Kitobni o'qish: «Я не вру, мама…»

Shrift:

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме с помощью каких-либо электронных или механических средств, включая изготовление фотокопий, аудиозапись, репродукцию или любой иной способ, или систем поиска и хранения информации без письменного разрешения издателя.

* * *

Спасибо моей жене Анастасии Нигматуллиной
за помощь в создании этой книги.
Т.Н.

Часть первая

Глава 1
Первым врать нельзя

– Тоже ссытся? – Толстая женщина с шалью на плечах посмотрела на мою маму. – Сколько лет?

– Восемь, – ответил я, – срусь.

– Ну-ка! – Мама дернула меня за рукав. – Шесть ему. Шутит. Вы крайняя?

– Вон крайняя. – Толстуха поджала губы, превратив их в куриную гузку, и кивнула в сторону сгорбленной старухи, сидящей рядом с кабинетом врача.

Мама, не отпуская мою руку, прошла в центр коридора и присела на лавку.

– Вы крайняя?

– Грызет до мяса. С корнем выгрызает, – сказала старуха, показывая свою руку со следами укусов и обглоданными ногтями.

– Не смотри, – закрыла мне глаза мама. – Иди поиграй, пока время есть.

– Так что с вашим-то? – не успокаивалась толстуха, передвигаясь поближе к нам. – Заикается? Мой ссытся. Достал уже, все в доме мочой провоняло. Лоб уже здоровый, по бабам пора, а он мокрит, – сказала она, подсев к маме. – Ваш тоже подозрительный какой-то! Небось по бу́ху его?..

– Слушайте! – вскипела мама. – Что вам надо?

– Ничего, – обиделась толстуха и вновь превратила свое лицо в куриную попку. – Тоже мне, секреты от своих. Вы, видать, из этих – из интеллигентов. Все хотите чистенькими остаться. Не выйдет!

– Вашего бьют, – сказал я и указал на окно. – Слышите, плачет?

– Где? – Толстуха мгновенно вскочила и рванула к выходу.

За ней, согнувшись, поплелась старуха, с таким обреченным видом, что мне стало не по себе. Я таких коров у отца на мясокомбинате видел: в глазах слезы, понимают всё, но идут…

Толстуха, вернувшись, тяжело задышала:

– Что он врет у вас постоянно-то? Никто там никого не бил… Ты чего врешь взрослым? То восемь лет, то бьют Димулю моего. Играются они спокойно с Алисой.

– Иди тоже поиграйся, – строго сказала мама, – далеко только не уходи.

Я метнулся к двери на улицу. Навстречу мне ковыляла старуха, с точно таким же видом, как и уходила. «К смерти, что ли, готовится», – подумал я и вышел во двор.

В песочнице под навесом копошились Димуля и Алиса, строя то ли замок, то ли крепость. Разницу между этими строениями я не особо понимал. И там, и там башни, стены, бойницы. Дядя Наум говорит, что у многих вещей в этой жизни разница только в названии, а по сути они одно и то же. Пример привел еще. После этого примера со мной Бабай не разговаривает, мол, я его, коммуниста и ветерана войны, к фашистам приравнял. А это не я, это дядя Наум.

– Что строите? – Я присел рядом с Алисой.

– Тюрьму, – сухо ответила она, зачерпнула песок лопаткой и прилепила его к стене.

– А кто сидит?

– Людоеды, – сказала Алиса, – других съели.

Я с интересом разглядывал девочку. Белые колготки, сандалии с цветочком на застежке, на голове алый бант. Лицо худое, заостренное. Сидящий рядом Димуля, наоборот, одутловатый увалень с густыми бровями и мощным лбом. В сказках таких, как он, барскими сыночками называют.

– Тебе сколько лет? – спросил я Алису.

– Семь, – ответила она и пристально посмотрела на меня. Изучив лицо, опустила глаза ниже и уставилась на мои руки. Я заметил, как уголок ее рта чуть скривился, оголив нижние зубы, и тонкая струйка слюны вытекла на песок.

– Алиса, – послышался над нами тихий голос, – нам пора. – Старуха погладила ее по голове и, выдергивая из оцепенения, слегка толкнула в плечо. Алый бант качнулся, девочка подняла глаза и, словно пережевывая что-то, сглотнула слюну. – Папа ждет. Пошли.

Мы с Димулей остались в песочнице вдвоем. Оказалось, что ему десять лет. Лепить крепость он не умел, только рисовал на песке солнце с торчащими в стороны лучами. Солнце получалось овальное и больше смахивало на сороконожку, застрявшую в песках.

– Говорят, я идиот, – улыбнулся Димуля. – Мама говорит, что пенсию мне должны давать. А на пенсию можно в Боровом купаться часто. Ты тоже за пенсией?

Я молча пожал плечами.

– Мама говорит, я в папу такой. Папа тоже идиот. Только ему пенсию не платят. У тебя есть папа?

– Есть, – сказал я, – на мясокомбинате работает.

Димуля, дорисовав солнце-сороконожку, принялся тыкать веткой в песок. Тыкал он монотонно, продавливая ряд за рядом глубокие ямки и оставляя за собой дырявое песочное поле.

Мне наскучило сидеть с ним в песочнице, и я решил прогуляться по территории больницы. Ее ограждал высокий забор с острыми железными прутьями. Я попробовал перелезть через него, но после третьей безуспешной попытки решил, что исследование длины забора тоже подходящее занятие для настоящих следопытов, и двинулся к сторожке, маячившей в конце тропинки.

Здание больницы было вдвое короче забора. За ним стояло точно такое же двухэтажное строение из серого кирпича. На синей вывеске была выведена цифра «3». Между зданиями протянулся ряд клумб с цветами. Обойдя двухэтажку, я оказался во внутреннем дворике, где вместо песочницы посередине находилась площадка типа баскетбольной, с сетчатым ограждением. Внутри «сетки» гуськом ходили взрослые мужики в полосатых больничных пижамах. Я подошел поближе и просунул пальцы в ячейку.

– Куда, пацан! – раздался крик со стороны сторожки, и в тот же миг чьи-то руки притянули меня к сетке за пальцы и вцепились мне в волосы так крепко, что я не мог и шелохнуться, впечатанный в ограждение всем лицом.

Что было дальше, я помню совсем смутно. Напротив моих глаз раскрылась пасть, обдав меня зловонием, и мне привиделось, что сквозь гнилые корешки развалин зубов вспыхнул раздваивающийся, как змеиный язык, огонь. Пламя лизнуло меня по щеке и заскользило выше, выдавливая правый глаз.

– Агата держите, суки! Угандошу! – услышал я перед тем, как потерять сознание.

Мама плакала, наклонившись надо мной:

– Опять ты в беду попал.

– Хорошо, успели, – вытирая испачканные кровью руки, сказал стоявший рядом с мамой санитар в белом халате. – Там буйных выводят. Им таблетки дают. Голод постоянный. Жрут всё, что видят. Смотрите осторожней тут.

Я огляделся. Внутри «сетки» уже было пусто. Лишь разорванные клочья одежды валялись возле ограды и чья-то кровь блестела на асфальте.

– Ты меня опять напугал, – сказала мама, утирая слезы, – обещай больше не лезть куда ни попадя.

– Обещаю, – сказал я и соскочил с лавки. – А где Димуля с Алисой?

– Положили их. Пошли, наша очередь.

В кабинете детского психотерапевта было скучно. Из интересного – только молоток, которым он трижды ударил меня по коленке, и я, чтоб его не обидеть, два раза дернул ногой. Врач сказал, что его зовут Анатолий Иванович, можно просто дядя Толя, и протянул мне конфету.

– Диатез, – сказал я.

– Правда? – спросил маму Анатолий Иванович.

– Сочиняет, – вздохнула мама, – поэтому к вам и пришли.

– И часто он так? – Врач стал записывать что-то в тетрадь.

– Постоянно. Правды я от него никогда не слышала. И в кого только такой…

– Дядя Наум говорит, что в Горбачева.

Анатолий Иванович сначала поднял глаза на меня, затем взглянул на маму, чему-то усмехнулся и продолжил писать. Закончив свои записи, он закрыл тетрадь и, покрутив ручку, спросил:

– Ложиться вместе с сыном будете?

Мама вздрогнула.

– Иначе никак, – внушительно сказал Анатолий Иванович, – надо, пока не поздно, его в реальность вернуть. Он верит в то, что сочиняет. Это опасно. Дядя Наум – это кто?

– Сосед. Алкаш. Но спокойный. – Мама произнесла эти слова с какими-то нотками надежды, как будто то, что сосед алкаш, но спокойный, могло решить мою судьбу в этой больнице. – Сын к нему часто в гости ходит, когда мы с мужем на работе. Точно ложиться надо?

– Ты зачем к клетке полез? – обратился ко мне Анатолий Иванович. – Еще чуть-чуть, и разорвали бы тебя на кусочки. Туда буйных на прогулку выводят. Ты с Алисой в песочнице играл?

– Нет, – удивился я тому, откуда этот лысый, как колено, врач знает про песочницу.

– Вот отсюда все видно, – показал на окно Анатолий Иванович, – да и она говорила: мальчик в матросском костюме красивый и пальцы красивые у него. Что скажешь?

Самое противное, когда припирают к стенке с двух сторон. В окно меня видел. Алиса сказала. Но правда еще противней, когда она к тому же и не твоя.

– Не играл, – отвернулся я от Анатолия Ивановича, – она играла.

– А-а-а. Философ, значит. Ну-ну. Дело не в этом. Ты бабушку с ней видел? Не отвечай. Знаю. Не видел. Так вот. Старуха та, с ногтями вырванными, Алисой изъедена. И на ногах такая же история. Это Алиса во вкус входит. Тренируется, так сказать. А после полностью сожрет. Разделает или живьем загрызет – этого пока сказать не могу. Но то, что сожрет, – факт!

– Да что ж вы ребенку такое! – всплеснула руками мама. – Вы что?

Анатолий Иванович строго посмотрел на нее, потом снова на меня:

– У тебя два выхода. Или перестаешь врать, или с такими, как Алиса, лежать будешь. Димуля тоже рядом с тобой окажется. Только мочится он не под себя, а на других. Весело?

Мама, вытаращив глаза, безмолвно смотрела на врача.

– Ну что скажешь? – спросил Анатолий Иванович, выдержав паузу. – Выбирать тебе.

Я посмотрел на маму. Она стала цвета мела, который я кушал по утрам в садике, тыря его с доски.

– Ложусь тогда, – сказал я и сжал кулаки.

– Врет? – спросил врач маму.

– Врет, – еле выговорила она. – Значит, можем идти?

– Вот это ему давайте по вечерам. – Анатолий Иванович протянул маме бумажку. – Ничего серьезного. Травяные отвары.

На выходе мама чуть задержалась и, обернувшись, спросила:

– Дядю Наума изолировать?

– Зачем? – удивился врач. – Пусть ходит. Ко мне через месяц. Посмотрим, что получится… Давай, читать учись, – подмигнул мне Анатолий Иванович и обтер свою лысую голову носовым платком.

Дома перед сном мама протянула мне какую-то горькую жидкость, пахнущую травами. На поверхности отвара плавали мелкие оранжевые лепестки.

– Как называется? – поинтересовался я.

Мама прочитала название на лекарственной коробке.

– Календула или ноготки.

– Так ноготки или календула?

– Тебе что больше нравится? – Мама погладила меня по голове. – То и выбирай.

Я посмотрел на свои пальцы.

– Ноготки, наверное.

– Не врешь? Помнишь, что дядя доктор сказал?

– Не вру, – ответил я и, пожелав маме спокойной ночи, укрылся одеялом.

Ночью за стеной орал дядя Наум, призывая Горбачева называть вещи своими именами.

Глава 2
Уроки татарского

Своего деда я называю Бабай. По-татарски значит «дедушка». А бабушку называю Абика, что в переводе означает «бабушка». Больше слов на татарском я не знаю и вот сижу учу их с Бабаем на кухне, пока Абика печет пирог – балиш.

– Исенмесез, – говорит он мне, покачиваясь в кресле-качалке, – как будет?

– Привет, – отвечаю я.

– Какой тебе «привет»! Совсем ты двоечник, что ли? «Здравствуйте» будет.

– Ну, здравствуйте!

– Ати?

Я поднимаю глаза к потолку и делаю вид, что вспоминаю. На самом деле я не помню, как переводится «ати», но зато помню, во сколько в кинотеатре «Октябрь» начинается сеанс фильма «Короткое замыкание», который я уже посмотрел пять раз и могу увидеть в шестой, если правильно отвечу на все вопросы Бабая.

– Так как будет ати? – спрашивает он.

– Папа, – наугад отвечаю я и попадаю в точку.

– Молодец, балам¹! – радуется Бабай и что-то говорит по-татарски Абике, затем поворачивается ко мне и протягивает лист бумаги с ручкой. – Теперь сочинение на тему «Родной город».

Бабай забыл, что я не умею писать и читать, могу только говорить, и об этом ему напоминает Абика:

– Ана алты ел. Не умеет еще.

– Тогда я буду писать, а ты начитывай. – Бабай заносит ручку над листом и приготавливается записывать.

– Город наш небольшой… – в поисках образов для сочинения я выглядываю в окно, выходящее на реку, – стоит на красивой реке Ишим. По Ишиму плавают люди и лодки с парусами. Мы купаемся в реке каждый день, когда тепло, хотя и не умеем плавать…

– Не спеши! – Бабай протирает платком очки. – С чем лодки были?

– С парусами, – говорю я и продолжаю «начитывать»: – Вечерами мы с папой катаемся на катамаранах или рыбачим. Однажды мы с ним прыгали с моста, который он называет «Висячка».

– Маскара²! – повернулась к нам Абика. – Ты слышишь, что он говорит?

– Катамараны и рыбачат… – Бабай не успевает записывать за мной. – Дальше что?

– Дальше мы делали плот и спускались по Ишиму с дачи до поселка Кирова и пели песню. – Я встал из-за стола и громко пропел, подражая эстрадному певцу Кобзону: – «А ты не плачь и не горюй, моя дорогая, а если в море утону – знать, судьба такая!»

– Астагфирулла³! – воскликнула Абика.

Бабай окончательно отстал и, прекратив записывать мой бред, снял очки.

– Такое ощущение, что мы не на целине живем, а в морском порту. У нас что, в городе, кроме твоего Ишима, больше ничего нет?.. Вот Ишим прошел через город, и что дальше?

– В Иртыш ушел, – ответил я.

– А дальше?

– В Обь нырнул.

– А потом?

– В Карское море вошел!

– А Обская губа? – Бабай поднялся с кресла-качалки и подошел к карте на стене. – Помнишь, я тебя учил, что сначала вот сюда, – он ткнул пальцем в точку у самой верхней кромки суши, закрашенной коричневым цветом, – а потом только в Карское море. И в конце куда девается?

– В Ледовитый океан, – радостно произнес я, предчувствуя, что занятия подходят к концу.

Бабай вновь уселся в свое кресло и о чем-то задумался. Тем временем Абика достала из духовки балиш, сняла его с противня и поставила на стол.

– Давайте кушать, – сказала она, разливая по кисюшкам⁴ чай с молоком, – потом учиться будете.

Я слопал три огромных куска яблочного балиша и выпил две кисюшки чая. Бабай все время молчал. За едой он часто молчал. Это я то болтал, то ерзал на стуле, то вставал и убегал в другую комнату, словно забыл там что-то важное. За это мне делали замечания, заставляя постоянно мыть руки.

– И что же получается, – наконец-то заговорил Бабай, – сочинение твое какой смысл несет? Что общего у нас с рекой?

– Общего? – переспросил я и ухватил еще один кусок балиша в тот момент, когда Абика стала собирать со стола.

– Пережуй сначала, потом ответишь, – строго сказала она.

Пережевывая сладкий теплый татарский пирог, я соображал, что может быть у нас общего с рекой. Зачем я ее вообще вспомнил, рассказывая про родной город. В садике нас учат говорить о зерне. Мы и картинки рисуем про зерно постоянно. Золотой Колос. Золотая Нива. Золотое Зернышко. Не город, а зернохранилище какое-то.

– Вот ты начал с Ишима, – стал подсказывать мне Бабай, – мол, твоя речка бежит через город, а потом впадает в другую речку. Какая из них получается больше?

– Иртыш, – сообразил я, – он больше.

– А Иртыш, по твоим словам, впадает в другую, значит?..

– Ну, значит, Обь еще больше, – понял я подсказку Бабая. – А Карское море, то есть губа вначале Обская, вообще огромная, и море еще огромнее, а уж океан – тот вообще полмира занимает!

– Правильно, – сказал Бабай. – И выходит?..

– И выходит… – повторил я за ним.

– Что…

– Мы…

– Мы, люди, живущие на берегу реки Ишим…

– Ишим, – не стал я произносить вслух все предложение.

– Тоже причастны к Арктике и являемся началом большого пути.

– Ни фига себе, – всерьез удивился я и почесал макушку. – Вот это да!

– А ты думал! – довольный своим выводом, сказал Бабай. – Это и есть родной город. Родная земля. Понимаешь? Все взаимосвязано. Ты на Ишиме с моста прыгнул, а в Карском море волна пошла. Ты в парке дерево вчера пнул? А в Африке баобаб сломался и упал на слона.

– Больше не буду, – расстроился я из-за вчерашнего поступка, – честно, не буду деревья пинать.

– Зато ты на даче редиску посадил. И в Индии Раджив Ганди накормил десятки детей.

– Редиской? – поразился я. – Моей редиской, что ли?

– Уф-ф, – домывая посуду, вздохнула Абика, – больше совсем нечему учить ребенка, что ли?.. У тебя кино не началось еще?

Я вспомнил про фильм. До кинотеатра «Октябрь» бегом минут пять. Время считать по часам я не умел. Пытался ориентироваться по солнцу, как Гойко Митич в фильме «Чингачгук – Большой Змей», но выходило слабо. Дядя Наум говорит, это потому, что я не настоящий индеец. Лишь по папе.

– А сколько время? – Я заерзал на стуле, вмиг забыв про родную землю и редиску для голодных детей в Индии.

– Успеешь. – Бабай снял со спинки кресла свою полосатую пижаму, достал из кармана рубль и протянул мне. – И на мороженое.

Надев сандалии, я рванул в кинотеатр. Пробежал мимо Вечного огня. Посмотрел на неподвижно стоящих возле него пионеров и, поймав на себе их гордый взгляд, полетел дальше.

В кинозале было битком народу. Помахав рукой знакомым пацанам, я уселся поудобнее в кресло и начал смотреть кино, грызя бумажный стаканчик, оставшийся от мороженого. В тот момент, когда робот номер 5 раздавил Кузнечика, до меня наконец-то дошли слова Бабая о редиске и Радживе Ганди.

Глава 3
Фетровые облака

Квадратная мусороуборочная машина с огромным красным транспарантом, закрепленным вдоль кузова, двигалась впереди колонны. Люди с праздничными бантами, плакатами, портретами, флагами и цветами тянулись за ней, подстраивая свой шаг под движение «мусорки». Сначала шли друг за другом красиво, не ломая строй по краям. Демонстранты то и дело, словно по указке, одновременно поднимали руки вверх и махали, выкрикивая лозунги и заготовленные речовки. Со стороны главной площади фоном доносилась музыка. Сидя на плечах дяди Наума, я тоже вскинул руки и заорал: – Мир! Труд! Май! Слава КПСС!

Дядя Наум, не сбавляя шаг, снял меня с плеч и, держа за подмышки, сказал:

– Сейчас отцу с матерью отдам! Вон за трактором шагают.

Я посмотрел вперед и заметил отца – он нес огромный портрет Ленина на шелковой ткани. Владимир Ильич, похожий на черную головешку, вырывался из алого пламени мирового костра. Алое пламя колыхалось на ветру, и головешку постоянно затягивало обратно в костер, что не давало ей окончательно потухнуть.

– Не буду больше, – пообещал я дяде Науму и попросился снова к нему на плечи.

Колонна свернула с улицы на главную площадь и, обогнув фонтаны, вышла к городской трибуне, на которой стояли дядьки в серых плащах и фетровых шляпах. Я замахал им пучком гвоздик.

– Мимо президиума, – раздался из динамиков красивый твердый мужской голос, – шествует колонна конструкторского бюро «Целинпрогресс». Рабочие этого бюро неоднократно побеждали во всесоюзных конкурсах и состязаниях. Разработанный ими аппарат усиленного доения признан наиболее успешным в данной области сельского хозяйства и животноводства. Удои молока уже в этой пятилетке будут удвоены! Ура, товарищи!

Наша колонна вздрогнула и, повернув голову в сторону президиума, выкрикнула троекратное «ура». Дядьки в фетровых шляпах вяло помахали нам в ответ, о чем-то переговариваясь между собой. Музыка сменилась на «Утро красит нежным светом…», и диктор объявил следующих за нами работников другого производства, которые пришли в этот день поздравить президиум.

Обернувшись назад, я увидел ползущий в глубине колонны красочный макет комбайна, сделанный из фанеры. Комбайн ехал задом наперед и постоянно отклонялся в сторону президиума. Его поправляли на ходу, подталкивали руками, не давая сбиться с пути окончательно.

– Хлеборобы, – голос из динамика возвышенно произнес это слово, – наши заслуженные первоцелинники! Наша опора и надежда! Обязательства о сборе более ста центнеров с гектара выполнены! Целинная пшеница в очередной раз доказала свое превосходство! Ура, товарищи!

– Ура! – заорали хлеборобы и, поднимая руки вверх, замахали искусственными рыжими колосьями пшеницы.

В этот момент комбайн осел на асфальт! Строй сбился. Идущие следом труженики уперлись в него, и комбайн под давящей массой пополз в сторону трибуны. Полз он красиво. Передняя часть, где должна была быть жатка, оказалась сзади, и, разваливаясь на глазах, комбайн тащился, словно подбитый танк, прямо на людей в фетровых шляпах. Его понесло юзом, изнутри, как танкисты из горящего танка, поочередно выбегали комбайнеры. В руках у них были граненые стаканы.

– Добухались, – весело сказал дядя Наум, – их там десять человек шло. Литра три вылакали небось.

Комбайн остановился, не дотянув метра два до президиума, подбежавшие к нему люди вытащили из-под фанерных обломков за ноги двоих мужиков. Люди в фетровых шляпах сбились в кучку и стали похожи на стайку голубей, к которым крадется кошка.

– «Нива-пять», – как ни в чем не бывало продолжал голос из динамиков, – легендарный комбайн. Только в этом году силами «Целинмаша» были собраны средства для помощи голодающим Анголы на сумму более двух миллионов рублей! Ура, товарищи!

Товарищи хлеборобы вяло ответили на этот призыв и, подбирая на ходу остатки комбайна, прошагали мимо. Песня «Утро красит нежным светом…» сменилась маршем «Прощание славянки». Наша колонна вышла за пределы площади и рассыпалась на кучки.

– Таньку с «Сельмаша» не видел? – поздоровавшись с дядей Наумом, спросил курчавый тип с красным бантом на лацкане пиджака. – С утра не могу поймать.

– Не прошли еще, – сказал дядя Наум, – за комбайном идут.

– Твой? – курчавый поднял голову на меня. – Чёт совсем не похож. Цыган как будто!

– Соседей. Их награждать будут, попросили меня присмотреть. Вы где собираетесь?

Курчавый махнул рукой на Центральный универмаг, возвышавшийся рядом с площадью:

– В скверике. За ним. За сиренью, в общем. Приходи. Таньку дождусь и туда.

Дядя Наум молча развернулся и двинулся к универмагу. Отстояв длинную очередь за соленой мойвой, лимонадом и батоном хлеба, мы пошли в сиреневый сквер. По пути то и дело дяде Науму попадались знакомые, и они обязательно спрашивали друг у друга, кто где будет отмечать. В ответах перемежались «сиреневый сквер», «яблочные доли», «вишневые запруды», «каменный водопад»… Пару раз дядя Наум менял маршрут, мы уходили то в сторону Ишима, то, наоборот, брали курс на вокзал, но в итоге сирень победила.

– Она ближе всего, – сказал дядя Наум, опускаясь на лавочку. – Смотри не грохнись. Крепче держись.

Голова у дяди Наума гладкая, словно бильярдный шар. Держаться можно только за уши, оттягивая их в стороны.

– Оторвешь если – глухой буду, – заметил он и откупорил бутылку, извлеченную из внутреннего кармана. – Когда лимонада будешь просить – не услышу.

– Понял, – рассмеялся я, чуть сбавляя силу натяжки, и добавил: – Одному пить нельзя! Помнишь, врач что сказал? Кто один пьет, тот алкаш.

– Это они всё коллективное хотят, – наливая в стакан, пробормотал он, – бессознательное. Чтоб всё стадно было. Раз один – значит, непорядок! Значит, что-то себе на уме держит. Надо вместе, чтоб думать не мог… Давай держись крепче!

Он чуть отклонился назад. Я стиснул сильнее его уши и, держась за них, рассматривал небо. Голубое, с плывущими островками воздушной ваты, оно на секунду застыло передо мной, а потом картинка, словно в калейдоскопе, вернулась к кусту сирени.

– Это кушать можно? – Я протянул руку к кусту и сорвал небольшой цветок. – Люди едят?

– Люди все едят, – разворачивая кулек с мойвой, ответил дядя Наум. – Будешь?

– Нет, – сморщился я от запаха мелкой вонючей рыбы, – гадость же. Я вот не все ем. Лук не ем, чеснок вареный, вот эту рыбу соленую тоже не ем.

– На то оно и детство. Выбирать еще можешь. А как взрослый станешь – всё! Выбора не будет. Что в продаже есть, то и берешь. А будешь нос воротить, то и того не получишь. Держись!

Картинка мира вновь сменилась, и, разглядывая небо, я успел заметить, что одно облако было похоже на фетровую шляпу, как у людей на трибуне. Шляпа плыла одиноко, в стороне от других облаков, которые тянулись чуть ниже.

– Можно, – занюхивая рыбой, наконец ответил дядя Наум. – Когда ешь, смотри только: как пятилистник попадется – мне дай!

Отломив ветку сирени, я стал обкусывать цветочки, перед этим рассматривая их.

Сиреневая роща потихоньку заполнялась людьми. Со стороны площади приходили кучками и поодиночке празднично одетые демонстранты. Мужчины шли в костюмах. На женщинах были платья. Зачем они надели платья, когда на улице прохладно, я слабо понимал. Наверное, чтобы мужики снимали пиджаки и накидывали их на плечи своих спутниц. В этом была логика, но красота сбивалась. Сидящие на лавках женщины в мужских пиджаках сутулились и по-куриному хохлились, к тому же цветастые юбки выбивались из-под серых пиджаков и делали их похожими на замерзших кентавров. Я приметил двух кентаврих с явно выраженным конским началом. Они чересчур громко смеялись и постоянно курили.

Дядя Наум налил себе в третий раз и выпил, уже не закусывая. Я снова увидел небо и, не заметив на нем изменений, заскучал.

– Мы так и будем одни тут отмечать? – спросил я. – Неинтересно.

– Щас, – многозначительно ответил мой носитель и повертел головой по сторонам. – Одни в гробу только лежать будем, да и то если за забором похоронят… Серго? Ты ли это? Дорогой! – Он помахал рукой толстому мужику, который веселил двух кентаврих на соседней лавочке.

Серго обернулся на крик и, узнав в дяде Науме своего друга, совсем не радостно крикнул в ответ:

– С Первым мая!

– Мамая, – сострил дядя Наум, вставая и прихватывая с собой кулек мойвы.

Я успел отломить еще одну ветку сирени и, словно падишах, катающийся на слоне, водил ею по лысой башке дяди Наума.

Поздоровавшись с Серго и его спутницами, тетей Раей и тетей Фаей, мы стали вливаться в их коллектив.

– Вливаемся, – улыбнулся дядя Наум и поставил под лавку недопитую бутылку водки. – На стол! – Помахав мойвой, он аккуратно разложил кулек на лавке.

Я тоже изобразил участие в общем деле, протянув ветку сирени сразу двум тетям.

– Кавалер, – захихикали они. – Твой?

– Муратовых, – ответил дядя Наум. – Их сегодня телевизором награждают. Меня попросили присмотреть.

– Так ты нянь! – воскликнула тетя Рая с пиджаком Серго на плечах. – То-то я смотрю, еще трезвый. А мы сначала вино.

Тетя Фая сидела без пиджака. Я заметил, как она дважды оценивающе глянула на дядю Наума, и на третий раз он, все-таки сняв свой пиджак, накинул его ей на плечи, оставшись стоять в одной рубашке.

Вино они выпили быстро. За один присест. Я отломил новую ветку и считал количество лепестков на каждом сорванном цветке. Попадались одни четырехлапные.

– Так вы что там за аппарат удоя изобрели? – Серго, составив четыре граненых стакана в один ряд, разлил в них водку. – Как может в два раза больше тянуть?

– А вот так, – расхохоталась тетя Рая, наклонившись чуть вперед, и потрясла грудью. – Я тоже могу!

– Рая, совсем, что ли, – одернула ее тетя Фая. – Тут же дети.

– Дети? – осоловело посмотрела по сторонам тетя Рая. – Где дети?

– Выше глянь, – подсказала ей тетя Фая, – на ученом кто сидит?

– А-а-а… Так он знает уже всё! Да? Знаешь? Ты же уже взрослый! – Тетя Рая встала с лавки и подошла вплотную к дяде Науму. – Видал, как комбайн упал?

Говорила она мне, хотя смотрела на дядю Наума. Выходило, что обращалась все же к нему, а ответил все равно я:

– Видал! Хлеборобы!

– Хлеборобы, итить твою за ногу, – засмеялась тетя Рая. – Да в нашей стране все падает! Да? Верно же говорю? – Она неожиданно протянула руку к дяде Науму и схватила его за пояс штанов. – И тут тоже небось шатко-валко! Да?

От ее движения дядя Наум дернулся, и я чуть не слетел с плеч, но в последний момент ухватился за его уши, растянув их со всей силы в разные стороны.

– Вот и проверим вечером, – выпрямившись, сказал дядя Наум, – что падает и где доить.

Все быстро выпили, закусили мойвой, закурили.

– Что он у тебя сирень лопает постоянно? – удивилась тетя Фая. – Как ни посмотрю на него – ест цветы. Голодный, может? Мойву будешь? – Она откусила голову от рыбешки и протянула ее мне. – С хлебом вкусно, но хлеба нет.

– Спасибо, – ответил я, – не хочу.

– Держи, пацан. – Серго достал из кармана бублик и сунул его мне под нос.

– Да не голодный он, – сообщил им дядя Наум, – пятый лепесток ищет.

– А-а-а, ну это дело небыстрое, – уважительно проговорил Серго. – Еще по одной? Так что за аппарат-то, серьезно? У меня теща в колхозе мучается, может, вынести можно?

– Нет никакого аппарата, – произнес дядя Наум, держа стакан как микрофон. – В том году нам поставили задачу разработать механизм для удоя. А как ты удои увеличишь, если коровы те же и молоко точно такое же. Вот как?

– А вот так. – Тетя Рая только собралась показать, как это можно сделать, но ее остановила тетя Фая.

– Не знаю, – пожал плечами Серго. – Но вы же что-то придумали?

– Придумали, – туманно ответил дядя Наум. – Дояркам тоже поставили план – удвоить. Нам и им. Вот вместе и придумали. Молоко водой бодяжим и все.

– А аппарат?

– Модель тринадцать восемьдесят пять в красный цвет перекрасили да резинки на присоски потолще сделали.

– Молодцы! – радостно воскликнула тетя Рая и залпом осушила стакан. – Вот можете, когда хотите! А когда хотите – хер вас поймешь!

– Рая! – вновь дернула ее за руку тетя Фая. – Ну дети же.

– Да пусть идет погулять! Чего он прилип на шее? – возмутилась тетя Рая. – Ты чего его, вечно таскать на себе будешь?

– Нельзя отпускать – сбежит! – сказал дядя Наум и тоже опорожнил стакан. Пил он, уже не запрокидывая голову, и я перестал следить за облаками.

Народу в скверике стало полным-полно. Пришел курчавый тип с Танькой. Они покружили по лавкам, выпили возле нашей и ушли дальше. Музыка на площади перестала звучать, лишь шум поливальных машин доносился с проезжей части. Город начал готовиться к массовым гуляньям. По скверу прошелся милицейский патруль с повязками на руках. Все отмечающие праздник быстро попрятали стаканы и бутылки и с серьезными лицами стали говорить о чем-то важном.

– Главное сейчас в Москве! – сказал Серго. – Там демонстрация ого-го! Миллионы людей на площадях. Горбачев стоит. О перестройке говорит… Говорите со мной, – прошептал он, – чтоб мимо прошли.

Тетя Рая громко икнула. Патруль взглянул на нас.

– С Первым мая! – радостно сказал я, протягивая им ветку сирени.

– С первым. – Молодой патрульный внимательно оглядел нас и, засунув большой палец за ремень, двинул дальше.

– Прошли… – выдохнул Серго. – На работу сразу катают. Пиво даже нельзя.

– Сухой закон, – напомнила тетя Фая, – сухари можно.

Все замолчали и сидели в тишине до тех пор, пока не появился шатающийся мужик в разодранной до пупа рубахе. Мужика заносило из стороны в сторону, и он еле держался на ногах.

– Нальете? – присаживаясь к нам, спросил он. – Худо.

– Да какое худо? – удивился Серго. – Еле стоишь!

– Вот. – Мужик достал из кармана сложенный лист бумаги, развернул его и расстелил на лавке. Затем достал бутылку водки, яблоко и пару конфет. – Давайте! А то худо! Заберут все равно. Успеть бы!

1.Сынок (тат.).

2.Кошмар! (каз.)

3.Спаси Аллах! (араб.)

4.От каз. кесе – «небольшая пиала».