Kitobni o'qish: «Россия в эпоху изменения климата», sahifa 5

Изменение климата в российском общественном мнении

Общественное мнение в основном не принимало участия в российских дебатах об изменении климата. Может ли изменение климата стать предметом протеста молодого поколения против истеблишмента в России, как оно внезапно стало на Западе? Пока признаков этого не видно⁸⁸. Единственные проблемы, толкавшие людей на улицы, – это вывоз мусора и временами противодействие проектам, связанным с вырубкой лесов или использованием охраняемых территорий.

Неправительственные организации (НПО), такие как Гринпис и Всемирный фонд дикой природы (WWF), присутствуют в России, и их взгляды регулярно освещаются в прессе, а также в социальных сетях, но трудно понять, какова их аудитория и какое влияние они могут иметь. За последнее десятилетие правительство закрыло многие НПО, особенно с иностранным финансированием, поэтому тот факт, что экологические НПО до сих пор сохраняются, говорит о том, что они могут пользоваться негласной поддержкой со стороны определенных правительственных кругов. WWF выступил с интересной инициативой проведения ежегодной оценки «экологической прозрачности» российских энергетических компаний, и результаты этой оценки широко освещаются в СМИ. Компании идут навстречу, по-видимому, в основном с оглядкой на международных инвесторов, но практическое влияние всего этого на внутреннюю политику сомнительно.

Большинство россиян по-прежнему мало осведомлены об изменении климата, хотя информированность постепенно растет. Одна из еще оставшихся в России независимых организаций, занимающаяся опросами общественного мнения, «Левада-Центр», проводит опросы мнения россиян об изменении климата с 2007 года. Последний опрос «Левада-Центра», проведенный в декабре 2019 года, показал, что «загрязнение окружающей среды» с большим отрывом опережает все остальные источники обеспокоенности респондентов: 48 % против 42 % для «международного терроризма». «Изменение климата» также вверху списка, на четвертом месте с 34 % респондентов, назвавших его основным предметом озабоченности⁸⁹. Но разница в оценках между этими двумя явлениями показывает, что для большинства респондентов традиционная категория загрязнения все еще затмевает категорию изменения климата, которое остается чем-то абстрактным. Более того, сравнение результатов 2019 года с результатами десятилетней давности, от 2010 года, показывает, что изменение климата не сильно поднялось в списке проблем, в то время как категория утилизации отходов удвоила свой результат⁹⁰.

Последующий опрос «Левада-Центра» в сентябре 2020 года, посвященный исключительно изменению климата, показал, что подавляющее большинство россиян (93 %) согласны с тем, что климат изменился, но в том, что касается серьезности этой проблемы, мнения резко разделились: 52 % назвали ее «значительной», но 40 % сочли ее «преувеличенной и надуманной». Однако от двух третей до трех четвертей заявили, что они не станут платить больше за альтернативные источники энергии, а 94 % поддержали вместо этого посадку деревьев. Две трети считают, что предложенный ЕС углеродный налог на экспорт является не более чем уловкой для введения дополнительных поборов⁹¹.

Эти данные говорят о том, что в отсутствие широкого общественного внимания или озабоченности власти не испытывают никакого внутриполитического давления, связанного с проблемой изменения климата⁹². В России нет ничего подобного тому всплеску общественной озабоченности, который привел к взятию обязательств по нулевым выбросам углерода в других странах мира и в отдельных штатах США. Изменение климата еще не слилось с другими политическими и социальными проблемами, как в «зеленом новом курсе» в Соединенных Штатах, и не выросло в «крестовый поход детей», как в Европе. Протесты по поводу экологических проблем время от времени возникают, но они сосредоточены на местных вопросах, таких как вывоз отходов. Изменение климата как таковое в России еще не стало политической проблемой⁹³.

Частичным исключением из преобладающего безразличия публики – которое только подчеркивает правило – стали лесные пожары. В 2019 году имели место серьезные пожары в Восточной Сибири и Республике Саха, в результате которых сгорело почти 20 миллионов гектаров (200 000 квадратных километров) леса, что стало новым рекордом⁹⁴. На короткое время пожары вызвали возмущение по всему востоку страны, которое передалось через интернет в Москву. В Instagram хештег #Сибирь в одночасье стал одним из самых популярных в России. Вовлечены оказались даже московские звезды шоу-бизнеса, когда певцы и актеры запустили флешмоб «Сибирь горит»⁹⁵.

К концу июля шум поднялся в официальной Москве; в зале заседаний Совета Федерации (верхней палаты российского парламента) разгорелись горячие споры о том, кто виноват или что виновато. Путин отправил в Сибирь воинские части, а тогдашнему премьер-министру Медведеву поручил координировать усилия. Но к середине августа в Восточной Сибири начались ежегодные дожди, и пожары пошли на убыль. По мере затухания пожаров внимание СМИ и общественный интерес к ним быстро ослабевали. Политики занялись другими делами, и всё вернулось в привычное русло. В следующем году повторилась практически та же история, хотя из-за пандемии COVID-19 реакция СМИ и общественности была менее интенсивной. Действия Путина в ответ на лесные пожары свидетельствуют, что он серьезно относится к возможности того, что возмущение по поводу пожаров сольется с другими проблемами и станет устойчивой общественной проблемой. Но пока этого не произошло.

Другой подобный эпизод – крупный разлив нефти, произошедший на одном из предприятий «Норникеля» в Норильске весной 2020 года, – иллюстрирует примерно ту же мысль. В течение нескольких недель как обычные СМИ, так и социальные сети внимательно следили за событиями. Президент Путин вмешался лично, и основному владельцу «Норникеля» Владимиру Потанину пришлось выслушивать жесткие слова и выплачивать крупные штрафы. Но, как мы увидим в главе 8, посвященной возобновляемым источникам энергии, более серьезная проблема, а именно ускорение таяния вечной мерзлоты в результате изменения климата, даже не была упомянута, уж тем более президентом. Словом, в центре внимания российской общественности остается загрязнение среды, а не изменение климата.

Таким образом, за последние два десятилетия представления россиян об изменении климата медленно эволюционировали: от абстрактного вопроса, который изначально интересовал лишь климатологов, до проблемы, активно обсуждаемой в правительственных и деловых кругах, в СМИ, и, хотя и в гораздо меньшей степени, более широкой публикой. Тем не менее погоду в российской климатической политике определяет нефть и, во вторую очередь, газ. Как решительно заключает Татьяна Митрова, влиятельный научный руководитель Центра энергетики «Сколково»: «Будем откровенны: российская экономика и система управления в целом не готовы к декарбонизации и энергопереходу»⁹⁶. В настоящее время в стране нет ничего, что могло бы заставить российское руководство и элитные группы изменить их традиционный подход, который по-прежнему основан на добыче и экспорте углеводородов. Но эта модель становится все более уязвимой, в первую очередь, перед лицом процессов, идущих за пределами России. В следующей главе мы обратимся к источнику уязвимости номер один: нефти.

2. Сумерки российской нефти?

Игорь Сечин, генеральный директор и председатель правления «Роснефти», российской государственной нефтяной компании – на сегодняшний день самый могущественный человек в российской нефтяной отрасли⁹⁷. Тем не менее по образованию он не нефтяник, а лингвист. В Ленинградском государственном университете (как он тогда назывался) Сечин изучал португальский и французский языки, на которых он свободно говорит. Отслужив в португальской Африке в 1980-х годах, Сечин вернулся в Ленинград, где встретился с Владимиром Путиным. Рассказывают, что, когда Путин в 1990 году в составе делегации ленинградских властей посещал с дружеским визитом Бразилию, Сечин был переводчиком. Они быстро нашли общий язык и, по возвращении домой, Путин предложил Сечину работу. Остальное уже история. В течение следующих тридцати лет Игорь Сечин был ближайшим помощником и соратником Путина, и связь между ними, хотя и омрачалась иногда различными трениями, уже не разрывалась⁹⁸. В конце 1990-х оба изучали экономику энергетического сектора, защитив кандидатские диссертации (эквивалент PhD в США) в Санкт-Петербургском горном институте⁹⁹. Таким образом, Сечин достаточно осведомлен в вопросах энергетики и за время своего пребывания в Кремле отвечал за различные аспекты энергетической политики Путина.

Голос Сечина – один из самых влиятельных и в российской климатической политике. Взгляды Сечина на нефть и изменение климата в высшей степени консервативны и в целом совпадают с позицией самого Путина, анализируемой в главе 1. Мировой спрос на нефть, утверждает Сечин, будет оставаться стабильным в течение долгого времени; несмотря на то что доля нефти в спросе на первичную энергию может снизиться, абсолютное потребление нефти увеличится к 2040 году на 10 %, а в Азии – на 20 %, особенно за счет Индии, благодаря росту населения и повышению уровня жизни. Принудительное «позеленение» энергетики, предупреждает Сечин, дорого обойдется миру, и, хотя он призывает к сбалансированному подходу, очевидно, что для него «баланс» означает прежде всего то, что «Роснефти» не нужно торопиться отказываться от углеводородного сырья в рамках усилий по осуществлению энергетического перехода. Лучшая защита – это монетизация ее огромных резервов; на практике это означает «полный вперед» для нефти¹⁰⁰.

Взгляды Сечина ставят его на противоположный полюс по отношению ко все более «зеленеющим» международным нефтяным компаниям, в особенности к партнеру и миноритарному акционеру «Роснефти», компании BP. При новом генеральном директоре Бернарде Луни ВР решительно придерживается концепции «быстрого перехода» и основывает свою долгосрочную стратегию на радикальном отказе от углеводородов в пользу возобновляемых источников энергии¹⁰¹. Ни у Сечина, ни у Путина нет таких планов.

Однако между двумя этими людьми существует важное различие в тактике, и оно ярко проявилось в решении России в 2016 году порвать со своей давней политикой и сформировать альянс с Саудовской Аравией и ее партнерами по ОПЕК, так называемой группой ОПЕК+, чтобы ограничить добычу и сохранить высокие цены на нефть¹⁰². Сечин, напротив, неоднократно публично выступал против любых ограничений на добычу нефти в России и вместо этого призывал к наращиванию экспорта даже за счет более низких цен на нефть¹⁰³. Однако, несмотря на недовольство Сечина, Россия до сих пор сохраняет этот альянс. Ниже мы рассмотрим это подробнее.

В этой главе я исследую будущее российской нефти и российской нефтяной промышленности в эпоху изменения климата. Это самый важный вопрос, который нужно задать, размышляя о будущем развитии России в целом. Погоду в России делает нефть. Но что сделает погода – изменение климата – с будущим нефти?

Энергетический переход – быстрый или медленный?

Накануне пандемии COVID-19 будущее нефти стало предметом все более горячих споров по всему миру. По сути, это была битва между двумя нарративами. Как говорилось во введении, первый нарратив – это медленный энергетический переход; второй предусматривает намного более быстрые действия. Нарратив медленного перехода был общепринятой точкой зрения, обоснование которой строилось главным образом вокруг экономических факторов. Что касается конкретно нефти, то западные энергетические компании и большинство консалтинговых фирм сходились на одной и той же базовой картине: спрос на нефть, после периода сильного роста в течение следующих двух десятилетий, достигнет пика в 2030-х или начале 2040-х годов, а затем начнется долгое, но медленное снижение. Тем не менее на нефть и газ вместе к середине века будет приходиться примерно половина общего спроса на энергию. Использование возобновляемых источников энергии резко возрастет, но их доля в мировом спросе по-прежнему будет составлять в лучшем случае лишь 15 %. Крупным победителем станет газ (см. главу 3); к 2050 году его доля либо превзойдет долю нефти, либо приблизится к ней. Крупным проигравшим будет, по общему мнению, уголь.

Первый нарратив нес с собой две ключевые идеи. Первая состояла в том, что пик спроса на нефть приближается, что само по себе было важным изменением отраслевого подхода по сравнению с тем, что было десятью годами ранее. Но второй момент заключался в том, что абсолютный объем нефти, который будет потреблен в мире в середине века, будет даже больше, чем сегодня; только в последующие десятилетия он начнет медленно опускаться ниже нынешнего уровня. К 2030 году спрос на нефть и ее добыча могут возрасти до 114–117 миллионов баррелей в сутки по сравнению с примерно 98 миллионами баррелей в сутки в 2019 году, что означает чистый прирост почти на 20 миллионов баррелей в сутки¹⁰⁴. Иными словами, казалось, что век нефти начинает закатываться, но сумерки ожидались долгие¹⁰⁵.

Сценарии планирования нефтяных компаний указывали на два основных источника роста спроса на жидкие углеводороды: транспорт и нефтехимия. В 2019 году BP подсчитала, что, несмотря на повышение эффективности и численности электромобилей, потребность в энергии для транспорта, большая часть которой удовлетворяется за счет нефти, к 2040 году вырастет на 20 %; ExxonMobil оценивал рост в 25 %. Но транспорт больше не будет основным драйвером этого роста. И BP, и ExxonMobil прогнозировали, что около половины чистого прироста мирового спроса на жидкие углеводороды будет приходиться на нефтехимический сектор. И будущее этого спроса будет все больше за пластмассами¹⁰⁶.

Но второй нарратив, в котором экономические факторы затмеваются тревогой по поводу изменения климата и связанными с ней политическими амбициями, в последние несколько лет становится все более влиятельным даже в некоторых нефтяных компаниях. В этой версии отказ от ископаемого топлива произойдет намного быстрее и раньше, чем это предусматривалось первым нарративом. Сценарии быстрого перехода указывают на мощные силы перемен – прежде всего технологические, но также финансовые и политические, – которые определяют беспрецедентную в человеческой истории скорость внедрения новых энергетических технологий¹⁰⁷. Нарратив медленного перехода фокусируется на накопленных мощностях существующих энергетических структур и тем самым на их инерции и сопротивлении изменениям, тогда как второй сосредоточивает внимание на пограничной динамике, в частности на меняющемся поведении игроков, особенно инвесторов. Неудивительно, что энергетическая отрасль тяготеет к первому, в то время как финансовые аналитики и инвестиционный сектор, включая растущее число таких организаций, как пенсионные фонды, склоняются ко второму¹⁰⁸.

В этой дискуссии изменение климата является лишь одним из множества вопросов. В Азии противодействие ископаемому топливу вызывается в первую очередь озабоченностью загрязнением и его влиянием на здоровье населения, а не выбросами CO₂ или идеями об изменении климата. В Европе, однако, тревога по поводу изменения климата все чаще становится самой сильной движущей силой энергетической политики и ведет к ужесточению государственной политики под лозунгом декарбонизации. В США ключевые штаты, такие как Калифорния, также продвигали декарбонизацию, в то время как федеральное правительство при Трампе отступало. Но ключевым изменением стало отношение финансового сообщества. Изменение климата стало частью комплекса лозунгов, именуемого ESG – экология, общество, управление, – к которому взывают инвестиционные институты и активные акционеры в ширящейся войне нервов с менеджерами корпораций. Даже сейчас, в разгар пандемии, на собраниях акционеров и в правлениях корпораций продолжается битва между первым и вторым нарративами. Многие энергетические компании меняют свои инвестиционные стратегии, в основном в сторону второго нарратива, хотя трудно сказать, в какой степени это подлинное изменение взглядов, а в какой – вынужденная реакция на растущие убытки и падение цен акций¹⁰⁹.

Что может произойти с этими двумя нарративами в последующие годы, после завершения пандемии COVID-19? Оба нарратива будут ослаблены, и возможно появление третьего нарратива, который можно было бы назвать «медленнее и дольше». Сейчас, когда я пишу эти строки, пандемия грозит свести на нет прирост ВВП, полученный за последние десять лет. Международная торговля и инвестиции, которые так по-настоящему и не восстановились до уровня, достигнутого перед Великой рецессией 2008–2009 годов, вполне могут стагнировать все 2020-е годы и, возможно, позже. В энергетическом секторе общий эффект будет заключаться в замедлении энергетического перехода от ископаемых видов топлива, особенно от нефти и угля. Силы, которые подталкивали к изменениям на передовом крае (такие как инвестиции в производство электромобилей или в возобновляемые источники энергии), могут ослабнуть, в то время как срок службы существующих капитальных ресурсов может быть продлен (например, при замене старых автомобилей или инвестициях в новые здания). Опасения по поводу энергетической безопасности могут усилить тенденцию к инвестированию во внутренние ресурсы. В частности, новую жизнь может получить уголь. Тем не менее, как это ни парадоксально, сценарий «медленнее и дольше» может также привести к снижению спроса на нефть из-за общего замедления роста ВВП и общего снижения благосостояния, которые являются двумя основными движущими силами в первом нарративе. Кроме того, изменения в характере труда могут привести к снижению потребления нефти транспортом, ее самым большим потребителем. Более того, последние сценарии нефтяных компаний, особенно в Европе, предполагают, что пик спроса на нефть наступит раньше. По данным BP, пик спроса на нефть, возможно, уже наступил¹¹⁰.

Сегодня в мире стали с подозрением относиться к разговорам о «пике нефти». Не так давно «пик нефти» означал «пик предложения нефти». Мировой рынок нефти раздулся в пузырь высоких цен, который просуществовал десять лет, пока не лопнул в 2007–2008 годах и снова не сдулся в 2013–2014 и 2020–2021 годах. Это важный урок: все «аксиомы», лежащие в основе идеи о пиковом предложении нефти, снова присутствуют в истории о «пиковом спросе на нефть», только с обратным знаком. Нефть не заканчивается; она (предположительно) находится в постоянном переизбытке. Китай больше не будет толкать рынок вверх; его рост замедляется. Саудовская Аравия имеет незаявленные избыточные мощности и не может позволить себе надолго сокращать добычу. Но главное, завтра мир больше не будет нуждаться в таком количестве нефти, как сегодня, благодаря электромобилям и обещаниям политиков, что они сведут чистую эмиссию углерода к нулю. Завтрашняя нефть останется в земле.

В этой главе я не буду пытаться предсказать, какие из этих многочисленных прогнозов сбудутся и в какой степени. Для этого пришлось бы проводить полномасштабный анализ всех сценариев, а это задача, которая выходит за рамки книги и которая в любом случае была бы преждевременной. Вместо этого я намереваюсь сосредоточиться здесь на том, как эти глобальные нарративы взаимодействуют с российской нефтяной политикой и работой нефтяной отрасли. Как мы увидим, стратеги в российских компаниях и министерствах, так же как и растущее число российских аналитических центров, в курсе этих нарративов и их возможных последствий для России. Это растущее осознание приходит на фоне все более серьезных споров по поводу тревожных тенденций в самом российском нефтяном секторе. Что принесет «пиковый спрос на нефть» России?

Сначала несколько слов о том, что поставлено на карту. Экспорт нефти, с огромным отрывом, является крупнейшим источником экспортных доходов России, которые, в свою очередь, составляют основу доходов российского правительства. В 2019 году, последнем «нормальном» году перед пандемией, доходы от экспорта нефти в размере около 188 миллиардов долларов составили 44 % всего российского экспорта¹¹¹, намного опережая другие виды экспорта. Вместе с экспортом газа, который принес в том же году еще 49,5 миллиарда долларов, экспорт углеводородов составил в сумме 237,8 миллиарда долларов, или 56 % экспортных доходов России. Доходы от нефти и газа (включая небольшую часть внутренних налогов) составили 39 % федерального бюджета¹¹². Эти цифры крайне чувствительны к мировым ценам. Так, в 2016-м, когда мировые цены на нефть и газ резко упали, доходы от углеводородов в федеральный бюджет сократились на две трети по сравнению с тем, что было двумя годами ранее¹¹³. В 2020 году, когда цены снова упали, удар по федеральным доходам был еще более серьезным¹¹⁴.

Отсюда ясно, что самым важным вопросом для будущего России в эпоху изменения климата являются перспективы добычи и экспорта углеводородов. В этой главе мы посмотрим на то, как обстоят дела с нефтью; в главе 3 займемся газом.