грязными пальцами извлекал у него из паха пулю янки, 50-го калибра, такое может быть. Или, опять же, если кому-то не доставляло удовольствия кусать себя за руку, чтобы не закричать, как женщина, в то время как санитар заливает дымящуюся азотную кислоту в рану, нанесенную саблей, рассёкшей мышцы спины, ему тоже можно простить его сомнения.

Но юноше, пережившему подобное в том возрасте, когда большинство его сверстников обдумывают школьные задачи или хихикают с девочками за церковным ужином, всё это кажется достаточно естественным.

В то время я думал, что смогу принять Аппоматтокс, сохранив спокойное выражение лица, но в тот вечер, когда вид Ли, читающего заупокойную мессу по Конфедерации, разбил бы и каменное сердце.

Наши войска были разбиты вдребезги. И все же они яростно сражались, когда в 3:00 утра генерал Ли попросил сообщить о наших успехах. Я был с генералом Гордоном в качестве офицера связи в кавалерии, когда на наш фронт пришло сообщение. Я услышал его ответ.

– Передайте генералу Ли, – спокойно заявил он, – что войска под моим командованием совершенно измотаны, и если Лонгстрит не сможет к нам присоединиться, я долго не продержусь.

Полковник Венейбл, адъютант Ли, позже рассказал мне, что, когда он передал своё сообщение, старый воин целую минуту молча смотрел в утреннюю темноту, а затем медленно произнес:

– Мне ничего не остается, кроме как пойти к генералу Гранту, хотя я предпочел бы тысячу раз умереть.

Во время следующей стычки уже на нашем фронте произошёл мой первый контакт с человеком, который сыграл такую роль в моей жизни, что увенчалось его странной смертью – одной из самых больших военных загадок всех времён. Я впервые увидел его, когда он въехал верхом на наши позиции со стороны Союза в сопровождении офицера Конфедерации по перемирию, полковника Грина Пейтона.

В нашем послании командующему силами Союза говорилось:

«Генерал Гордон получил уведомление от генерала Ли о поднятии флага перемирия, что останавливает сражение.»

Командующим союзных войск напротив нас был ненавистный Шеридан. Следовательно, все мы, офицеры штаба Гордона, были готовы к непростой задаче вежливо встретить «Маленького Фила»

Представьте себе наши чувства, когда мы увидели не Шеридана, возвращающегося с Пейтоном, а неизвестного генерала армии Союза, чья внешность была настолько примечательной, что заставила нас всех замолчать, пока он приближался.

Посадка и движения этого человека были безупречны. Как ни привыкли все мы, южане, к прекрасному искусству верховой езды, никто из нас не видел более искусного наездника.

Это был высокий мужчина, грациозный и стройный, как женщина, но в то же время казавшийся жёстким, как хлыст. Его волосы ниспадали крупными ровными локонами на плечи, и в лучах заходящего солнца того траурного дня они отливали желто-золотым блеском.

Нервничавший рядовой, стоявший рядом со мной в строю, пробормотал вслух:

– Посмотрите на его волосы. Желтее, чем в августе кукуруза на полях.

Этот неотразимый офицер галопом подскакал к генералу Гордону, великолепно остановив своего скакуна в полуметре от носа генеральского коня. Отдав честь саблей, он объявил:

– Генерал Гордон, сэр, я генерал Кастер, и у меня для вас послание от генерала Шеридана. Генерал желает, чтобы я засвидетельствовал вам свое почтение и потребовал немедленной и безоговорочной капитуляции всех войск, находящихся под вашим командованием.

Гордон, с побелевшими губами, ответил:

– Будьте любезны, генерал, передайте мои наилучшие пожелания генералу Шеридану и скажите ему, что я не сдам свои силы.

Невозмутимый офицер Союза закончил:

– Генерал Шеридан поручил мне передать вам, сэр, что, если возникнут какие-либо сомнения относительно вашей капитуляции, он окружит вас и сможет уничтожить ваши силы в течение часа.

Генерал Гордон остался непреклонен, заявив, что его позиция, возможно, известна ему лучше, чем Шеридану, и что если последний желает взять на себя ответственность за дальнейшее кровопролитие, то это его дело.

Кастер отдал честь и развернул коня, как будто собираясь удалиться, но вместо этого направил нервное животное вдоль наших рядов, пока не остановил его передо мной. Пристально глядя на меня, он отдал честь. Озадаченный, я отдал честь в ответ, и мы оба сидели, глядя друг на друга.

Я лихорадочно соображал, почему он выделил меня. И тут, еще до того, как он заговорил, я это понял.

Когда Кастер приближался к нашему командованию и был от него на расстоянии примерно семидесяти пяти ярдов, один из недостойных рядовых конфедератов поднял свой мушкет, словно собираясь выстрелить в него. Угадав намерения этого типа, я выбил оружие у него из рук, приказав арестовать его, не отрывая взгляда от приближающегося офицера Союза. Этот рядовой был горцем из Теннесси, одним из самых метких стрелков в роте. Я был удовлетворен тем, что Кастер избежал смерти, от которой был на волосок; честь армии Конфедерации была спасена.

Но это действие было настолько быстрым, настолько тривиальным по сравнению с главной драмой, что люди из нашей роты ничего не заметили. То, что Кастер мог увидеть этот эпизод, казалось невероятным.

– Полковник, – произнёс он взволнованным голосом, – примите моё почтение. Вы, несомненно, спасли мне жизнь. Если наши пути снова пересекутся, я буду вас помнить.

Повернувшись, чтобы удалиться, он жестом указал на солдата, который должен был застрелить его. Кивнув мне, он спросил:

– Могу я отдать приказ, полковник?

Я небрежно кивнул в ответ, и он сразу подозвал капрала, чей отряд охранял моего сердитого солдата.

– Капрал. Пожалуйста, освободите своего пленника. Верните ему ружьё.

Затем, резко развернув коня, он продемонстрировал свою саблю всему строю. Его прощальные слова запомнились ещё больше из-за глубокой тишины, в которой они были произнесены.

– Мои наилучшие пожелания несравненной армии Конфедерации.

Он исчез в одно мгновение, устремившись к своим позициям.

Глава 2

Я больше ничего не буду рассказывать о гибели Конфедерации при Аппоматтоксе. То, что уже было рассказано, можно рассматривать как предисловие к настоящей саге о моей жизни, о её движении на запад после моей неудачной попытки «вернуться домой» после капитуляции.

В начале путешествия на Запад моим единственным достоянием, помимо уже описанной личной храбрости, были моя лошадь и старый револьвер, драгунский кольт. Я полагаю, что мы втроем представляли собой не слишком обнадеживающую картину.

Хусейн, как основатель этого неприглядного с виду трио, в полной мере внес свой вклад в то, что мы смотрелись как злодеи. Великолепный гнедой жеребец, в жилах которого, по слухам, текла неразбавленная кровь настоящего бербера, был подарен мне моими солдатами после Чикамауги.

Он каким-то чудом выжил в последние два года войны, но какой ценой! Выпущенная со стороны Союза пуля Минье пропахал кривую борозду на последних пяти ребрах его левого бока. Чтобы уравновесить это, на правом боку было с полдюжины сабельных шрамов длиной в фут, которые старательно наносили разные студенты-янки, хотевшие получить кавалерийские нашивки. В его ухо попала картечина, которая, как я полагаю, предназначалась мне, в результате чего он шлепнулся со всем изяществом осла из Джорджии.

Его зимняя шерсть наполовину облезла, грива и хвост были прорежены пулями и колючками, многочисленные боевые раны и шрамы заросли и придавали ему призрачно-белый цвет – в общем, он напоминал енотовидную собачку, питавшуюся речной водой, и всё же был таким же величественным Росинантом, каким мог бы быть у Дон Кихота-конфедерата. К тому же он был таким худым, что в его тени виднелись дыры.

И не только его внешность была уродской. Душевное счастье Хусейна было чем-то средним между счастьем раненого гризли и лося во время гона. Он ненавидел человечество в целом, и женский пол в частности, и убил бы другую лошадь прежде, чем взглянул на неё. Две вещи в нём были здоровыми: легкие и сердце. Первые никогда не знали усталости, второе было большим и крепким, как бочонок, обитый железными полосами, и бочонок этот был полон лишь одним чувством – неизменной любовью ко мне.

Я был подходящим компаньоном для этого зверя. Мой наряд был серым не просто потому, что это был цвет дела, в которое я верил. Всю мою фигуру, от тульи стетсона с гофрированной каймой до стоптанных носков высоких кавалерийских сапог, покрывал тонкий слой пыли. Это никак не улучшало черты моего лица, которые и от природы-то были не слишком изящными. Однажды я подслушал, как рядовой из числа моих подчинённых описывал меня курьеру.

– Вы найдете Каннела Клейтона слева впереди. Ищите там, где пули Минье летят гуще всего, а мятежники вопят громче. Это будет тот, кто ростом в три топорища и в печах шириной в одно. Если по этим приметам вы его не найдёте, ищите лицо, как у индейца чероки, только с усами, черными, как сердце янки, и жёсткими, как у насторожившейся рыси. Если вы все еще не видите его, крикните «Джонни!». Первый офицер, который завопит: «Вперед, ребята!» – это он и есть.

Этот набросок моих прелестей, хоть и красочный, не нуждается в подробных пояснениях. В моих предках текла черная ирландская и креольская кровь, и в результате я приобрел черты лица, которые больше подходили бы аборигену-убийце, чем джентльмену из Джорджии.

Никто бы не подумал, что простой револьвер может претендовать на индивидуальность, заслуживающую персонального описания. Но драгунский кольт, который висел у меня на боку со времен первого сражения при Манассасе, несмотря на все замены более поздними моделями, это вполне заслужил.

Прозванный каким-то забытым солдатом «Старый Хлопковый Рот», он получил это название среди моих подчинённых из-за количества гостей-янки, которых встречал с истинно южной вежливостью. Считалось, что от него погибло больше янки, чем от дизентерии.

Именно это нежное трио выбрало для своего появления рыночную площадь в Канзас Сити весной 66-го, чуть больше чем через год после Аппоматтокса. Именно столько времени мне потребовалось на Юге, чтобы понять, что янки одинаково относятся к восстановлению и разрушению.

Во-первых, я обнаружил, что плантация Клейтонов стала ярким доказательством высказанной Шериданом Шерману сентенции о том, что война – это ад. Моя мать умерла, а две мои сестры «уехали на Север».

Я слонялся без дела, подворовывая по мелочам и играя в карты от Мейкона до Мобила, от Огасты до Остина. Я плавал вверх по Миссисипи на речном пароходе, играя в азартные игры. В Мемфисе меня подстрелили, и я потерял все наличные и добрых тридцать фунтов веса. Я вернулся домой, будучи двадцатитрехлетним парнем, суровым пограничником, шулером, клиентом борделя и вообще отъявленным хулиганом. Я был в Техасе, и мне там не понравилось. Но я общался с народом и слышал разговоры о Канзас-Сити, Орегонской тропе и Калифорнии.

В конце 60-х Канзас-Сити был главным котлом, в котором варились все обитатели пограничья, а рыночная площадь была сердцевиной в этом котле. Сейчас было межсезонье, когда жители приграничья решили погреться на солнце и поддаться некоторым соблазнам. Тут были скотоводы, торговцы, трапперы и охотники на бизонов с Запада, которые собрались в этом городе, чтобы там провести жаркое лето перед очередной суровой зимой. Здесь были эмигранты, погонщики, разведчики и начальники караванов, которые в последний раз переводили дух, прежде чем отправиться на своих кораблях прерий в плавание по полному опасностей индейскому морю за пределами города.

Здесь были представлены все изысканные товары изнеженного Востока, предлагаемые чумазой бригаде, одетой в оленью кожу, члены которой весной спускались по Миссури из Монтаны и поднимались из Техаса по Красной реке. Здесь охотник на бизонов мог купить одну из новых винтовок Генри за 100 долларов или семьдесят пять лучших шкур. Здесь траппер с верховьев Змеиной реки мог продать пятьдесят зимних бобров за 200 долларов и купить женщину за один доллар. Здесь скотоводы получали чеки за поставку стада на сумму 85 000 долларов после шестидесяти- или девяностодневных перегонов из Стейк-Плейнс и менее чем за двадцать четыре часа оставляли половину или всю эту сумму вокруг рыночной площади и по её притонам.

Моя проблема заключалась в том, где и как раздобыть снаряжение. Это тоже была насущная проблема, но чтобы быть откровенным, я должен признать, что это был сущий пустяк.

На следующий день после Аппоматтокса я продал свою саблю охотнику за сувенирами, лейтенанту Союза за двадцать долларов. Я сообщил своему благодетелю, что этот драгоценный клинок был личной собственностью генерала Гордона, и что он подарил его мне в благодарность за мою верную службу. Тот факт, что я приобрёл его не ранее, чем накануне, у неудачливого офицера-янки ни в коей мере не задел мою совесть. В мирное время всё так же справедливо, как и в военное. Покупатель не должен быть лохом.

Деньги по-прежнему одиноко лежали в нагрудном кармане моей изодранной армейской куртки. Следует признать, что мне пришло в голову, что на случай, если этому золотому тузу понадобится синий джокер, то такая карта висела низко и под рукой в потертой кобуре у меня на боку.

Итак, старый жеребенок, золотая монета лейтенанта и я отправились с рыночной площади с целью улучшить наше благосостояние.

Я бросил поводья на Хусейна, оставив его стоять посреди оживленной площади. Я не беспокоился, что его не будет там, когда я вернусь. Прикосновение к нему стоило бы переломанных костей любому мужчине, не говоря уже о том, чтобы его увести.

Я всегда буду утверждать, что главное для южанина – это правильно употреблять спиртные напитки, а для джентльмена – не путать масти в картах. Моё знакомство с картами и виски началось рано и продолжалось долго. Я полгал, что, помимо прочих мелочей, нужных для самосохранения, смогу позаботиться о себе во время игры в покер. Мои первые мысли о том, чтобы приумножить двадцатидолларовую золотую монету, были связаны с представлениями о стритах, флешах и каре. Я думал, что уже достаточно взрослый, чтобы разобраться в комбинациях, когда ставки были на исходе.

Не потребовалось много времени, чтобы найти интересную игру. Даже с расстояния в десять футов стол казался холодным, как моллюск в тортике со льдом.

Пятеро мужчин, все с виду крутые, расстелили на траве седельную попону в тени рядом с конюшней. Игра велась по всем правилам и, как принято во всех играх в лагере, ставки были высокими.

Вокруг игроков собралась целая галерея представителей пограничного сброда. Протолкнувшись вперед, я несколько минут наблюдал за игрой.

Вожак мошенников, которые хотели обыграть охотников на бизонов, решивших погулять, были отъявленными шулерами. Эти джентльмены с ловкими пальцами изображали из себя честных трапперов или старателей, но на самом деле находились здесь с одной-единственной целью: в поте лица выжимать жир из телят, откормленных на границе. Они работали в паре, и умелая команда получала огромную прибыль в удачный сезон; а удачным был любой сезон, который им удавалось пережить.

Тем не менее, по самой природе своей профессии и аристократичности клиентуры, на которой они практиковались, эти парни почти всегда были стрелками и убийцами. Их тактика никогда не менялась: сперва они для виду проигрывали, а затем начинали безжалостно обирать честного игрока. С этого момента ответом на все возражения против такой игры был шестизарядный револьвер. Честный игрок, который открыл бы рот, чтобы задать какой-то вопрос касательно игры, немедленно получил бы пулю. При таких раскладах немногие могли оставаться честными.

Трех раздач было достаточно, чтобы я понял, где были пятна на этом леопарде. Игра была коварной, как задняя лапа гончей, и в два раза более грязной.

Выйдя из круга зевак, я вытащил старый драгунский из кобуры, крутанул барабан, взвел курок и аккуратно вернул пистолет на прежнее место. Когда я вернулся в круг, один из игроков, бледный и дрожащий, просто встал и вышел из игры. Я занял его место, опустился на одно колено и попросил карты. Когда мне их сдали, я лишь поправил кобуру так, чтобы она была под рукой, спокойно заметив:

– Если ни у кого нет возражений, мы сыграем в честный покер.

Ни одно слово не прервало мягкого падения карт. Те двое, которые подтасовывали ход игры и напротив которых я предусмотрительно расположился, посмотрели на меня чрез попону после того, как упала последняя карта. Затем, не потрудившись больше взглянуть на меня, они взяли свои карты, и игра продолжилась.

В нескольких раздачах, при удаче, не свойственной честной колоде, я выиграл значительную сумму. И вот пришла та самая раздача, которой я и ждал. Судя по ставкам, каждый раз мне выпадал крупный выигрыш. Мужчина справа от меня открыл счет, я поднял. Мужчина слева от меня, маленький старатель с обезьяньими глазами, поднял. Первый из двух шулеров сделал то же самое, и его напарник поднял. Последний игрок сбросил карты. Игра зашла в тупик, и пришло время в последний раз оценить соперника.

Человек слева от меня, тот, что поменьше ростом, был чрезвычайно худой, с прищуренными глазами, нервный и проворный, с почти безгубым ртом и желтоватой козлиной бородкой. Его одежда была стильной и хорошего качества. В перестрелке было бы смертельно опасно недооценить его быструю реакцию.

Другой мужчина был крупным, спокойным, неотразимым, не совсем похожим на обычного картёжника. Наблюдая за его ленивыми, медленными движениями с картами и деньгами, я почувствовал, что в нём есть какая-то животная энергия. За всю игру он не произнес ни слова, делая ставки и выражая просьбы односложным мычанием.

Было трудно определить его возраст, но, вероятно, ему было не меньше тридцати пяти. Одет он был как охотник на бизонов. Два кольта последней модели свисали низко спереди на его массивных ляжках.

Вопреки обычаю, он носил коротко подстриженные усы и был гладко выбрит, в то время как его волосы необычного пепельно-серого оттенка густой порослью выбивались из-под чёрной шляпы с опущенными полями. Его кожа была обожжена солнцем прерий и имела цвет красного дерева. Это, в сочетании с его странными светлыми глазами и серебристыми волосами, создавало незабываемый контраст. Он был плотного телосложения, хотя ещё до того, как он сделал свой ход, я знал, каким должен быть: легким, проворным, хитрым, ослепительно быстрым.

Теперь мы все взяли карты. Раздавал человек по имени Слейт. У меня было три дамы, я вытащил четвертую и валета. Единственные звуки, которые издавали наблюдатели – это случайный кашель, нервное покашливание и шорох множества ног в густом слое пыли. Я, даже не оборачиваясь, знал, что те, кто стоял позади меня, отступают назад.

– Сколько ещё осталось в твоей стопке?

Мои слова, обращенные к Слейту, нарушили самую напряженную тишину, за которую я когда-либо платил.

Не поворачивая головы, которая была опущена, когда он изучал свою сдачу, он поднял свои светлые глаза, пока они не встретились с моими. Это был первый раз, когда наши взгляды встретились. Признаюсь, на мгновение я занервничал, и, если бы у меня были крылья, я бы уже парил далеко-далеко отсюда. Это чувство прошло, и, поскольку по правилам настольной игры, игрок должен ответить на вопрос, Слейт рассказал мне то, что я хотел знать.

– Триста.

Его голос был ровным, как щелчок взведенного курка.

– Хорошо, мой друг.

Я надеялся, что мой голос не дрожал, как мокрая собака во время грозы с градом.

– Я поддерживаю.

Через мгновение все доллары, которые были в поле зрения, оказались на середине попоны. Маленький человечек то и дело поглядывал на Слейта, но тот ни на секунду не отрывал взгляда от моей фигуры в центре поля, которая, вполне понятно, включала в себя мои карты, мои руки, мой револьвер.

Игра достигла точки невозврата. Зрителям, должно быть, казалось, что я играю на руку шулерам. Я собрал большой банк, поставив на их комбинированные карты, и очистил стол после последнего подъёма после розыгрыша.

– Вскрываемся.

Фраза, произнесенная низким голосом, возымела такое же благотворное действие, как стакан ледяной воды, выплеснутый на поясницу. Пусть никто не говорит вам, что волосы на затылке не могут встать дыбом; у людей волосы встают дыбом в буквальном смысле этого слова.

– Дамы. Их четыре.

Я подтвердил свои слова, показав карты.

– Фулл, – сказал мужчина пониже ростом. – Десятки и валеты.

Здоровяк, казалось, колебался. Все мое тело напряглось. Затем он выложил карты.

– Четыре туза.

Моя левая рука лежала на земле передо мной, правая была свободна и легко лежала на правом колене.

– Я полагаю, вы не слышали меня, когда я сказал, что мы сыграем в честный покер.

Я едва узнавал свой собственный голос.

Рука Слейта замерла на полпути к банку.

В более спокойные времена и в более спокойных местах обвинение в шулерстве при игре в карты оказывалось самым надежным аргументом в пользу начала перестрелки. У обоих моих противников были двуствольные пистолеты. Мне за своим тянуться не пришлось.

Коротышка потянулся за своим, и я выстрелил ему в живот. Он вытащил пистолеты, хотя их дула не поднялись выше земли. Краем глаза, когда мой взгляд и револьвер были прикованы к Слейту, я увидел, как другой игрок медленно скользнул вперед, широко раскрыв глаза, и его тело вместе с пистолетами опустилось в грязь конюшенного двора. Он перекатился на правый бок, попытался что-то сказать, у него хлынула кровь, и он умер.

Рука Слейта застыла в воздухе.

– Ещё ставки?

Мой голос охрип от напряжения.

Слейт отдернул руку. Глядя мне в глаза, как в самом начале, он очень тихо проворчал:

– Я пас.

С этими словами он вскочил на ноги движением, которое не имело ни начала, ни конца. Не было больше ни слова, ни взгляда. Он просто повернулся и исчез; толпа расступилась, пропуская его, и снова сомкнулась, чтобы его поглотить.