Kitobni o'qish: «Альма. Свобода»
Перевод с французского Тимофея Петухова
Обложка Франсуа Пласа
Литературный редактор Марианна Кожевникова
Верстка Стефана Розова
Корректоры Светлана Липовицкая, Алёна Щербакова
Художественный редактор Юлия Сиднева
Ведущий редактор Катерина Шаргина
Главный редактор Ирина Балахонова
Timothée de Fombelle
ALMA
La liberté
В соответствии с Федеральным законом № 436 от 29 декабря 2010 года маркируется знаком 12+
Тимоте де Фомбель (1973) – знаменитый французский писатель и драматург. В 2024 году он девятый раз подряд попал в короткий список премии памяти Астрид Линдгрен, а роман «Альма» получил престижную премию Sorcières (2021).
Любое использование текста и иллюстраций допускается только с письменного согласия Издательского дома «Самокат».
Нет большей муки, чем нести в себе нерассказанную историю.
Майя Анджелу
Альма покинула долину, в которой укрывалась ее семья – последняя семья народа око, преследуемого охотниками за рабами из-за необычных способностей. Она ищет младшего брата Лама, который сбежал вместе с лошадью Дымкой.
В устье реки Нигер Альма тайком пробирается на судно «Нежная Амелия», которое везёт африканских невольников на плантации Сан-Доминго.
Во время перехода через океан её обнаруживает тринадцатилетний сирота Жозеф Март, который убеждён, что где-то на борту спрятаны четыре с половиной тонны чистого золота. Найти сокровище не удаётся, зато они сбегают вместе с человеком по прозвищу «великан с отрезанным ухом» – он последний видел Лама перед тем, как того увезли с побережья Африки. Во время их побега капитан корабля Лазарь Гардель получает ранение. Лишившись ноги, он живёт отныне лишь жаждой мести.
В то же самое время в Ла-Рошели у юной Амелии Бассак умирает отец, могущественный судовладелец, и оказывается, что всё семейное состояние Бассаков таинственным образом исчезло. Вместе с гувернанткой мадам де Ло Амелия отправляется жить в Сан-Доминго, где осталось единственное её владение: сахарная плантация «Красные земли», на которой трудятся сто пятьдесят рабов. В Ла-Рошели остаётся счетовод семьи Жан Ангелик, который от Амелии без ума, а она не выносит его, хотя и не знает, что именно по его вине лишилась отца и наследства. В то же время сам Ангелик не догадывается, что золото спрятано под днищем «Нежной Амелии», чей разрушенный остов лежит на отмели близ Английского побережья. Эту тайну знают лишь юная англичанка Пегги Браун, поселившаяся в обломках корабля, и плотник Жак Пуссен, друг Жозефа Марта.
По другую сторону Атлантического океана Жозеф продолжает искать золото, в то время как Альма вновь идёт по следу брата, начав поиски в Луизиане. В конце концов она оказывается в Версале и встречается там с Амелией Бассак, приехавшей взять заём у богатого кузена мадам де Ло, одного из приближённых короля. Амелия отправляется назад с суммой, которая должна спасти «Красные земли», но без верной гувернантки, так как её пригласили стать наставницей королевских детей. Среди багажа Амелии находится также темнокожий юноша, подаренный ей в Версале. Это не кто иной, как старший брат Альмы Сум, – ведь вся их семья уже рассеяна по миру, вдали от заветной долины.
Альма вновь встречается с Жозефом в Париже. Вместе они медленно сплавляются по Сене до моря и переправляются в Англию. Там, в сельском имении близ Ливерпуля, они освобождают девочку Сирим, которую Альма повстречала ещё в Африке. Втроём они отправляются во Францию.
Надежда оживает. Сирим говорит, что её держали в неволе вместе с Ламом. У неё есть драгоценные сведения про исчезнувшего брата Альмы. Похоже, перед Альмой наконец-то открыт новый путь.
Часть первая
I
Укрытие
Сверху, с высоты безоблачного неба, город на первый взгляд напоминает брошенные посреди травы осколки стекла – парижские крыши блестят под утренним солнцем. Сочная зелень полей и лесов плотно примкнула к окраинам и порой вторгается внутрь города пятнами садов и парков. А спланировав с эскадрильей крохотных птичек, мы увидим в подробностях, как прихотливо нагромождены эти груды камня, досок и глины, между которыми скользит змеёй Сена.
Двенадцатое июля 1789 года, семь утра. Один из первых по-настоящему летних воскресных дней. Город внизу будто притаился в засаде. Всё замерло. Мостовые теряются в расщелинах между домами. Вверх поднимаются лишь струйки дыма да ещё запах белья и горячего хлеба.
Мы резко ныряем с небес вертикально вниз и скользим вдоль крыш, уклоняясь от проносящихся мимо со свистом стрелы ласточек, от каминных труб и бельевых верёвок. Солнце светит нам в спину, а мы всё ближе к грязной и многолюдной сердцевине Парижа. Мы пролетаем над узкими улочками – Обезьяньей, Колодца, Вооружённого Человека, – замедляемся на углу улицы Белых Плащей и зависаем над крошечным двориком. Здесь, если удастся где-то примоститься, мы увидим перед собой, среди черепицы, маленькое квадратное окошко, открытое навстречу рассветному солнцу. Мы вглядываемся, что там, внутри. Мы затаили дыхание.
Грязь городских улиц осталась далеко внизу: это спокойное, чистое гнёздышко среди крыш, хотя белая штукатурка стен и потрескалась. Обстановка самая простая: кровать, коврик, стул, на нём одежда, а возле – таз и кувшин с водой. И ещё трое спящих: две темнокожие девушки на узкой кровати справа, у перегородки, и белый паренёк на полу рядом.
Укрыты они тонкими простынями, как раз для июльских ночей. Юноша подложил под голову холщовый мешок. Девочки лежат на матрасе спиной друг к другу. Младшая прижалась лбом и плечом к стене, ища прохлады. Ей десять. Ноги она раскинула, так делают во сне все дети, присваивая себе как можно больше территории. Вторая старше, но места занимает меньше. Выскользнувшая из-под простыни нога купается в солнечном свете. Остальное тело напряжено, оно лежит на боку, совсем с краю. На полу лук и колчан со стрелами. Девушка спит чутким сном тех, кто никогда не разоружается, кто всегда наготове.
Её веки как раз встрепенулись и поднялись, хотя вокруг тишина, ни движения. Альма переводит взгляд на окно, нащупывая лук. Она почувствовала: кто-то примостился снаружи. Но там никого, кроме почти горизонтального солнечного потока, который добегает по полу до самой её ноги, тёплый, как мёд или топлёное масло. Окно было открыто всю ночь. Ближе к трём становится прохладнее на пару часов, и малышка Сирим за её спиной пытается стянуть с неё всю простыню. Но зной уже возвращается. Лето. В мансардных комнатах ещё до полудня будет как в печи.
Всё ещё не двигаясь, Альма теперь смотрит на лежащего на полу юношу. Жозефа не смущает, что дубовые половицы жёстки, как камень. В глазах Альмы появляется улыбка. Жозеф не из тех, кто спит как она: чутко, настороже. Потому он и уступил им обеим кровать. Он может спать где угодно, – сейчас на животе, как будто его оглушили бревном. Альма ловит малейшее движение, дыхание, самый неприметный признак жизни. Так же, давным-давно, она разглядывала своего младшего брата Лама, когда во время сиесты он спал рядом с ней крепким сном. Тогда, лёжа среди трав их долины Изейя, она, чтобы он проснулся, запевала погромче или как следует толкала его бедром, и он открывал глаза, оживал и шевелился.
Но к Жозефу она не решается даже поднести руку.
Она прислушивается. Невозможно различить дыхание. Потому что за этим тихим гнёздышком, за тонкими его стенами ворчит шумный Париж.
Семь утра. Уличные шумы только настраиваются, замедляемые воскресной ленью. До настоящего гомона ещё несколько часов, но уже слышатся отдельные голоса, крики водоноса и прочих торговцев: свежий салат, ленты задёшево, улитки. Можно узнать скрип тележек, которые едут на ближайший базар, галоп извозчиков, развозящих последних господ после бала, их окрики:
– Берегись! Дорогу!
Им отвечают другие голоса, мешаясь с мычаньем коров, блеянием овец и коз и стуком копыт старых лошадей, что степенно шагают по мостовой к скотобойням на улице Сицилийского Короля.
Необычайно чуткое ухо Альмы выхватывает каждый звук, отделяя его от других. Совсем близко – шаги соседей в их крошечных квартирках, ребёнок плачет, дом пошатывается, когда сходят по лестнице, две курицы отчаялись в прицепленной к крыше клетке, внизу на улице Белых Плащей спорят в длинной очереди в булочную. Она слышит котов, барабаны, мелькнувший вдали звук флейты, нескольких чаек в небе над городом. И наконец всё заглушают колокола. Они отмеряют часы, половину часа, четверть, возвещают о службе в церкви, похоронах, крещении, венчании, о войнах и мире. Бессчётные колокола ещё не знают, что скоро их, один за другим, переплавят на монеты и пушки. Но пока что воскресным утром они трезвонят вовсю, трезвонят стократно, потому что вокруг комнатушки тридцать церквей и монастырей, не считая больниц, ратуши, а ещё бубенцов слепых и точильщиков ножей.
Альма осторожно вылезла из-под застиранной, почти прозрачной простыни. Она сидит на краю кровати, ступни касаются пола. Внутри у неё расправляется дар её народа око: мета охоты. В общем гуле она различила голоса со стороны двора. Склонив голову, Альма вслушивается. Слов в разговоре не разобрать. Однако того, как их пытаются спрятать, нарочно приглушить, притушить, хватило, чтобы выдернуть её из постели.
Но вот голоса смолкли. Послышался стук подъездной двери, дрогнули неплотно пригнанные стёкла.
Альма оборачивается. Кладёт ладонь на плечо спящей Сирим. Никакой реакции. Альма сжимает плечо.
– Сирим…
Девочка поворачивается, жалобно простонав. Неизвестно, из каких далёких грёз она возвращается.
Сирим трёт нос. Возможно, она спала в своём глиняном дворце на берегу реки, положив голову на колени матери и зарывшись лицом в складки платья и белые хлопья жасмина.
– Идём, Сирим, – шепчет Альма.
У девочки слипаются глаза, она ничего не понимает.
– Делай точь-в-точь, как я.
Жозеф у их ног всё спит. Под простынёй его не видно. С лестницы доносится скрип, что-то шелестит в коридоре. Кулак трижды обрушивается на дверь.
Жозеф не шелохнулся.
Стук повторяется.
– Открывайте!
Тишина.
– Откройте, или я ломаю дверь.
– Не ломайте ничего, – умоляет откуда-то сзади запыхавшаяся женщина. – Вот ключ!
Звон металла в замочной скважине. Дверь снова толкают.
– Должно быть, закрыта на крючок.
На этот раз от удара плечом стены вздрагивают, крючок отлетает в другой конец комнаты, а дверь распахивается.
Белая простыня на полу наконец зашевелилась. Но Жозефа пока не видно. Как будто медведь выбирается из-под снега.
Показывается голова. Жозеф приподнимается на локтях. Двое мужчин стоят над ним, третий в дверях, а низенькая женщина носится по комнате, шумно размахивая ключами. Жозеф узнал в ней хозяйку комнат, худую, в слишком просторном сером платье, с полотняным чепцом на голове. Она несколько раз залезает под кровать, поднимает матрас.
– Где они?
Женщина суетится для вида, но в комнате нет ни шкафа, ни чуланчика, ни камина, где можно было бы спрятаться. Всё залито солнцем.
– Где они?
Жозеф задаётся тем же вопросом. Он оглянулся на пустой матрас. Даже простыня исчезла.
– Что ты делал на полу? – спрашивает один из мужчин, по-видимому главный.
– Не знаю, – отвечает Жозеф, зевая. – Я пришёл домой поздно. Лёг спать. Наверное, с кровати упал.
– А девчонки?
Жозеф ерошит рукой волосы и смеётся, вопросительно глядя на хозяйку. Пожимает плечами:
– Какие девчонки?
Альма молодец, что не предупредила его. Ни один актёр не сыграет растерянность лучше. Жозефа вмиг бы раскусили, если бы пришлось притворяться, будто он спит, потом просыпается, ничего не понимает. А так ему не нужно играть. Да, он и правда ничего не понимает. Куда они делись?
Начальник над его головой рявкает хозяйке:
– Ну и?
Несчастная глядит в окно. Она оборачивается, по лбу течёт пот.
– Клянусь вам, комиссар. Я видела их. Две…
Хозяйка делает странный жест – водит рукой перед лицом.
– Кто две?
– …негритяночки.
Видимо, она пыталась изобразить цвет кожи.
– В этом доме чтят закон, – продолжает она. – Я сдаю комнаты холостякам, женатым парам, дамам с честным именем. Но этот пройдоха, ничего мне не сказав, провёл в мой дом этих двух…
Хозяйка повторяет свой странный жест.
Жозеф смотрит на неё. Голова в чепце прекрасно понимает, что её донос надолго отправил бы их в застенки Шатле. Парижская полиция не знает пощады. Она жестокая, продажная и охотно извлечёт выгоду из всего, что не положено.
Однако, когда вчера вечером они пришли сюда втроём, Альма и Сирим не прятались. Хозяйка пообещала, что никому не скажет. И прибавила по пять ливров за неделю, если они хотят все жить в одной комнате. Плату она взяла вперёд.
Она рассчитывала избавиться от них с утра и сдать комнату кому-нибудь заново. Так она выручила бы двойную плату, не считая вознаграждения от полиции. Дельце выгодное и нередкое в её ремесле.
– Все жильцы обязуются вести себя порядочно, – бормочет она, – достойно…
– Раз вы так хорошо знаете законы, – прерывает её комиссар, – вы уплатите мне одиннадцать ливров за ложный вызов и обыск. Этот город – бурлящий котёл, где всё так и лезет через край. Если вы думаете, что у меня есть время гоняться за выдуманными девчушками…
– Одиннадцать ливров? – У хозяйки перехватило горло.
Комиссар указывает на двух помощников.
– И ещё по ливру каждому из моих людей.
– Ещё? – повторяет она.
– Два ливра плюс одиннадцать, тринадцать в сумме. И ещё пять нужно будет уплатить лично комиссару Фарадону на Стекольной улице, за протокол.
– Но разве не вы – комиссар Фарадон?
– Я. Тринадцать плюс пять – это…
– Восемнадцать, господи, – лепечет она, прижимая руки к корсажу.
Возможно, там она хранит сбережения.
– Восемнадцать!
Фарадон подходит к ней. Провожает до двери, но останавливается над полулежащим Жозефом.
– А тебе, малец, я дам совет…
Юноша поднимает взгляд, немного волнуясь.
– Стащи матрас на пол. Ниже будет падать.
Это всё. Полицейский со свитой уходят.
Жозеф остался один. Он наконец встаёт, заворачивается в простыню, оставив голым плечо. Прохаживается немного, как римский император, пытается прикрыть больше не запирающуюся дверь. Поглядывает на пустую кровать. Потом медленно подходит к стулу. Подняв висевшие на спинке рубашку и штаны, он обнаруживает под ними ещё одежду, но не свою. Девочки где-то совсем рядом.
Мгновение спустя Жозеф, полностью одетый и с сумкой через плечо, вылезает в окно, проходит по карнизу и оглядывается на крышу.
Альма и Сирим сидят на корточках в лучах солнца. Завернувшись в простыню, они ждут его возле пенька каминной трубы.
Жозеф издали кидает им ком платьев.
– Разбрасываетесь нарядами, а нас из-за них чуть не взяли!
Сирим оскорблённо таращит глаза.
– Жо!
Он смеётся, смотрит на Альму. Лук лежит рядом с ней. Жозеф прекрасно понимает, что это она только что спасла их всех.
Альма поймала свёрток и теперь прижимает платья к животу. Она тоже старается изобразить весёлость, но чувствует, как наваливается давно не покидающая её усталая тоска: оттого, что нигде больше нельзя рассчитывать на укрытие.
2
Как все бродяги
Девушки оделись, балансируя на крыше в окружении чаек. Простыню они в четыре руки аккуратно сложили. Жозеф стоял спиной, подставив лицо солнцу.
Теперь все трое сидят на краю кирпичного жёлоба, свесив ноги в пустоту. Они знают, что больше не останутся в комнате прямо под ними, где провели всего одну ночь. На покатой черепице исчезают последние следы росы. В воздух уже поднимается пыль.
– Где у них сады? – вдруг спрашивает Сирим. – Что едят их животные?
– Животные?
Жозеф смотрит на Сирим: она показывает вокруг, на простирающийся до горизонта город, и прибавляет:
– Они умеют строить высоко, но строят пустыню.
Она заметила, что камень и кирпич здесь сеют так же, как в её краю – арахис и рис. Там, в царстве Буса, с пустыней борются.
– Гляди! – говорит Сирим, глядя на бесконечные крыши. – Если я захочу есть, то даже не найду дерева с плодами.
– Ты хочешь есть?
Сирим замялась. Она это сказала не для того, чтобы жаловаться. Альма смотрит на неё с улыбкой. Жозеф достаёт из сумки кусок хлеба. Корка зачерствела, мякиш крошится, как мел. Они с трудом делят кусок на троих. Позже мы узнаем, что за последние сто лет хлеб ни разу не стоил так дорого, как в тот день, 12 июля 1789 года. Вдобавок он никогда не был так плох. Булочники из экономии разбавляют муку стружкой или гипсом.
Сирим впервые видит перед собой большой город. Прежде она знала лишь царство отца с матерью, палубу корабля «Братья», а позже Вултонские луга капитана Харрисона, под Ливерпулем, где пережила две самые суровые зимы.
– Они растят пустыню, – продолжает она тоном умудрённого старца, – хотя у них есть и дождь, и чёрная земля…
Всюду, где бы ни были Альма, Сирим, Жозеф и три их лошади за те несколько недель после отъезда из Вултона, всюду они видели жирную, сочную землю на дородных холмах. До Парижа они добирались тридцать дней. Проезжали поля пшеницы – ещё совсем зелёные в Англии, а во Франции, куда переправились в начале июля, уже более зрелые и золотистые. В пути они застали восхитительные грозы. И хотя Жозеф предлагал им где-нибудь укрыться, Сирим с Альмой предпочитали скакать под дождём галопом.
Несмотря на всю эту воду и щедрую землю, мимо проплывали убогие фермы с бедными крестьянами и шагали длинные колонны нищих. На каждом повороте перед ними вставал необъяснимый мир. Жозеф пускал лошадь шагом, чтобы разглядеть сидящих у придорожных канав. У него открывались глаза на то, что он давно перестал замечать.
Однажды утром, к примеру, им на глаза попались две красно-золотые кареты возле каменного моста. Чуть в стороне по травке порхали женщины. Слуги раскладывали под деревьями скатерть для пикника. Среди маков – корзины, полные припасов. Погода чудная. Дамы устраиваются полулёжа, распускают причёски. Альма с Сирим наблюдают за ними издали.
Вдруг из леса выходят три маленькие девочки: волосы грязные, слипшиеся в космы, а следом их мать, тоже в лохмотьях. Они подходят к дамам слишком близко, и те вскрикивают, закрываясь рукой. Шёпот, дрожь, сердцебиения, все в растрёпанных чувствах поднимают шляпки с травы. Одна из дам предлагает, чтобы кучер щёлкнул кнутом и отогнал их подальше, но другая милосердно бросает им оставшиеся в тарелках кости.
– Брысь! Брысь!
Жозеф вернулся к мосту за Альмой и Сирим. В конце концов они трогаются вслед за ним и ещё долго оглядываются, не оправившись от увиденного.
На другой день трое путников проводят ночь у воды в долине, что тянется от Парижа на север. Жозеф спешился, шагает по высокой траве. Земля сухая. По камышу видно, где она увлажняется, а потом переходит в пруд.
Сирим ещё сидит верхом, раскинув руки и запрокинув голову. Она рада стоянке. Уже поздно. Час насекомых позади. Торжественным хором открывается час лягушек.
Юные путники устраиваются в траве. Вокруг них – дикая мята, голубой лён, уже пожухлые цветки ирисов. По другую сторону пруда виднеется белокаменная постройка с башенками. Этот небольшой новый замок со сланцевой крышей – возможно, четвёртая резиденция какой-нибудь семьи придворных, которые останавливаются здесь пару раз зимой, когда охотятся, и ещё на пару дней летом. В тот вечер в нём как раз кто-то ночует. Решётчатые окна светятся. И волшебно отражаются в тёмной воде.
Друзья уминают ужин, любуясь красивой картиной.
Сирим то и дело оглядывается на привязанных возле ив лошадей. Говорит им что-то ласковое, щёлкает языком, как бывало в Вултонских конюшнях или на судне, рядом с тёплым боком Дымки – когда лошадиная доброта спасала ей жизнь.
Альма с Жозефом говорят мало. Ещё в Англии, с появлением Сирим, между ними установилось какое-то плотное, загадочное молчание. Что-то забилось внутрь и ждёт. Но из-за весёлости их подруги ожидание не томит.
Фляга с водой идёт по кругу. Глаза устремлены на тот берег, где вдоль фасада горит несколько фонарей.
– Слушайте, – говорит Сирим.
Музыка напомнила ей клавесин капитана Харрисона… Она ловила эти звуки, лёжа на соломе в конюшне. А позже слышала, как они разбились и смолкли.
Постепенно огни исчезают. Лягушачьи песни всё громче. Загораются новые окна, но теперь слуховые – в крыше, на этаже слуг. В половине двенадцатого замок похож на шахматную доску. Идеальное равновесие светлых и тёмных окон. За стёклами мелькают тени.
Сирим внезапно падает в траву: она уснула.
Альма с Жозефом встречаются глазами, и в них блестит улыбка, потому что звук был, точно яблоко упало с ветки.
Время идёт. Альма сидит на пятках. Её почти не видно в темноте.
Вкрадчивая грусть фортепиано бередит их молчание. В какой-то миг они чувствуют, как всё, что скопилось внутри, забилось сильнее.
Жозеф закрывает глаза. Сейчас он скажет.
– Сирим видела Лама, – вдруг говорит Альма.
Жозеф беззвучно вздыхает. Поздно. Ей никогда не вырваться из плена поисков.
– Его продали с корабля, в Луизиане, – продолжает Альма. – Сирим клянётся, что своими глазами видела Лама на судне «Братья».
– Альма, я знаю.
– Дымка была с ним. Мужчину звали Салливан, а женщину Бубон-Лашанс.
– Ты была в Луизиане, Альма. И уже перерыла всё имение Лашанс.
– Мой брат точно там появлялся. Я уверена. Когда я была там, то чувствовала его так же близко, как тебя сейчас.
Жозеф молчит. Так ли они близки в эту минуту?
– Там, – продолжает Альма, – по-прежнему ждёт единственный его след. Я должна вернуться. Нужно только забраться повыше и крепко стоять на ногах. Тогда я открою глаза и найду новую зацепку. Так я всегда и шла вперёд.
Для Жозефа, напротив, время стирает даже самые глубокие отпечатки. Своего друга Муху он потерял ещё в детстве. И позже сколько упустил следов: Жака Пуссена, пирата Люка де Лерна, а потом и великана с отрезанным ухом… Как Альма найдёт след ребёнка, если первый же ливень смывает даже шаги великана?
– Жо, – шепчет Альма, – мне пора туда.
– На переход через океан нужны деньги. Я знаю в Париже кое-кого, кто даст нам работу.
– Мне нужно ехать сейчас.
– К концу лета ты заработаешь сколько надо. А осенью в море ветры сильнее. Так что даже времени не потеряешь.
Вдалеке разом гаснут последние светлые квадраты окон. Замок засыпает вдруг, как Сирим пару минут назад.
Вновь повисает молчание. Кое-где вода вздрагивает, будто кто-то бьёт крылом вокруг пруда.
Лягушки стихли. Ночь беспросветная.
Альма встаёт. Через плечо у неё лук. Кто умеет делать так, чтобы лягушки смолкли, когда пора спать?
Жозеф не двинулся.
– Альма?
Тишина – всегда тревожный знак. Лошади тоже это знают. Они бьют копытом под ивами. Альма прыгает вперёд, в камыши.
Пятеро мужчин молча стоят в иле, вода им по грудь. На головах у них широкополые шляпы, а в руках у каждого шест из орешника. Её они не видели.
За спиной возникает Жозеф.
Опустив колено на землю, Альма целится из лука в ближнего к ней. А если стрела пройдёт насквозь, то ещё и во второго, за ним.
– Не надо, – шепчет Жозеф.
Глаз Альмы у самой тетивы, на одной линии со стрелой. Если те люди заметят, как она прячется в камышах, то будут поражены: сперва увиденным и только потом – её выстрелом. На пятьдесят льё вокруг никто никогда не видел подобной девушки. В Париже из каждой тысячи жителей один – темнокожий. Их видят каждый день, в толчее улиц. Но стоит отъехать от города, и темнокожие девочки уже существуют лишь в сказках или на картинках, которыми торгуют коробейники.
Старик поднимает шест и начинает бить им по водной глади. Альма переводит лук на него.
– Пойдём, – шепчет Жозеф.
Их пока что не видели.
Старик что-то говорит своему соседу. Остальные удаляются вброд через пруд, поднимая ил. Концы их шестов тихо стегают воду.
Сирим подползла к Альме с Жозефом.
– Кто это? Что они делают?
– Заставляют лягушек умолкнуть.
Альма наконец опускает лук.
Крестьяне весь день работали в поле. Через месяц они отдадут большую часть урожая тому господину с чутким сном, который сейчас за одним из окон. Плоды из их садов, древесина из леса – почти всё достанется ему. А зимой они снова будут трудиться на него, много и по-разному. А ночью, когда в замке кто-то есть, нужно оберегать господский сон: бить по воде болот, чтобы лягушки затихли. Этот цирк – не каприз утомлённого за день землевладельца: такое условие уже десять поколений как прописано в договоре с крестьянами здешних ферм.
Теперь Альма стоит в своём зелёном платье на парижских крышах, вместе с Жозефом и Сирим, над покинутой комнатой. Ей уже хочется бежать к морю, с полными карманами. Но она доверяет Жозефу, пообещавшему ей работу, пока она не накопит на отъезд.
Присев перед ней, он собирает перемётную сумку и показывает на другой берег Сены.
– Это вон там.
Сирим подпрыгивает, глядя туда.
Они уходят, перебираясь с крыши на крышу, вдоль мансард и балконов, заглядывая в слуховые окна и наблюдая, как просыпаются люди.
Кто в то воскресное утро, при взгляде на эти комнаты, на потягивающихся жильцов, на постели, распахнутые навстречу июльскому солнцу, догадался бы, что всего через несколько часов история всей страны пошатнётся?
Альма с друзьями думают лишь о том, как не поскользнуться на черепице. И больше ни о чём. Они не замечают крохотных птиц, летящих за ними созвездием, и не знают, где будут спать ближайшей ночью, как все бродяги.
