Kitobni o'qish: «Z – значит Зельда»

Shrift:

Therese Anne Fowler

Z: A NOVEL OF ZELDA FITZGERALD

Перевод с английского Е.Д. Сыромятниковой

Компьютерный дизайн В.А. Воронина

Печатается с разрешения автора и литературных агентств Wendy Sherman Associates, Inc. и Jenny Meyer Literary Agency, Inc.

Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers.

Пролог

Монтгомери, Алабама

20 декабря 1940

Дорогой Скотт!

«Любовь последнего магната» – замечательное название для романа. А что говорит Макс?

Я подумала, вдруг я наберусь смелости для перелета и приеду проведать тебя на Новый год. Если сможешь, вышли мне деньги на билет. Презабавная парочка из нас получится – ты с больным сердцем и я с больной головой. Но вместе, возможно, мы сложим что-то стоящее. Я привезу тебе сырных крекеров, которые ты всегда так любил, а ты будешь читать мне то, что успел написать. Я знаю, это будет чудесный роман, Скотт, твое лучшее произведение на сегодняшний день.

Письмо вышло короткое, так что я успею отправить его сегодня до закрытия почты. Не затягивай с ответом.

Твоя преданная

Если бы я могла втиснуться в щель почтового ящика, то отправилась бы вслед за письмом в Голливуд, прямо к Скотту, на порог нашего нового будущего. Оно у нас всегда было новое, так почему бы не приступить к очередному прямо сейчас? Если бы только люди могли путешествовать так же легко, как слова! Вот было бы здорово! И если бы нас можно было так же легко исправить!

Звеня ключами, подходит почтмейстер – пора закрывать контору.

– Как дела, мисс Сейр? – интересуется он, хотя прекрасно знает, что с 1920 года я – миссис Фицджеральд.

Он настоящий алабамец, этот Сэм, «Сейр» произносит как «Сей-йе». А вот я научилась выговаривать эти рокочущие согласные, долго прожив вдали от дома.

Я прячу руки в карманах и направляюсь к дверям.

– Все в полном порядке, Сэм, спасибо. Надеюсь, у вас тоже.

Он придерживает мне дверь.

– Бывало и похуже. Доброго вечера.

И у меня бывало и похуже. Намного хуже, и Сэму об этом известно. Как и остальным жителям Монтгомери. Я ловлю на себе их пристальные взгляды – на рынке, на почте, в церкви. Слышу шепотки о том, что я спятила, мой брат спятил… мол, печально наблюдать, как дети судьи Сейра разрушают его наследие.

– Это все от их маменьки, – шепчут они, хотя матушка, чей главный порок – происхождение (она приехала из Кентукки), была ничуть не безумнее любого из них. Но это, как я теперь понимаю, не так уж много значит.

На улице солнце уже опустилось за горизонт, устав от этого дня, от этого года, готовое, как и я, начать все сначала. Как скоро Скотт получит мое письмо? Как скоро я получу от него ответ? Если бы могла, то завтра же купила бы билет на самолет. Пришло время мне заботиться о нем.

Время…

Когда-то у нас его было в избытке – настолько, что мы растрачивали его, проводя дни в похмельном тумане и встречаясь с людьми, которых я давным-давно позабыла. Теперь же оно превратилось в драгоценность, какую мы и представить себе не могли. Слишком много дорогих нам людей потерпели крах или погибли.

От катастрофы человека защищает лишь везение. Не любовь. Не деньги. Не вера. Не чистое сердце и добрые дела. Впрочем, и дурные тоже не спасут. Любого из нас могут подкосить, растоптать, унизить, уничтожить.

Взять, к примеру, меня. До апреля этого года, когда переехала сюда, к маме, я провела шесть лет, сменяя одну лечебницу за другой, в тщетных попытках вылечить изломанный разум и подавленный дух. Скотт тем временем скитался по отелям и гостиницам в разных городах, всегда неподалеку от меня. Но однажды Голливуд снова поманил его, и я заставила Скотта отправиться туда. Везения ему это не прибавило: вот уже три года, как он борется с алкоголем и с руководителями студий. В начале месяца пережил легкий сердечный приступ.

Подозреваю, он нашел себе кого-то в Голливуде, хотя продолжает мне писать, и заканчивает каждое письмо неизменным «С нежной любовью…» Я всегда пишу «Твоя преданная…» Даже сейчас, когда вот уже шесть лет мы живем порознь, когда он, должно быть, озаряет своим сиянием какую-то обожательницу, несомненно верящую, что спасла его, мы оба пишем эти слова совершенно искренне. Это то, что есть у нас сейчас, это мы, какие есть. Многое прошло – хорошее и плохое.

Милдред Джеймсон, которая учила меня шить, когда я только поступила в старшие классы, окликает, когда прохожу мимо ее крыльца:

– Эй, Зельда, когда же твой дружок вернется за тобой?

В этом городке мы, Скотт и я, знамениты. Местные следили за каждым поворотом нашей истории, вырезая заметки о нас из газет, разглагольствуя о событиях и дружеских связях, столь же воображаемых, как в наших книгах. Слухи нельзя прекратить, с ними нельзя даже бороться, так что волей-неволей учишься подыгрывать.

– Он пишет новый киносценарий, – отвечаю я.

Это звучит сексуальней, чем правда: что он покончил с киностудиями – утверждает, что раз и навсегда, – и работает только над книгой.

Милдред подходит к перилам.

– Но нельзя же еще одно Рождество провести порознь! – Ее седые волосы заколоты шпильками и окутаны газовым шарфом. – Скажи ему, пусть поторопится, Бога ради. И пусть впишет в фильм этого красавчика Кларка Гейбла. Господи, до чего я люблю Ретта Батлера!

– Передам, – киваю я.

– Обязательно передай. И пускай поторопится! Никто из нас тут не молодеет.

– Уверена, он работает настолько быстро, насколько может.

В 1928-м году в Париже, на званом ужине в честь Джеймса Джойса, Скотт сетовал, что «Гэтсби» продается вяло, а за новую книгу никак не получается взяться. Джойс тогда сказал, что его новый роман тоже продвигается медленно и он надеется завершить его через три-четыре года.

– Годы! – не уставал восклицать после этого Скотт, еще не догадываясь, что между «Гэтсби» и его следующим романом пролягут девять странных и беспокойных лет.

Сейчас снова прошли годы – шесть лет, но я убеждена, что этот роман он скоро закончит. После всего, что ему пришлось пережить: после всех разочарований и оскорблений – этот роман возродит его. И для читателей, и для самого себя.

На днях он написал мне:

Я нашел название: «Любовь последнего магната». Как тебе? Между тем я дочитал Эрнестово «По ком звонит колокол». Не так хорошо, как прошлое его творение, потому в Голливуде за него дали больше ста тысяч. Прибавь к этому еще пятьдесят кусков, которые он получит за «Книгу месяца»… Да он будет просто купаться в деньгах. Нам такое и не снилось (хотя прикидывались мы знатно). А ведь раньше он не мог позволить себе ничего роскошней ветхой квартирки над лесопилкой в Париже, помнишь?

Эрнест… Скотт считает, что сейчас мы все в равном положении – он, Хемингуэй и я. Сказал, что ему прислали подписанную книгу: «Скотту, с любовью и уважением». Он был очень доволен. Я могла бы ответить, но не стала, что Хемингуэй может позволить себе быть великодушным. Почему бы и нет, если мы все сейчас, по его меркам, заняли положенные места?

Скотт продолжал:

Только что наткнулся на членскую карточку Загородного клуба Монтгомери 1918 года на имя лейтенанта Ф. С. Фицджеральда… Помнишь такого? Смелый, рисковый, романтичный бедолага. Он был без памяти влюблен в писательство, в жизнь и в одну дебютантку из Монтгомери, которую все ребята помельче считали недостижимой. Его сердце так до конца и не оправилось.

Интересно, мы с тобой уже совсем пропали? Общество считает именно так, но у тебя были хорошие восемь месяцев после больницы, да и мое положение потихоньку улучшается. Я с прошлой зимы ни капли не выпил, представляешь?

Но Зельда, чего бы мы ни отдали, чтобы вернуться к началу, снова стать теми людьми, для которых будущее было таким свежим, таило столько обещаний, что казалось, просто невозможно все испортить, да?

Помоги мне Господь, я соскучилась.

Хотела бы я сказать всем, кто считает, что мы пропали, кто верит, что Скотт окончательно выжат, а у меня в голове жмутся друг к другу промокшие мыши: «Присмотритесь!»

Присмотритесь и вы увидите нечто необыкновенное, загадочное, подлинное. Мы никогда не были теми, кем казались.

Часть 1

Только перестав касаться дна, узнаешь, насколько ты высок.
Т. С. Элиот

Глава 1

Представьте раннее пасмурное субботнее утро. Конец июня 1918 года. Монтгомери облачается в свое лучшее весеннее платье и благоухает изысканными цветочными духами – наряд, который и я собиралась надеть вечером того дня. Наш дом, просторное здание в викторианском стиле на Плезант-авеню, был окутан облаком крошечных белых цветов жасмина и роскошных пурпурных вьюнков. Птахи, собравшиеся на ветвях большой магнолии, заливались во весь дух, будто пробовались на сольные партии в воскресном хоре.

Из окна на нашей черной лестнице я видела, как мимо ковыляет кляча, тянущая за собой дребезжащий фургончик. За ним шли две цветные женщины, криками оповещая окружающих о своем товаре.

– Свекла! Горошек! Репа! – голосили они, перекрикивая птиц.

– Эй, Кэти, – позвала я, заходя в кухню. – Там Бесс и Клара, слышишь?

На широком деревянном столе красовалось блюдо, накрытое кухонным полотенцем.

– Без добавок? – с надеждой спросила я, выуживая из-под салфетки крекер.

– Нет, с сыром. Ну-ка, не морщитесь. – Кэти открыла дверь, чтобы помахать подругам. – Сегодня ничего не нужно! – крикнула она. – Нельзя же есть персиковое варенье каждый день, – добавила Кэти, обернувшись ко мне.

– Старая тетушка Джулия говорила, только его сладость и спасает меня от обращения к дьяволу. – Я откусила кусок печенья и спросила с набитым ртом: – Лорд и Леди еще спят?

– Оба в гостиной, что, полагаю, тебе известно, поскольку ты воспользовалась черной лестницей.

Я отложила печенье, чтобы подвернуть пояс юбки еще раз, оголяя лодыжки еще на дюйм.

– Вот.

– Может, все-таки стоило достать вам варенья, – покачала головой Кэти. – Надобно, по крайней мере, надеть туфли.

– Слишком жарко, и дождь собирается. Туфли промокнут, у меня сморщатся пальцы на ногах, облезет кожа. Тогда точно придется ходить босой, а это никак нельзя – сегодня вечером я танцую соло.

– Появись я на публике в таком виде, матушка меня бы выпорола, – усмехнулась Кэти.

– Не выпорола бы, тебе тридцать лет.

– Думаешь, ее бы это остановило?

Я подумала о том, как мои родители все еще опекали и поучали моих трех сестер и брата. А ведь все они были по меньшей мере на семь лет старше меня, состоявшиеся взрослые люди с собственными детьми. Все, кроме Розалинды. Мы называли ее Тутси. Тутси и ее муж Ньюман, который воевал во Франции, как и Джон, муж нашей сестры Тильды, не торопились обзаводиться детьми. Или дети не торопились у них появляться. Еще я вспомнила, как бабушка Музидора, когда жила с нами, без удержу давала наставления моему отцу обо всем: от стрижек до судебных вердиктов.

Значит, нужно просто убраться от родителей подальше и не возвращаться.

– Ну, неважно. – Я отступила к задней двери, сулящей спасение. – Пока меня никто здесь не заметил…

– Детка! – Я подпрыгнула от звука маминого голоса, донесшегося от двери за нами. – Где твои чулки и туфли?

– Я как раз собиралась…

– …вернуться в свою комнату и одеться. Не вздумай отправляться в город в таком виде!

– Простите, – воскликнула Кэти, – я только что вспомнила: у нас заканчивается репа.

Она быстренько скрылась.

– Я и не собиралась в город, – соврала я. – Иду в сад. Хочу порепетировать перед сегодняшним выступлением. – Я вытянула руки и сделала изящное плие.

– Да, прелестно, – кивнула мама. – Но уверена, на репетиции нет времени. Разве ты не говорила, что собрание Красного Креста начинается в девять?

– А который час? – Я обернулась и посмотрела на часы, которые показывали без двадцати девять. Бегом бросилась мимо мамы к лестнице. – Мне надо обуться и выходить!

– Умоляю, скажи, что ты надела корсет! – крикнула она мне вслед.

Тутси сонно моргала на верхней лестничной площадке, все еще в ночной рубашке и с растрепанными волосами.

– Что происходит?

Когда Ньюман осенью отбыл во Францию, чтобы сражаться под началом генерала Першинга, Тутси вернулась домой и поселилась здесь до его возвращения.

– Если он вообще вернется, – мрачно заявила она, заработав строгий взгляд от папы, которого мы все называли судьей, потому что он был верховным судьей штата Алабама.

– Прояви гордость, – пожурил он Тутси. – Каким бы ни был исход, служба Ньюмана делает честь всему Югу.

– Во имя всего святого, на дворе двадцатый век, папочка! – выдала она.

Сейчас я ответила ей:

– Ее высочество считает, моему наряду не хватает еще одного слоя.

– Правда, детка, если ты пойдешь без корсета, мужчины будут считать тебя…

– Аморальной?

– Да.

– А может, мне все равно, – откликнулась я. – Нынче все изменилось. Военный совет велел не носить корсеты…

– Они призывали не покупать их. Но хорошая попытка. – Она проследовала за мной в мою спальню. – Если уж тебя не волнует общество и его нормы, подумай о себе. Если судья узнает, что ты ушла из дома полуголая, он с тебя шкуру спустит.

– Я пыталась подумать о себе, – возразила я, снимая блузку. – Но тут вмешались все вы.

Мама все еще была в кухне, когда я с шумом спустилась обратно.

– Так-то лучше. Теперь поправь юбку, – она указала на мою талию.

– Мама, нет. Она мешается на бегу.

– Просто поправь ее, пожалуйста. Я не могу позволить, чтобы ты принесла доброе имя судьи в жертву своей торопливости.

– В такую рань нет никого, кроме прислуги. И вообще, когда это ты стала такой щепетильной?

– Это вопрос приличий. Тебе семнадцать…

– Через двадцать шесть дней будет восемнадцать.

– Тем более. Пора вырасти из образа мальчишки-сорванца.

– Тогда считай это данью моде. В журнале «Макколс» пишут, что линия подола постепенно поднимается.

– Но не настолько же, – она кивнула на мою юбку.

Я поцеловала ее чуть оплывшую щеку. Никакие кремы и пудры не могли скрыть следов времени. Маме было уже почти пятьдесят семь, и все эти годы проявлялись в ее испещренном морщинами лице, в забранных наверх волосах, в упорном нежелании расставаться с завышенной талией и длинными, до пола, юбками в духе эпохи короля Эдуарда. Она категорически отказывалась позволить себе хоть что-то новое.

– Идет война, – говорила она, будто это все объясняло.

Мы с Тутси так гордились, когда на Новый год она отказалась от своих турнюров.

– Пока, мама! – крикнула я. – Не жди меня к обеду, я поем в закусочной с девочками.

Едва скрывшись с ее глаз, я села на траву и стянула туфли и чулки, чтобы освободить пальцы.

«Жаль, – подумала я, – что самой освободиться будет не так легко».

Я направилась к Декстер-авеню, главной артерии нашего города, поднимающейся к украшенному куполом и колоннами Капитолию, самому внушительному зданию, какое мне доводилось видеть. Вдали пророкотал гром. Напевая мелодию, под которую мне предстояло выступать, я вприпрыжку бежала, вдыхая запах свежескошенной травы, мокрого мха и сладких, подгнивающих цветов катальпы.

Тогда балет был моей единственной настоящей любовью. Я отдала ему сердце в тот самый миг, когда в девять лет мама записала меня в школу танцев профессора Вейснера в безуспешной попытке отучить от лазания по деревьям и крышам. Музыка и балетные па таили в себе радость и драму, страсть и романтику – все, чего я жаждала в жизни. Костюмы, истории, роли таили шанс для меня стать чем-то большим, чем младшей из девочек Сейр – последней в очереди, вечно ждущей, когда же она дорастет до того, чтобы дорасти.

Я как раз миновала пересечение улицы Милдред и улицы Сейр – да, названной в честь нашей семьи, когда мне на щеку упала первая капля, потом вторая – на лоб, а затем Бог открутил вентиль на полную мощность.

Я побежала к ближайшему дереву и нашла зыбкое укрытие под его ветвями. Ветер трепал листья и хлестал меня дождевыми струями. В считаные минуты я оказалась насквозь мокрой. Промокнуть сильнее было уже невозможно, и я продолжила свой путь, представляя, что деревья – это кордебалет, а я играю сиротку, наконец-то сбежавшую от колдуна-тирана. Может, я и заблудилась в лесу, но, как в лучших балетных постановках, в конце непременно появится принц.

У широкого круглого фонтана, бьющего на пересечении Судебной улицы и Декстер-авеню, я облокотилась на перила и встряхнула непослушными волосами. Пока раздумывала, не выкинуть ли чулки и туфли в фонтан, вместо того, чтобы натягивать их мокрыми, по бульвару мимо меня проехало несколько автомобилей и дребезжащих трамваев. Вспомнив, что через двадцать шесть дней мне исполнится восемнадцать, я все же обулась.

Так, одевшись более или менее прилично, я пошла по улице к новой конторе общества Красного Креста, обустроенной среди магазинов на южной стороне Декстер-авеню. Хотя дождь постепенно утихал, тротуары все еще были практически пусты. А значит, к маминой радости, не так уж много людей заметят меня такой расхристанной.

«О каких же глупостях мама беспокоится, – подумала я. – Как и все женщины».

Скольким же правилам нужно следовать, сколько приличий соблюдать, если ты девушка! Прямая осанка. Перчатки на руках. Ненакрашенные (и нецелованные) губы. Наглаженные юбки, скромные слова, опущенный взгляд, целомудренные мысли. Я считала все эти правила ерундой. Юноши любили меня как раз за то, что я была готова стрелять шариками из жеваной бумаги и отпускать непристойные шутки и позволяла целовать себя, если от них хорошо пахло, а я была в настроении. Я основывала свои стандарты на доводах рассудка, а не под давлением общества. Прости, мама. Ты еще получше остальных.

* * *

В центре «Красный Крест» собралось человек двадцать добровольцев, большинство из них – мои подруги, которые и бровью не повели, заметив, в каком виде я пришла. Только моя самая старшая сестра Марджори, которая сновала туда-сюда, раздавая брошюры и выпечку, подняла шум:

– Детка, ты кошмарно выглядишь! Ты не надела шляпу? – Она попыталась пригладить мои волосы, но быстро сдалась. – Безнадежно. Вот, держи, – она протянула мне кухонное полотенце. – Вытрись. Если бы мы так отчаянно не нуждались в добровольцах, я бы отправила тебя домой.

– Не переживай, – пробормотала я, вытирая голову полотенцем.

Я знала, она все равно будет переживать. Когда я родилась, Марджори исполнилось четырнадцать, и она была мне практически второй матерью, пока не вышла замуж и не переехала в дом за несколько улиц от нашего. К тому времени, конечно, привычка пустила корни. Я повесила полотенце ей на плечи, и мы пошли подыскать себе места.

Элеанор Броудер, моя тогдашняя лучшая подруга, заняла мне местечко напротив нее за одним из столов, выстроенных длинными рядами. Справа от меня сидела Сара Мэйфилд. Мы называли ее «Вторая Сара», первой была наша задушевная подруга Сара Хаардт, которая тогда училась в колледже в Балтиморе. Вторая Сара была в паре с Ливи Харт, чья шевелюра могла поспорить в смоляном эбонитовом блеске с волосами еще одной нашей подруги Таллулы Бэнкхед. Таллу со своими волосами выиграла конкурс красоты «Кинодива», когда нам было по пятнадцать, а теперь пожинала плоды победы, строя карьеру актрисы в Нью-Йорке. Жизнь Таллу и ее волос была наполнена путешествиями и блеском, и я завидовала ей, хотя и любила Монтгомери. Уж Таллу-то никто не указывал, какой длины должны быть ее юбки.

Мы ждали начала собрания, обмахиваясь веерами, чтобы хоть как-то развеять духоту. Высокие, выкрашенные в абрикосовый цвет стены были обклеены плакатами Красного Креста. На одном была изображена полная пряжи корзина с двумя вязальными спицами. Она призывала читателей: «Мальчикам нужны носки! Берись за спицы!» На другом возле огромного ярко-красного креста стояла медсестра в чудовищно непрактичных пышном платье и развевающемся плаще. На руках медсестры покоились покосившиеся носилки, на которых лежал раненый солдат, вместе с носилками завернутый в темное одеяло. С моего места медсестра казалась великаншей, а солдат был готов вот-вот соскользнуть с носилок ногами вперед, если медсестра не обратит на него свой великанский взгляд. Надпись под изображением гласила: «Величайшая мать в мире».

Я толкнула Сару локтем и кивнула на плакат:

– Как думаешь, имеется в виду Богоматерь?

Ответить Сара не успела. Раздался стук трости по деревянному полу, и мы все повернулись к дородной миссис Бейкер, одетой в перехваченный ремнем костюм стального цвета. Эта поистине пугающая дородная женщина приехала из Бостона, чтобы помочь тренировать добровольцев. Казалось, посади ее на корабль, идущий во Францию, и она в одиночку выиграет войну.

– Всем доброго утра, – отчеканила она. – Вижу, вам удалось отыскать нас без лишних усилий. Война продолжается, а значит, и мы должны продолжать с удвоенной силой работать и искать добровольцев.

Некоторые девушки захлопали в ладоши. Это были самые младшие члены организации, которым только-только позволили к нам присоединиться.

Миссис Бейкер кивнула, отчего ее подбородок на мгновение растворился в шее.

– Итак, некоторым из вас доводилось накладывать повязки на пальцы и руки. Принцип перевязывания ноги или туловища – такой же. Однако есть важные различия, на которые нам следует обратить внимание. Для тех из вас, кто не проходил инструктаж, я начну с самого начала. Итак, первым делом берем отрез небеленого ситца…

Пока я выжимала дождевую воду из подола, миссис Бейкер рассказала о длине, ширине, натяжении и приступила к демонстрации. Она передала конец куска ткани девушке, сидящей ближе всех.

– Встань, дорогая. Одна из вас держит скатку и отматывает ткань по мере необходимости – это раскатчица. Большие пальцы раскатчицы должны быть на скатке, указательный – под отрезом, вот так. Указательные пальцы крепко прижаты к скатке, большие пальцы вытянуты, чтобы достичь максимального натяжения. Все, поднимайтесь, и приступаем.

Я вытащила небрежно скатанную ткань из одной из корзин, выстроившихся в ряд на полу позади нас. Этот ситец, сейчас ослепительно-белый, скоро пропитается кровью, обмотанный вокруг человеческого туловища, покрытого коркой пыли и притягивающего мух. Я видела страдания солдат на фотографиях в книгах, которые рассказывали о том, что папа называл «зверствами, учиненными над нами войсками Союза».

Эти книги и рассказы о гражданской войне предназначались моему брату Тони, который был на семь лет старше меня и служил сейчас во Франции, но папа никогда не выгонял меня из салона во время этих бесед. Напротив, он жестом призывал меня оторваться от пианино, на котором я наигрывала простые мелодии, и присесть к нему на колено.

– Мы, Сейры, оставили достойный след в Монтгомери, – говорил он, переворачивая страницы книги. – Смотри. Это когда-то была резиденция моего дяди Уильяма, где он воспитывал своего младшего брата Дэниэла, твоего деда. Потом она стала первым Белым домом Конфедерации.

– Так улицу Сейр назвали в нашу честь, папочка? – изумлялась я, впечатлительная, как все семи-восьмилетние дети.

– В честь Уильяма и моего отца. Они вдвоем придали городу его нынешний облик, дети.

Тони, казалось, воспринимал семейную историю Сейров как должное. А вот меня завораживали все эти ныне покойные родственники, и я не уставала задавать вопросы об их свершениях. Я жаждала историй.

Папа рассказывал о том, как его отец, Дэниел Сейр, основал газету «Таскиги», а потом вернулся в Монтгомери, стал редактором «Монтгомери пост» и обрел влияние в местной политике. И папа рассказывал о мамином брате, «великом генерале Джоне Тайлере Моргане», который громил союзные войска при каждой возможности, а позже стал выдающимся сенатором Соединенных Штатов. От мамы я узнала об ее отце, Уиллсе Махене, сенаторе США от штата Кентукки, благодаря чьей дружбе с сенатором Морганом мои родители и познакомились на Новогоднем балу Моргана в 1883 году. Дедушка Махен однажды баллотировался в президенты.

В тот день в Красном Кресте я задумалась: не стала ли наша семейная история обузой для Тони? Быть может, она слишком довлела над ним. Возможно, именно поэтому он женился на Эдит из семьи фермеров-арендаторов, а потом нашел работу в Мобиле и уехал из Монтгомери. Быть единственным выжившим сыном в семье – не первенцем, не сыном, которого назвали в честь деда, в свое время несшего на своих плечах львиную долю ответственности за судьбу Монтгомери, не сыном, который умер от менингита всего восемнадцати месяцев от роду, – такую ношу легкой не назовешь.

Распутав ситцевую скатку, я заставила свои мысли изменить направление и протянула Элеанор свободный конец.

– Вчера пришло письмо от Артура Бреннана, – сказала я. – Помнишь такого? Мы познакомились в мою прошлую поездку в Атланту.

Элеанор сосредоточенно нахмурилась, пытаясь разобраться со скаткой:

– Вниз большие или указательные?

– Указательные. Семья Артура выращивала хлопок еще до Революции. У них все еще остались рабы, которые не захотели уходить. Папа говорит, это живое доказательство, что президент Линкольн напрасно разорил Юг.

Элеанор довольно ловко намотала несколько слоев.

– Артур – это парень на зеленом «Дорте»? Блестящий автомобиль, на котором мы катались?

– Он самый. Восхитительная машина, да? Артур говорит, «Дорт» стоит в два раза дороже «Форда» – может, тысячу долларов. Судья скорее станцует голым перед зданием суда, чем потратит столько на машину.

Эта мысль повеселила меня. Продолжая отматывать ситец для Элеанор, я представила, как папочка выходит из трамвая в своем полосатом костюме, с зонтом и кожаным портфелем в руках. У широкой мраморной лестницы здания суда припаркован зеленый «Дорт», отполированный капот и хромированные подножки сияют в лучах солнца. Человек во фраке и шляпе-цилиндре, некий посланник дьявола, манит моего отца к машине, они беседуют, папочка качает головой и хмурится, указывая на свой зонтик. Подняв палец, он читает краткую проповедь об относительной ценности и этичности растрат, человек в цилиндре решительно качает головой, и папочке остается только раздеться прямо на месте и пуститься в пляс.

В своем воображении я из уважения представила отца вдалеке от себя и спиной к себе. На самом деле я еще никогда не видела обнаженного мужчину, хотя видела маленьких мальчиков и картины эпохи Возрождения, которые, как мне казалось, вполне отражали реальность.

– Кстати о голых людях. – Элеанор облокотилась на стол, чтобы забрать у меня из рук конец ситцевой ленты. – Вчера вечером в кинотеатре один летчик, капитан Уэнделл Хаскинс, сказал… спросил меня, правда ли, что ты разгуливала вокруг бассейна в купальном костюме телесного цвета. Он был в кино с Мэй Стейнер, а спрашивал о тебе – каков, а! Мэй тогда отошла к киоску и ничего не слышала – хоть в этом он повел себя как джентльмен.

– Как бы я хотела в тот день быть у бассейна – хотя бы для того, чтобы увидеть лица старых матрон! – подала голос Сара.

– Ты была на балу прошлой зимой, когда Зельда прицепила веточку омелы к своей юбке сзади? – спросила Ливи.

– А были бы вы здесь с нами в среду! – подхватила Элеанор. – Зельда уселась за руль трамвая, пока водитель докуривал на углу. Он так и остался стоять с выпученными глазами, а мы укатили на Перри-стрит!

– Честное слово, Зельда, тебе достается все веселье, – вздохнула Сара. – И ты никогда не влипаешь в неприятности!

– Все боятся ее папочки, так что просто грозят ей пальцем и отпускают восвояси, – усмехнулась Элеанор.

– Даже мои сестры его боятся, – кивнула я.

– А ты – нет, – сказала Ливи.

– Он лает гораздо больше, чем кусает. Так, Эл, что же ты ответила капитану Хаскинсу?

– Я сказала: «Капитан, никому не рассказывайте, но не было никакого купального костюма».

Ливи фыркнула.

– Вот за это, Эл, я тебя и люблю, – улыбнулась я. – Продолжай в том же духе, и матроны и тебя будут называть дрянной девчонкой.

Элеанор выудила булавку из миски на столе и закрепила конец скатки.

– Он спрашивал, есть ли у тебя кавалер, кто твои родители, чем занимается твой папочка, имеются ли братья и сестры…

– Может, он искал предлог поговорить с тобой, Элеанор, – вмешалась Сара.

– В таком случае он бы догадался задать хотя бы пару вопросов обо мне, – тепло улыбнулась Саре Элеанор. – Нет, он точно зациклился на мисс Зельде Сейр из дома номер шесть по Плезант-стрит, той, что носит туфли с открытыми носами и ангельские крылья за спиной.

– И дьявольскую улыбку на лице, – добавила Ливи.

– И чистое сердце в груди, – добавила Сара.

Я изобразила, что меня тошнит.

– Он сказал, что с Мэй у них несерьезно, – продолжала Элеанор. – И еще он собирается тебе позвонить.

– Уже позвонил.

– Но ты еще не сказала «да».

– У меня до осени все распланировано, – честно ответила я.

В окружении студентов университетов, которые пока еще увиливали от армии, и сменяющих друг друга офицеров, приехавших обучаться в новых военных заведениях в Монтгомери, мужского внимания мне хватало с головой.

Сара взяла меня за руку.

– Если он тебе нравится, не стоит тянуть. Их ведь могут перевести в любой день.

– Да, – подержала Элеанор. – Сейчас или никогда.

Я высвободила руку из ладони Сары и вытащила из корзины позади нас еще один ворох ткани.

– Если вы не слышали, идет война. В итоге может получиться сейчас или никогда. Так зачем мне это?

– Раньше тебе это не мешало гулять с военными, – заметила Элеанор. – Он ужасно красивый…

– Это правда. Если еще позвонит, может, я…

– Разговорчики, леди, – пожурила миссис Бейкер, проплывая мимо нас, сцепив руки за спиной и выпятив грудь, словно нос боевого корабля. – Как бы ни были важны ваши дела, наши храбрые юноши будут благодарны, если вы уделите их благополучию больше сил и внимания.

Когда миссис Бейкер удалилась, я запрокинула голову, закрыла глаза рукой и на манер Мэри Пикфорд прошептала:

– О, какой стыд!