Kitobni o'qish: «Как нельзя лучше? Отечество ушедшего века в уколовращениях жизни»

Shrift:

Лучик Света, тебе посвящаю!

Юпитер скукой был томим

– Что ты делаешь, состоятельный наш? Так увлекся перебирать свою добычу на глазах у читателей, что не заметил, как распустил свои лохмотья, смотреть непотребно. Поправь хоть галстук! – проговорил один или этот, увещевая того или другого. Ведь и читательницы тоже… – Последовала непродолжительная пауза. – Не понимаешь, что кто-то именно сейчас, в эту минуту, – веско продолжил он, – читает эту самую книгу, в которой мы изображены, и все видит.

– Верно, – покорно отозвался тот, не отрываясь от сосредоточенного внимания к своему занятию, – есть одна с раскрытой книгой, но она только что обзавелась новой юбкой и сейчас в мыслях только о ней.

– А читатели у тебя не в счет?

– В счет. Да только они о тех же юбках еще больше думают. – Этот знал, что это только пересмешки, хотя и произносятся в тоне философствования. – Но ведь, понимаешь, им все это только приснилось. Читатель – тот же наркоман. Знает, что погружается в мир собственных фантазий, и все равно ничего другого ему и не надо.

– А все же как получилось взять столько?

– У хорошего навигатора ветер всегда попутный, – хмыкнул тот. – Получилось все очень даже просто: мне приснилось, будто такая куча бабок перепала, – не говорил, а возглашал тот, опять же с таким видом, что нельзя было понять, всерьез он или смеется. – Сумма, понимаешь, такая преогромная. Никогда не держал столько. Думаю, дай-ка Юпитер скукой был томим я поскорее проснусь, пока она у меня в руках. Глупо было бы оставлять ее в одних только воспоминаниях.

– Ты все еще не отстегнул мне куртуажные, как это называли когда-то.

Грудь того картинно выпрямилась и даже вроде как высоко выгнулась:

– Ныне я состоятельный, – с важно-напыщенной гордостью изрекается все им же. – Приличное вознаграждение за участие тебе – само собой. Кругленькая цифра с многими нулями. Нули, – прочеканил тот слово за словом, – получи хоть все сейчас, остальное при случае. – И демонстративное шмыгание носом оказывается точкой тирады.

– Ну давай хотя бы нули. И побольше. Все как-то душу греет.

– Побольше не дам. Самому нужны. Шесть нулей получи, и будет с тебя. Миллион как-никак.

– Однако порядочная же ты сволочь, мой старый дружище, – пронесся в голове первого или одного из них фамильярный укор.

«Насчет сволочей, – подумал в свою очередь в ответ другой, – тебе так и так придется смириться». – Подробное предварительное обсуждение каждого плана проделки выработало у обоих взаимопонимание без слов и даже без междометий. Да и родство душ вместе с профессиональным жаргоном способствовало сближению и работе мыслей в унисон.

– И все же жаль, что нельзя послать тебя прямо сейчас в рыжую, сиречь задницу.

– И насчет задницы, – согласно хмыкнул про себя другой, – даже и не работая под больших умников и святош, придется согласиться: посылать нас с тобой можно, увы, только оттуда. Так называемая мораль хоть и не дает срок, но приговор-то выносит: мы и так из нее никогда не вылазим. Вроде как родились в отвратительной клоаке, и она для нас самое уютное место обитания.

* * *

«Дуракам и идиотам в раб. вр. вх. воспр. за избытком таковых» (первая половина написана простым карандашом, вторая – красным и другой рукой).

«Делай по науке – сначала испытай на крысах и только потом устраивай свое общежитие».

«Если крокодил, случайное заплывший из Атлантического океана в Байкал, вдруг прокуковал кукушкой, то какой век на дворе и какой диагноз вы поставите тому, кто подобные вопросы сочиняет? Ручаюсь, что ответ вы дали верный и сразу. Теперь вопрос уже непосредственно и только лично вам: какой диагноз ставить тому, кто такие вопросы читает и всерьез на них отвечает? Ответ: все то же самое, только еще вернее». Вместо подписи нарисована рожа, показывающая вам язык.

«Вскрытие показало, что больной умер в результате вскрытия».

Курилка в научно-исследовательском институте философствования и гуманитарствования расписана без грамматических ошибок. Нецензурные выражения тоже почему-то отсутствуют. Официальное название учреждения НИИ «Богу свечка», НИИ «Черту кочерга» появилось, когда ученые в результате восхитительно тонкого и необъятно всестороннего анализа обнаружили, что изучавшиеся ими врозь две противонаправленные сферы бытия, две исследовательские плантации в области гуманитарного знания имеют много родственного и подлежат комплексному углубленному изучению в нерасторжимом органическом единстве. Объединение экономит расход творческих усилий. И потому оно выглядело как большое открытие и как большой рост, особенно в собственных глазах.

– Светоч, светило?

– Угу. – Насчет светила можешь не сомневаться – пробы негде ставить. Гений. Правда, об этом пока никто, кроме него, не знает. Он и сам только недавно узнал. Думаю, это его единственное открытие, которое он, к счастью, унесет с собой в могилу. Отправляли ведь когда-то этих дотошных на костер. Было же такое благодатное время! Хотя что такое костер, если верить в перерождение? Зуб посверлили, и иди благоденствуй. Чем больше пострадаешь, тем больше вознесен будешь.

– Это один из той ученой братии, для которых все ерунда перед лицом вечности? Все они не от мира сего. Пусть развалится весь мир, лишь бы по арифметике.

– Во-во, только еще хуже. У этих хоть арифметика остается. А то вообще ничего, потому что все, понимаешь ли, возникло из ничего. Профессор докопался до вселенской истины и теперь всем объясняет, что все мы вместе с нашим мирозданием – персонажи романа и мелькаем в голове какого-то романиста. И не какого-то космического, а самого обыкновенного, заурядного, что по утрам кофе дует и похмеляется, по вечерам снова набирается. Что он придумает, то и происходит. Тот все еще, дескать, сочиняет и то и дело перечеркивает, никак закончить не может. А пресловутое сотворение мира и человека богом, истово уверяет всех генералиссимус от науки, даже если бы и было верно, то все равно слабовато, даже примитивно. И его, дескать, пора оставить на потребу карикатуристам. «В начале было слово», – безусловно, верно, но только в том смысле, что и бог, и сотворение им мира сначала выдумали. Теперь, говорит он, предстоит только установить, насколько толковый литератор взялся в нашем случае за дело. Выйдет из его затеи что-то путное или опять тот же конец света, зависит от его фантазии, работы его мысли и работы, гм-гм, вытрезвителя.

Короче, повелителю мироздания Юпитеру позволено и доступно все, и именно поэтому он изнывает от безделья, по временам отбрасывает космическую скуку, прикидывает так и эдак, то сотворит, то сотрет. И когда исчезает слово, сиречь его выдумки, исчезает вообще все, не исключая и самого вседержителя.

* * *

Мурлыкать себе под нос, поджав лапки под себя на коврике, – первейший кайф. В пространстве вокруг одни только знакомые звуки, шорохи и запахи. Ближе всего, почти над головой слышен знакомый басистый рокот, изредка перемежаемый таким же знакомым мелодичным бульканьем. В полудреме не хочется выискивать никаких опасностей. Уют и довольство. Но вот вдруг ушки навострились и лапки напружинились – жужжание, звучное, то приближающееся, то удаляющееся. Уюта не стало. Вернее, он не пропал и даже не уменьшился, он лишь отодвинулся из внимания, уступив место другим настроениям. Насторожившийся взгляд кота сосредоточился на передвигающейся в пространстве черной, отливающей серебристым блеском точке. Вот она медленно проплыла на светлом фоне, вот оказалась на темном. Голова сторожко вертится вслед за движущейся зигзагами мухой. Басистый рокот тряхнул головой и следом махнул рукой. Нарушитель уюта и спокойствия испуганно шарахнулся, поменял направление, и звонко гудящая черная точка стала надвигаться на ловца. Ближе, еще ближе. Пружины подбросили точно, клац – и жужжание исчезло в пасти. Теперь снова на свое место и лапки под себя. Оба рокота, басистый и звонкий, моментально перешли на интонации, греющие кошачью натуру. Дрема стала еще уютнее.

– Во дает! Ты за ней и глазом не уследишь, а этот нацелился, прыг, и с одного захода бац – и нету. Лихой ты парень, Булька!

– Котик ты наш котик. Что бы мы без тебя делали? Иди я тебя поглажу, полосатик ты мой расчудесный.

Глаза сами собой зажмурились плотнее от мелодичного приветливого мурлыкания, погрузившего кота в блаженную дрему.

Он подошел к раковине, помыть только что опорожненную тарелку, шум воды на время заглушил телевизор на кухонной полке и передачу о выводе войск из Германии. Оба не обратили внимания на вдрызг пьяного президента; тот, чувствуя себя беззаботно перед шеренгой почетного караула, то выделывал какие-то кренделя заплетающимися ногами, то начинал энергично размахивать руками, дирижируя оркестром. Экран телевизора, переключаемый на другие каналы, успел проговорить голосом одного из героев фильма о биллиардистах: «Поеду в Лондон, заключу контракт на 300 000 долларов, вот и все». Потом мелькнула несуразная комедия о том, как одна лавочница продавала своего любовника подруге за 150 000 долларов. И под реплику: «К чертям собачьим!» – произнесенную уже в экран, «электронный ящик» умолк.

– Тебе чайник включить? – откладывая джойстик, спросила она и тут же нажала кнопку чайника.

– Давай.

Ложка кофе, ложка молока. На напоминание про сахар последовало протяжное «Не-е. Так».

– Ну что, Булька, отдыхаешь? Правильно, надо. Это у ней никаких забот, кроме всяких там погладить, постирать да прочие неказистые потребности. Неведомо ей наше с тобой, Буля, дум высокое стремление, тяжкие вселенские заботы. – Кофе отпивается мелкими глотками, размеренно и без спешки. – Где ей уразуметь и оценить? Оно понятно, – вкладывая максимум пафоса в интонации, разглагольствует он, – ее гордость распирает, что у нее два таких кота живут. Люди тебя только, пухломордого, увидят и уже говорят: посмотрите, какие в доме коты! На всю округу гордость. Да даже и на весь город, если не впадать в ложную скромность. Да и наше занюханное Отечество недалеко ушло, скажу я тебе, почтенный Бюль-Бюль оглы. И вообще, как повезло этой паршивой цивилизации, куда нас с тобой занести угораздило. Всего два, – с деланно тяжким вздохом проговаривает он, – сколько-нибудь приличных кота на все мироздание! Кто нас с тобой оценит?

– Один из них, – продолжил он ей рассказ, неожиданно оборвавшийся перед тем благодаря происшествию с мухой, – из той породы проходимцев, которым даже и во сне одни только денежные кучи снятся, кинул коллектив, да и загреб какие-то миллионы. Другому пообещал отвалить кучу с шестью нулями. А этот другой ходит надутый на него и на весь белый свет. С этими, дескать, «шестью нулями» ныне колеса от подержанной тачки или лавочнику центнер колбасы, деловому человеку – одна, дескать, чесотка; проще говоря, какую цифру перед теми нулями ни ставь, так нулями и останутся. Ну все, Булькин, друг неразлучный, пошли к себе. Ладно, время пообщаться со стариком Державиным, пойду завалюсь, – приложившись к ручке и сдвигая чашку под кран, проговаривает он.

– Пойдите завалитесь. Чашку оставь.

«Единомышленник» Булька мирно почивает на рабочем столе писателя прямо под портретом Державина, погруженный в какие-то свои кошачьи грезы, уж, конечно, куда более серьезные и понятные, чем у этих несуразных двуногих, наделенных лишь зачатками смекалки. Впрочем, полезность их для кота все же неоспорима, а ворчать на судьбу, тем более на этих несмышленых «друзей четвероногих» не годится.

Приметы начала начал

Их роман длился уже два месяца, начавшись в поезде, когда она во время командировки оказалась с ним в одном купе на целых двое суток. Завязавшееся нечаянно знакомство не окончилось после совместного пребывания в одном вагоне, а, наоборот, стало, как это часто бывает, укрепляться, и они стали для всех их близких не разлей вода. Сегодня они валялись в ее квартире на диване одни, без посторонних, потому что родители с ее младшим братом укатили на три недели в Батуми на море. Он вольготно растянулся, как он делал это всегда, когда они вот так же где-нибудь уединялись, притянул ее, хрупкую и ладно скроенную, без стеснения жадно и фривольно растопыренной ладошкой и совсем не замечал тревоги в душе подруги. Той предстояло начать трудный разговор, к какому часто вынуждены многие и многие незамужние женщины, роман которых с мужчиной долго не заканчивается браком.

– Вот видишь, мадмуазелька, – бодро разглагольствовал он, – что значит остаться с тобой вдвоем? Как говорится, покой и благодать.

– Только скоро покой и благодать получать втроем будем, – решилась она, наконец, выдохнуть то, что ее терзало.

– Никаких третьих нам не надо. Мне, во всяком случае, тебя одной хватит. Так что если вы, мадмуазель, проявляете заботу о том, чтобы у вашего мужчины гарем завелся, то это излишне.

– Да я, можешь себе представить, не о гареме для своего мужчины, я о другом, третий может сам собой появиться, без спросу. В роддоме.

Известие вроде бы относилось к числу ожидаемых, тем не менее он был ошеломлен, и его обычная беспечность моментально слетела с него, будто сорванная ветром шляпа.

– Ты о чем это!?

– Да о ребенке.

Молчание его было продолжительным. Если б ей было видно его лицо, она заметила бы его растерянность и то, как он порывается что-нибудь сказать и не может ни на что решиться.

– Так ведь… Так ведь надо к врачу сходить.

– Уже сходила. Подумала, что я, наверно, надорвалась. А оказалось совсем-совсем другое.

– А врач что?

– Я же уже сказала.

– У-у, – мычит он, приходя постепенно в себя и озадаченно вникая в свое потрясающе новое положение. – Прямо всерьез, что ли? Вот это да! – Пальцы свободной руки поскребли макушку, демонстрируя серьезную умственную работу. – А чо такое беременная, а? – окончательно возвратился он на игривый тон и привлек подругу чуть плотнее. – Болезнь такая, что ли, простуда?

– Ну да, вроде как хворь такая.

– Надеюсь, не заразная?

– Еще как заразная. Оттого и получилось.

Его настрой не спешил переходить к ней, и все же состояние тревоги начало подтаивать, хотя скорее незаметно для нее.

– Это с кем же вы, мадмуазелька, так неосторожно пообщались? Позвольте спросить.

В ответ ее миниатюрная ладошка на его груди отчетливо, хотя одними только пальцами, изобразила похлопывание.

– Я-а!? – деланно вскидывается ее приятель, не отделяя, однако, ни одной ее прильнувшей к нему клеточки. – Я такими хворями сроду не страдал. – Его вздернутый указательный палец заколебался у него и у нее перед глазами, изображая самый решительный и непреклонный протест. – Не демонстрировали бы вы лишний раз свое хваленое женское лукавство. Давайте-ка выкладывайте все начистоту.

– Начистоту и есть.

– Ведете вы себя неосторожно в свежую погоду, скажу я вам, мадмуазелька. Бывает же – ветром надует. Вот недавно как раз вон какой бурный циклон пронесся, ураганом звали.

– Мой циклон зовется иначе.

– Ну как бы ни звался, а только учила тебя мама быть осторожной в ненастье, и все без толку. В непогоду подол у тебя неосторожно приподнимается, вот и результат.

– Он не сам приподнимается. – И ее ладошка на его груди снова показала, к кому адресованы ее слова.

– Ну уж так уж и я. Помилосердствуйте, мадмуазелька. Ну, если и было, то ведь всего-то раз, два, три… – растопыренные пальцы снова замаячили перед их глазами. – Пальцев на руке не хватит.

– На это хватило.

– У-у. Ну, стало быть, это только потому, что ты у нас такая шустренькая. Придется поговорить с тобой по-серьезному.

Он с напускной важностью прикрякнул, кашлянул в кулак и начал:

– Позвольте спросить вас, барышня, вы как привыкли детей на свет производить: в замужестве или так?

– Да вы знаете, молодой человек, такой привычки у меня как-то не сложилось.

– Как так? Уж не хотите ли вы сказать, что у вас совсем нет практики?

Ему было даже и невдомек, что упоминание о замужестве ввергло подругу в волнение, от которого у той замедлилось дыхание и наметилось ощущение победительницы.

– Именно это и хочу сказать.

– Вот тебе и на! И я только сейчас об этом узнаю, – витийствует он и делает вовсю широкие глаза. – Она, может, и рожать-то вовсе не умеет, а берется. Это ж надо, какая безответственность. Чему вас в школе учат? – Артисту в его приподнятом настроении великолепно удается неподражаемо ворчливый и вместе с тем назидательный тон. – Ты сначала приобрети опыт, досконально изучи это дело на практике, а потом уж берись детей делать. Умные-то так ведь поступают.

– Болтушка.

– Ничего себе болтушка. А я-то стараюсь, а я-то ухлестываю, уламываю и уговариваю, добиваюсь, можно сказать, больших успехов.

– Да-а, что есть, то есть. Уж этого у тебя не отнимешь.

– И что в итоге?

– Придется мне, барышня, взять тебя под свою опеку. В общем, слушай внимательно: ребенка производить на свет будешь в замужестве.

– Я буду в замужестве? – незамедлительно реагирует та, успев уже оживиться глазами. – А можно поинтересоваться: за кем я буду замужем?

– Учитывая твое безответственное отношение к таким вопросам…

– Учитывая мое безответственное отношение…

– Выбор за тебя я, разлюбезная барышня, сделаю сам.

– Я очень внимательно слушаю. Так какой же будет выбор?

– Женихом твоим будет, смею заверить, персонаж в высшей степени положительный. Если что-то и не устроит тебя, то только потому, что ты не умеешь ценить. При твоей безответственности немудрено, – важно завершает он свои разглагольствования, с удовольствием вслушиваясь в них и сам.

– Да я уж постараюсь.

– Почти не пьет, почти не курит, почти на женщин не смотрит.

– А «почти» что означает?

– По праздникам.

– И часто праздники?

– Да как увидишь вот такую красавицу мадам Сижу, – проговаривает он, и на этот раз похлопывание изображает уже его предельно растопыренная пятерня, – вот тебе и праздник.

Она не удержалась, чтобы не расхохотаться звонко и заливисто.

– В общем, барышня, шутки в сторону. Я вас отныне называю уже женой, и не вздумайте брыкаться.

– Я жена?! – задорно блеснула она светящимися глазами.

– Конечно. Тебе же сказали, что ребенка производить в замужестве будешь. Ведь ежели женщина замужем, то она обязательно жена, а ежели она жена, то она, стало быть, непременно замужем. Чему тебя в школе учили?

– А когда мы пойдем расписываться?

– Ну вот начинается. Не по адресу обратились, мадмуазелька. Об этом надо жену спрашивать. Вы же знаете этих жен. Им лишь бы в ЗАГС мужчину затащить да штамп в паспорте поставить. Сей час, как узнает, так сразу побежит выяснять, куда какие бумаги подавать.

Она, не сдерживаясь, обвила его руками, прильнула лицом к его шее:

– И побегу. Ну и пусть! Возьму да завтра же и побегу, – победно светясь всем своим привлекательным обликом и не утаивая торжества в голосе, проговорила она. – Только там и узнавать нечего. Подали заявление да расписались.

– Девушка, – прозвучал в ее ушах голос от природы милого и галантного кавалера, – у вас такие необыкновенно привлекательные формы что спереди, что сзади. Так и завлекают. А можно вам, девушка, один интимный вопрос по этому поводу?

– Что за вопрос такой? – в тон кавалеру воркует и она.

– Девушка, так, может, у вас, – совсем осторожно зашептал он в самое ушко, – еще и эта… – Она почувствовала прикосновение его горячих губ к щечке. – Как ее, еще и киска женская?

– Какой же ей еще и быть? – чуть не поперхнулась та усмешкой.

– Не может быть. Прямо вот настоящая? – И не дожидаясь ответных слов, решительно: – Однако врешь ты, подружка. Все тебе. И ручки, и ножки, и все-все. И все тебе одной? Сейчас мы ее изобличим, – бодро возгласил кавалер. Он выпустил свое мужское достоинство, потянулся за ним, сам направил, сгорая от предвкушения, вогнал, заурчал. Изобличение, по всему видать, дало одни только положительные результаты. Она почувствовала, как ей вкатилось под самый пупок и затрепетало. И груди как-то сами собой прильнули, коленки развалились, как у последней бесстыдницы, готовые прямо-таки обхватить любимого мужчину.

* * *

Все это произошло еще где-то во втором тысячелетии. То ли до нашей эры, то ли, наоборот, после. Поди теперь вспомни. Да и так ли уж важно? Быльем поросло, будь то седая древность или только с редкой проседью. Война тогда прошумела, названная, странное дело, мировой только из-за того, что поразвлекались этой старинной жестокой забавой на крохотной части планеты, но зато самой просвещенной и цивилизованной. И самым могущественным правителем к концу войны стал тогда уж такой «отец народов», какой только может быть. Европа оказалась освобожденной от порабощения уж такими дикарями, способными при всяком другом правителе только грызню между собой развязывать да подделками свой рынок заполнять. К тому же и неразумие, ставшее причиной потрясений, у Европы свое собственное, а избавили эти варвары. Позор и досада для многих поколений.

В своей стране еще хуже. Взял да и безо всякого объяснения взвалил после войны ответственность мужчин перед женщинами в матримониальных делах: в случае ее беременности или женись, или плати алименты, были бы только свидетели, что они встречались. Ну там танцы, кино, парк. Девушке тех лет дружить с кавалером – все равно что быть замужем. О ДНК тогда и не слыхать было. О том, кто ей ребенка внедрил, знала только она, да и то не всегда уверенно. А ответственность у него такая же, как у мужа. И, небось, еще и в райские эмпиреи надеялся угодить дамский благодетель!

Bepul matn qismi tugad.