Kitobni o'qish: «Моя тысяча жизней»

Хотите расскажу вам о своем невыдуманном будущем?

Я живу в своем домике в горах, рисую и пишу книжки.

Взрослые дети очень занятые и на лето свозят ко мне своих детей (штук шесть). Я готовлю для них еду и пеку лепешки с зеленью в тандырной печи, а перед сном читаю им сказки.

В горах удобно лазить по деревьям, стрелять из рогатки и хорошо прятаться. Только кричать нельзя. "Это для безопасности", – объясняю им я.

Их дед показал им, как очинять ивовую веточку, чтобы сделать самую быструю стрелу для лука, построил для них домик на многолетнем дереве, чья крона пропадает в облаках, и научил самому главному искусству – получать удовольствие от жизни: просто сидеть, покачиваясь под грецким орехом в кресле, облизывая мороженое, и наблюдать, как ветер сгоняет птиц в беспокойные стаи, как солнце меняет свое место на небе, как река, текущая с гор испокон веков, продолжает свой путь несмотря ни на что.

С дедушкой они не любят читать, с дедушкой они любят бездельничать, нежась на травке или тыкаясь в колючие щёки.

С утра, пока весь дом спит и даже солнце ещё не встало, я иду молиться и купаться в реке (к тому времени я научусь плавать), ходить босиком по росе и камням, слушать беззаботное пение птиц и собирать упавшие в траву персики, чтобы сделать с ними пирог. (Тот, кто съест этот плод, получает бессмертие).

Это будет простая жизнь с простой едой и минимумом вещей, но полная творчества и любви, радости и созидания. Жизнь, пронизанная чудом бытия и нанизанная бусиной в ожерелье Шивы, который создаёт и разрушает миры, не сходя с места, но находя место всему сотворенному.

Любовь не бесчинствует

Как-то часто мы сталкивались с этой душой.

В первый раз я помню себя девчонкой лет десяти. В каком-то захолустном штате Америки, 20-е годы 20 века. А он сидит напротив – 16-ти лет. Потомок Потомака. В светло-голубых брючках с помочами, и на груди карман. Взобрался на перекладину забора, что огибает сад, и яблоки щелкает. Нет, ну правда щелкает: берет его в руку, сильно сжимает – оно и трескается, остальное он пальцами разламывает, закидывает в рот, сок течет по рукам и ярким губам.

Разгар лета. Тепло. Он такой красивый. Я тоже в чем-то голубом и думаю, как мы подходим друг другу. И я тут же влюбилась. И понимаю, что не могу от него оторваться. Поднимаю с земли упавшее с дерева яблоко и кидаю в него.

Он так увлечен поеданием спелых плодов, что совсем не ожидал. А тут еще и грязное пятно расплывается на кармане его светлых штанов от гнилого яблока. Он краснеет и от стыда, что какая-то девчонка смогла побить его старым фруктом, и от гнева, что мать будет ругаться за грязь на одежде, и от того, что не готов был к удару.

Босые ноги его, что до этого держали его тело в равновесии, зацепившись за нижнюю перекладину, соскальзывают на землю и приближаются ко мне. На ходу он срывает крапиву. Конечно же, догоняет меня и начинает хлестать. Мне больно, я реву, грязной рукой размазывая слезы по лицу, а другой пытаясь ущипнуть его, чтобы он меня отпустил. Хочу, чтобы он меня отпустил, и не хочу. Мне больно, но мне нравится, что он уделил мне внимание и что сейчас держит меня за плечо. И  нет никакой надежды, что это закончится добром. Но мне нравится, что эти несколько секунд он со мной. Но мне больно. Ему тоже, и он отпускает. И только теперь понимает, что руки его зудят и покрываются пузырями…

В следующей сцене-жизни я коротко вижу наши любовные отношения, построенные на мучениях и садомазохизме. Сцена интимная и вся нашпигована орудиями для пыток. Мне больно, и я наслаждаюсь. Он наслаждается, но ему больно мучать меня, потому что любит, но по-другому не может.

Да, сейчас я понимаю, что каждый раз, когда наши души встречались, я была женщиной, а он – мужчиной. И он каждый раз мучал меня.

В третьем кадре, тоже интимном, я понимаю, что больше не хочу так, я больше не хочу таких отношений, мне только больно, мне больше не нравится. Я вообще больше не хочу с ним отношений. Я всё поняла. Я искупила.

Любовь не ищет зла

Я помню, что это были последние мои минутки на земле. Это было безжалостное кровопролитие, бессмысленное и, казалось, бесконечное. Никто не был сильней, никто не сдавался. Мы не знали, за кого мы и против кого мы. Мы не знали, что мы защищаем и от чего защищаемся. Мы всего лишь делали свою работу – дрались и бились насмерть.

Мне кажется, что я воюю с тех пор, как родился, а родился я в темные и мрачные времена. Сначала мы оборонялись и спасались, выгрызая свою жизнь из лап постоянно нагоняющей смерти. Потом это стало привычным делом. И ремеслом. “Каляное рубище”, звали меня в отряде. Всегда прямой, несгибаемый ветром, врагом и болью. Ничто меня не брало.

По какой-то рыцарской нужде мы носились по всей зачумленной стране, а затем  по папскому указанию вышли и за пределы. Долго добирались до холодной страны. Враг всегда приходит с севера. Пережили самые злые морозы. Тащили свои тяжелые мечи, как будто мы уже не меченосцы, а мечетяжцы. Прикрывались крестами, да не согревались. А в начале весны, когда мир стал просыпаться от долгой зимы, был этот бой, последний для меня. Наша “свинья” пробралась в центр отряда на чужой земле. Но на то она и свинья. Это был конец.

Сквозь мою звонкую кольчугу стрела иноземца нашла прореху к моему натянутому телу. А добило меня мерзлое копье. Как это странно – чувствовать себя пронзенным насквозь: ты еще жив, но себе уже не принадлежишь. Тобой теперь владеет железный кол да Божья воля.

Лежу я, пригвожденный к этой неродной земле. Кровь течет или лед озерный нестойкий подо мной тает? Все равно. Кто кого побеждает? Все равно. Крики, лязг металла вокруг, скрип доспехов, хруст костей, запах мочи, пота и какого-то остервенения в воздухе, лошадиное ржанье, человеческие стоны, нечеловеческий хохот. Потому что когда ты познал страсть убийства и человека своего пронзаешь, часть ума из тебя выходит, лишаешься человеческой сути, ума лишаешься. Это не руки у тебя в крови, это мысли залиты кровью… Какой смысл был у всей моей жизни? Не знал ни отца, ни матери, ни друзей, ни сродников, ни тепла, ни любви. Некому было учить любить. Видел лишь грязь, вонь и голод. А теперь лишь чую, что рождаемся мы, чтобы быть человеком… И не справился… А как оставаться человеком, коли убивать – это работа? Теперь уж все. И нет теперь никакой надежды. А если надежда уходит, то испускаешь дух – таков закон битвы. Я смотрю в высокое небо. Ах, какое же оно красивое! А ведь я и не видел его толком никогда. Шлем как горшок не давал повернуть голову –  смотреть только вперед, и ни шагу назад. Тяжелая кольчуга не позволяла задрать голову к небу. Говорили, что по ночам видно Млечный Путь. Кто же это придумал разлить по своду небесному молоко? Кто плавает по этим молочным каналам? Теперь уж и не увижу. Не дотяну до ночи… Сколько же встревоженных птиц на этом голубом весеннем небе! И никому не расскажешь теперь. Да и нет на земле ни одного угла, где бы меня ждали или где бы всплакнули обо мне! Нет у меня никого, один я, совсем один. Что это, слезы? Даже слез я не знал. А вот теперь плачу по себе: какое же дикое одиночество, какое же отчаяние! Нельзя человеку быть одному, должна хоть одна душа за него молиться, ждать и любить. Всё живое тянется к теплу, к чьей-нибудь руке. Смерти не боюсь, не боюсь, что погребут в конском навозе. А вот умирать одному – страшно. Страшно, как же чувствуется это одиночество. Слезы горькие и горячие – вот мое омовение перед вечным сном. Горластые птицы – вот кто закроет мне глаза. Господи, как же одиноко! И холодно… И какое же красивое небо, Господи! Господи, как же красиво!..

Судорогу боли сменила судорога радости.

Луч прорезал марь неба, как бы приветствуя новую душу и благословляя.

Иногда я думаю: как меня во все это занесло? Я же интроверт, мне никто не нужен, я самодостаточна. Мне не нужны люди, чтобы делать то, что я люблю.

А теперь у меня четверо детей, любящий ласку муж, и даже 18-летней дочери, студентке, до сих пор от меня что-то нужно. Как я во все это попала? Я всего лишь хочу учиться и читать книжки в своей комнате. А половину своей жизни отдаю этим людям, которых люблю. Да, люблю. И если бы встать в том саду расходящихся тропок, где можешь выбрать любую и свернуть в любом направлении, я пошла бы снова своей неровной дорожкой, потому что понимаю, что жизнь была бы совсем другой, но совсем безрадостной, без того смысла, который в ней есть сейчас, да, без забот и хаоса, но без той полноты и глубины, которую создали в ней дети.