Kitobni o'qish: «Знак обратной стороны»

Правильного выбора в реальности не существует – есть только сделанный выбор и его последствия.

Э. Сафарли «Мне тебя обещали»

Приподняв пурпуровую полу шатра, русалочка увидела, что головка прелестной новобрачной покоится на груди принца. Русалочка наклонилась, поцеловала его в прекрасный лоб и посмотрела на небо: там разгоралась утренняя заря. Потом она взглянула на острый нож и опять устремила взор на принца, а тот в это время произнёс во сне имя своей молодой жены: значит, она одна была у него в мыслях! И нож дрогнул в руках русалочки. Но промелькнуло ещё мгновение, и она бросила нож в волны, которые покраснели, точно обагрённые кровью, в том месте, где он упал. Ещё раз посмотрела она на принца полуугасшим взором, бросилась с корабля в море и почувствовала, как тело её расплывается пеной.

Г.Х. Андерсен «Русалочка»

Пролог

Ему было не нужно больше сверяться с книгой. Знаки горели в голове, словно слова выученной в детстве молитвы. Когда-то он верил в Бога. Замерзая в окопах под немецким обстрелом, повторял про себя: «Дай только вернуться живым! Дай мне снова увидеть мою дорогую Любашу». Но то ли грохот и визг снарядов заглушали слова солдата, то ли густой дым мешал Ему рассмотреть ужасы, творившиеся внизу – так или иначе, молитва не помогла.

Так много лет он истратил на поиски, еще больше – на понимание. Тонкая книжица в потрепанной темно-вишневой обложке, такой засаленной, что блестела на уголках, стала для него и Библией, и Кораном, и Книгой Перемен одновременно. Казалось, он перестал думать, как все люди, перестал воспринимать мир чередой образов. Тонкой вязью замысловатых символов струились его мысли, и в каждой была она – его ненаглядная Любаша, навсегда оставшаяся молодой, прекрасной и бесконечно недосягаемой для него.

Он вернулся. Прошел весь путь от берегов Волги до самого Берлина. Когда рядом один за другим умирали все те, с кем рядовой Куликов делил хлеб и последние частички душевного тепла, его не смогла зацепить пуля, не смог достать штык.

«Заговоренный», – улыбались товарищи, глядя на солдата.

– Какому рогатому ты душу заложил? – однажды со злостью сплюнул командир.

Половина их роты осталась лежать в земле, половина отлеживалась в лазарете, самому командиру оторвало ногу, и только Куликов отделался несколькими синяками да царапинами.

Тогда он ничего не ответил, но сейчас не сомневался: не добрый Боженька постарался в том бою, отбросил незадачливого рядового взрывной волной в неглубокую воронку, прикрыл от секущих осколков. И не Он, словно за ручку, возвратил его домой спустя полтора года к уцелевшему дому.

Уходил Куликов на войну шестнадцатилетним безусым юнцом, вернулся уже заматеревшим молодым мужчиной. Думал, все самое плохое позади. Ни разруха, ни голод уже не казались такими страшными. Надо будет, так построят здания выше прежних, и хлеба соберут, и производства новые запустят.

Едва расцеловав плачущую от счастья мать, забеспокоился:

– А где же Любаша? Как у нее дела? Почему не пришла меня встречать?

– Знаешь, сынок… – вместо супруги начал отец, отводя глаза. Старшего Куликова на фронт не взяли. Еще в первую войну с Германией тот сильно пострадал, так и оставшись недвижимым ниже пояса. – Тут такое дело…

– Снаряд в церковь попал, – скороговоркой выпалила мать.

– И что? – не сразу понял младший Куликов.

Церковь в их городке была небольшая. Даже не церковь, так – церквушка, вмещавшая всего три-четыре десятка человек. Сам Алексей был там всего раза два. Первый в двухмесячном возрасте. Бабка по отцу была верующей, она-то и настояла на крещении внука. Второй раз Куликов зашел туда незадолго до войны, больше из интереса. Уж больно нравились ему те чудесные истории про Христа, всяких древних царей и святых, которые Алексею рассказывала все та же бабка. Грамоте старая женщина была не обучена, отчего и притчи в ее устах скорее походили на волшебные сказки. Более всего нравились мальчику описания далеких стран и городов да всякие странные слова, смысла которых он не понимал, но звучание которых приводило его в восторг.

– Бабушка, а кто такой Самаритянин¹? – пока та возилась на кухне, приставал с расспросами маленький Алеша. – Он из Самары, что ли?

– Ась?

– Ну, тот дядька, который помог бедному прохожему? Ты вчера о нем рассказывала, – заглядывая в кастрюлю с закипающим супом, продолжал допытываться он.

– А шут, его, милок, знает. Может, с Самары, а может, откуда-то еще. Думаю, его так звали. Что поделать: такие уж имена у этих басурманов, – вздыхала старушка, наверное, впервые, сама задумываясь за свои семьдесят с лишним лет, кто же такой этот загадочный Самаритянин.

Еще от бабушки Куликов узнал, что «тварь» – этот вовсе не ругательное слово. И правда, разве мог Бог ругаться? Он же не дед Николай из соседней квартиры, починяющий обувь и считавший, что «крепкое словцо надежней всякой нитки».

Бабушкин Бог не ругался, не безобразничал и, вообще, очень походил на образцового советского гражданина. Бог был почти как Ленин из иллюстрированной книжки – подарка отца на семилетие Алеши, только жил почему-то в церкви. Вот на него-то, подросший Куликов и пошел однажды поглазеть.

Конечно, к тому моменту он понял, что ни с каким добрым старцем там не встретиться. Бабушка умерла, когда мальчику было двенадцать, оставив после себя закладку с царскими серебряными рублями, гребень, которым всегда закалывала свои длинные волосы да чудные истории.

В церкви было светло от многочисленных свечей, но деревянные потрескавшиеся дощечки, с которых на подростка смотрели большеглазые худые мужчины и женщины, облезшая кое-где побелка – все это произвело угнетающее впечатление. В их дворце пионеров было намного уютнее. Да и пахло лучше. От удушающего запаха ладана Алексей тут же расчихался в рукав. Потом прошелся взад-вперед, осмотрел высоченный потолок, но никакого волшебства не нашел. Где-где, а здесь Бог жить точно бы не смог. Не вынес бы таких жутких жилищных условий.

А потому Куликов сначала растерялся, услышав, что его возлюбленная Любава частенько посещала церковь, пока он бил фашистов. Сдвинул брови, насупился, готовясь разразиться тирадой о глупых девках и еще более глупых бабах, которые даже рассказать ничего нормально не могут – мать опять зарыдала. Горько так, с подвываниями… как по покойнику.

– Она что, была там, когда…? – злость, как рукой сняло, стоило отцу кивнуть. – Когда?

– Пятнадцатого августа уже три года минет, – смогла найти в себе силы мать.

А вот Алексея как под дых ударили. Столько ужасов на войне он видел, столько лишений испытал. Сколько раз ему приходилось вытаскивать на себе раненых, сколько раз лишь случайность, тонкая грань отделяла его от вечного небытия! Да только ни разу у рядового Куликова не темнело так в глазах, ни разу не оседал он как мешок с картошкой на пол. И никогда не было ему так плохо, как сейчас. В один момент ничего не осталось от радости победы. Он ослеп и оглох, а затем черная волна боли накрыла мужчину с головой.

Первые месяцы он просто не знал, что делать. Сидел, тупо уставившись в стену, как ненормальный. Ел, спал и снова принимался сверлить пустым взглядом обои в цветочек.

– Сынок, а это что? – однажды в комнату Алеши зашла мать. – Я пролистала – ничего не поняла. Трофейная?

– А? – Куликов перевел на нее глаза.

В руках у матери была тонкая записная книжка. Он и не помнил, зачем подобрал ее на улице одного из Польских городов. Та просто валялась в пыли на обочине. Рядом топорщил две оставшиеся ноги полуразломанный стул. То ли ярко-красный цвет матерчатой обложки привлек внимание солдата, то ли торчащий из-под нее уголок фотографии. Однако Куликов наклонился, поднял книжку с земли, отряхнул и сунул за пазуху.

Тем же вечером, пока другие красноармейцы перечитывали письма из дома или ужинали, он принялся за изучение своей находки. Сначала долго разглядывал фотографию. На ней была запечатлена какая-то девушка – темноволосая и черноглазая, с крупными, но приятными чертами лица. Незнакомка совсем не походила на его Любашу, но Куликов почему-то невольно почувствовал к ней симпатию. Первая страница книги была девственно чиста, а дальше шли записи на немецком. В языках Алексей был не силен, понял отдельные слова, которые никак не раскрывали смысла написанного. К счастью, среди его однополчан был один толмач, к нему-то Куликов и решил обратиться.

– Чушь какая-то, – пробежав глазами по убористым аккуратным строчкам, изрек тот. – Похоже на медицинские наблюдения. Что-то о восприятии, настройке мозга на определенные предметы. Какие-то «якоря подсознания», «цветовая кодировка»… Не, Леш, даже если я тебе дословно все расшифрую, из этой писанины мало что будет понятно.

– А я-то надеялся… – принимая книгу обратно, вздохнул Куликов.

– На что? Думал, это дневник какого-нибудь полицая, приближенного к самому Адольфу? – ухмыльнулся солдат. – Да ладно, не обижайся. Может, и в этой книжонке есть польза. Вот выиграем мы войну, вернемся, тогда покажешь ее настоящим ученым.

Это было их вечное – «когда выиграем войну». Выиграли. Вернулся. А толку от найденных записей по-прежнему было ноль без палочки, если только с их помощью нельзя было возвращать к жизни мертвых. Единственной причиной, почему Куликов тогда не выбросил книжку, стали рисунки, перемежавшие текст. Невероятно красочные пейзажи и натюрморты, словно окошки в ту прежнюю жизнь, которая закончилась вместе с вторжением немцев.

Да еще странные знаки, не похожие ни на греческие, ни на арабские письмена. Более всего эти крючки и завитушки напоминали иероглифы. Всего Алексей насчитал их чуть больше полусотни штук. Сначала символы располагались по одному. К каждому шло длинное пояснение на все том же треклятом немецком. Потом автор стал записывать отдельные знаки группами, а в конце нашлось несколько листочков, заполненных исключительно неизвестной письменностью. Знаки ложились не ровными строчками, а строгим симметричным узором. Если это все и относилось к медицине, то скорее – к Средневековой.

Так книга и осталась у Куликова. Он еще несколько раз открывал ее в короткие часы отдыха, любовался рисунками, пытался перевести отдельные предложения, но его знаний не хватало на то, чтобы понять, есть ли между ними связь. Теперь мужчина смотрел на книжку, словно впервые видел.

Всего несколько недель назад он думал о том, как покажет записи Любаше. Она очень любила подобные занятные вещицы. Любая тайна завораживала ее, заставляя строить тысячи различных теорий.

«Ее писал настоящий фашист?! Но разве они могут так красиво рисовать? – вскричала бы Любаша. – Нет. Быть такого не может! Ты говорил, тут врачебные записи? Точно… это книга принадлежала хорошему человеку, доброму, который ненавидел Гитлера. Наверно, его за это и убили. Именно так, непременно убили, но он успел избавиться от книги, прежде чем враги до нее добрались».

– Мы должны их расшифровать… – словно наяву услышал Куликов голос своей любимой. – Мы должны узнать, что это все значит…

Теперь ему не нужно было даже заглядывать в потрепанную книгу с истертой обложкой. Он наизусть знал все, что в ней когда-то записал неизвестный «добрый доктор». Осталось совсем немного. Скоро его работа будет окончена, и тогда Алексей навсегда воссоединиться со своей Любашей.

1/1

– …и молока прихвати! – крикнула я в сторону прихожей.

Предпоследняя бутылка была спроважена в мусорное ведро еще в обед, и хотя в холодильнике оставалась ее сестра-близняшка, запас, как говорится, карман не тянет. Впрочем, можно было не предупреждать мужа. Он и так отлично знал, что в доме есть, и в каком количестве.

– Давай вечером в кино сходим, – предложил Слава.

Судя по звукам, он как раз застегивая свою любимую черную ветровку. Вслед за этим раздались легкий скрип открываемой двери и звон ключей. Немедленного ответа от меня никто не ожидал.

Глаза заскользили по линиям ученической тетради, выискивая ошибки в очередном сочинении. Я ненавидела проверять так называемые «творческие работы». Большей частью те были скомпилированы из различных интернет-статей и сдобрены парой-тройкой предложений «от себя», то бишь от родителей старательного ученика. Одни и те же обороты, одни и те же заезженные фразы. Только их последовательность да количество ошибок разное. Умные детишки обычно проверяли свое правописание, старались хоть местами слова поменять, детишки поленивее – просто сдирали материал из «Википедии» или сайта с кратким пересказом заданного произведения.

Вскользь брошенное предложение попало на благодатную почву. Сосредоточиться на работе больше не получалось. Буквы, выписанные темно-синей ручкой, прыгали перед глазами. Я в пятый, наверное, раз, перечитала: «Я считаю, что Владимир Дубровский настоящий мужчина, обладающий множеством положительных качеств…» Перевернула тетрадь, посмотрела на обложку. Двое милых котят на фоне сердечек, посередине белый прямоугольник для подписи. «Изопова Елизавета, 6 «А» класс».

– Лиза, Лиза, не рановато ли тебе судить о настоящих и ненастоящих мужчинах? – улыбнулась я, вспомнив девочку, сидящую на второй парте у окна.

Волосы заплетены в косички, на зубах сверкают брекеты, а на носу – очки в светло-сиреневой оправе. Она казалась довольно способной, слушала меня всегда внимательно, но только пунктуационные ошибки делала регулярно. Вот и сейчас я уже нашла три потерянные запятые и одно лишнее двоеточие.

Первая половина сентября обычно не баловала нас подарками. Но в этом году природа расщедрилась: с приходом осени небо расчистилось, а температура лишь росла день ото дня. Дети приходили на занятия перевозбужденные или, наоборот, разморенные неестественной жарой. Я вначале лезла из кожи вон, лишь бы их заинтересовать. Но однажды, возвращаясь домой, спросила себя: «А тебе-то самой в их возрасте были интересны какие-то мертвые писатели? Вот то-то и оно!» И бросила эту затею. Кто хочет – будет слушать даже самую занудную лекцию, а некоторым хоть клоунов пригласи, они так и останутся безучастны к горькой участи несчастной Му-Му.

Погода стояла идеальная для прогулок. Мысли вновь вернулись к последней реплике мужа. В кино мы не были почти полгода. И дело было не в занятости или пренебрежению кинематографом как таковым. Я любила кинотеатры. Любила огромный экран, загадочную темноту вокруг, запах попкорна, мгновения, когда реальный мир пропадает, словно и вовсе перестает существовать. Ты не слышишь ни хлюпанья колы на дне огромных стаканов, ни шуршания, ни голосов других зрителей. А потом наступает момент, когда пропадаешь и ты сам. Остаются только вымышленные герои, их боли и радости. Муж предпочитал смотреть кино дома, расположившись на кровати с ноутбуком или в кресле перед телевизором. Но и то, и другое происходило все реже. Киноискусство медленно и верно превращалось в дорогостоящую подделку под оное. Так что дело, повторюсь, было не чрезмерной занятости. Просто смотреть было нечего.

Я знала, что не буду уточнять, на какой фильм мы пойдем. Когда муж вернется из магазина, накину поверх футболки кофту, суну ноги в кеды и отправлюсь вслед за ним. А потом мы усядемся на самые удобные места в центре зала и на полтора-два часа перестанем существовать. Мое безмерное доверие ему базировалось на прочном фундаменте, и еще никогда меня не подводило.

Где-то пару раз в месяц меня посещала одна и та же мысль: «Каким образом меня угораздило встретить такого человека? Чем я отличилась в прошлой жизни, и чем буду расплачиваться в следующей за такую возможность быть с ним рядом?». Ответа пока не находилось. Нет, Слава вовсе не был идеальным. И я ясно и отчетливо, словно через увеличительное стекло, видела все его недостатки. Но его недостатки не притесняли мои собственные достоинства, а его лучшие черты отлично компенсировали отсутствие таковых у меня. Мы с ним сошлись как две детали одного паззла, как бы клишировано это не звучало. Не уверена, правда, что муж думал так же. Иногда в глазах Славы читалась откровенная снисходительность к такому ничтожеству, как его жена. Иногда слова наполнялись ядовитым сарказмом. Но большую часть нашего совместного существования он оставался самым терпеливым и любящим существом, каким только может быть мужчина. Не тот выдуманный герой из сопливых романов, а нормальный самец homo sapiens из плоти и крови. То есть существом со своими бзиками, загонами и эгоизмом.

И все же кое-что в Славе выходило из стандартной схемы «муж обыкновенный, выращенный в домашних условиях». Во-первых, его имя.

Наше первое знакомство состоялось еще на первом курсе института. То есть это я училась на первом, а он уже перешел на второй. Все что касалось моей специальности – преподаватель русского и литературы – давалось довольно легко. Успеваемость портили предметы, необходимые для общего образования, каковым являлась математика. Кроме того, что с точными науками у меня всегда были проблемы (это стало важным аргументом в пользу гуманитарного факультета), так еще препод попался на редкость придирчивый и щепетильный.

Он загружал нас десятками задач на дом, заставлял расписывать каждую цифру, каждое действие, чертить графики только на миллиметровке и почему-то особенно любил вызывать к доске тех, кто ничего не соображал в рядах, дифференциалах и прочей подобной им дребедени.

Каждый раз, приходя на его занятия, я старалась забиться в самый дальний угол, моля всех богов, чтобы хоть сегодня остаться незамеченной. Меня буквально трясло, начинались жар и тошнота при одном лишь появлении в кабинете Ильи Петровича.

Обложившись всеми имеющимися дома и парочкой взятой из библиотеки справочниками, я совершала над собой пытку. Математика стояла в расписании три раза в неделю – лекция и две практики, так что ломать мозги приходилось каждый вечер. Но все было напрасно. Теория была понятна, но когда дело доходило до конкретных функций или уравнений, кроме слез от меня ничего нельзя было добиться. Когда стало ясно – еще одна двойка за домашнюю работу и стипендии мне не видать, в мою жизнь вошел Слава.

Дело было так. Однажды перед парой математики наша небольшая группа собралась, чтобы в очередной раз тщательно промыть все косточки Ильи Петровича. Ну, и заодно, в спешном порядке кое-что друг у друга содрать. Пока остальные обменивались результатами вычислений особенно заковыристых примеров, один из наших товарищей расслабленно ковырялся в телефоне.

– Эй, Герыч, а тебе проверить ничего не нужно? – поинтересовался у него другой наш друг по несчастью.

– А я нашел одного чувака, он мне все сделал.

– Какого чувака? – заинтересовались однокурсники.

– Да, знакомый моего знакомого. Короче, – отложив сотовый, горячо зашептал Герман, – парень на физмате учиться.

– У нас, в педе? – уточнила я. Как грязное пятно на краю скатерти, на задворках сознания появилась полуоформленная идея.

– Да в каком педе?! В технологическом.

– А! О! – восхищенно выдохнули товарищи.

Дальнейшим расспросам помешал звонок. Лишь спустя полтора часа страха и унижения я смогла выловить в темном коридоре Германа и хорошенько его допросить. Будущий коллега был не слишком словоохотлив, но выбить из него номер телефона математического гения удалось.

Гений явился на следующий день в перерыве между третьей и четвертой парами. Гений был небрит, всклокочен и от него за версту несло табаком. Длинные волосы были кое-как стянуты резинкой, на джинсах красовались дырки (до сих пор боюсь спрашивать, не естественного ли происхождения?), а рубашка была застегнула не на ту пуговицу. Видимо, я вырвала его прямо из объятия сна. При моем появлении на первом этаже гений закашлялся в рукав, а потом хрипло спросил:

– Вы мне звонили полчаса назад?

– Эм… – я слегка растерялась.

Вообще-то его: «Ага, сейчас буду, ждите», – было расценено мной как шутка. Ни куда, ни зачем ехать, парень не спросил. И вообще, наш разговор больше походил на шифровку двух агентов.

– Здравствуйте. – Вежливое мое.

– Угу.

– Ваш телефон дал мне Герман Михайлов.

– Хм… – Весьма многозначительное парня.

– Он говорил, вы помогли ему с задачами по математике.

– Понял, через полчаса буду, – бросил парень и отключился.

Я пробовала еще пару раз набрать его номер, но меня ожидали лишь одинокие гудки и бесконечное: «Абонент отключен…». И вот теперь он стоял прямо передо мной – высоченный детина с помятым лицом и красными от недосыпа («Надеюсь, что именно от него», – подумала я про себя) глазами.

– Ну, где домашка? Простите, что так быстро, но я тороплюсь на занятия, – снова закашлялся парень.

– Ам… да… Сейчас, Вячеслав, – суматошно зарылась я в конспектах.

– Я не Вячеслав, – тихо пробормотал математический гений.

– Ум? – не сразу дошло до меня. – О, простите. Просто Герман сказал, что вас Слава зовут. Вот я и засомневалась… Значит, все-таки сокращенно от Ярослава?

– Не-а, – несмотря на зачуханный вид, парень улыбнулся краешком губ.

– Станислава? – включилась я в игру.

Почему-то не покидало ощущение, что мне отвели определенное количество попыток на угадывание, и после последней этот каланча объявит, что теперь я должна ему денег. Просто так я сдаваться не собиралась, а потому на несколько секунд задумалась, и, наконец, заговорческим шепотом произнесла:

– Изяслава?

Математик сморщил длинный нос.

– Окей, как же вас тогда зовут? – подняла вверх руки.

В одной из них была зажата моя тетрадь для практических работ. Парень мгновенно и без всяких предупреждений вырвал ее, заставив испуганно отшатнуться. Пролистал, согласно покачал головой и только затем перевел на меня спокойный взгляд красных глаз:

– Доброслав. Но если хотите и дальше со мной сотрудничать, лучше зовите меня просто – Слава. Завтра увидимся в то же время.

Гений поправил лямку рюкзака и, не поворачиваясь больше в мою сторону, направился на выход. Только у самых дверей молча отсалютовал моей же тетрадью и скрылся на улице.

Так произошла моя первая встреча с будущим мужем. Позже выяснилось, что Доброслав уже давно делал домашние задания не только Герману, но и еще нескольким студентам на нашем потоке. И только с меня не взял за это ни копейки. Небесная красота заказчицы была тут вовсе не причем. Его уже полторы недели мучала простуда, медленно, но верно переходившая в бронхит. Мой звонок застал Славу по пути в аптеку. Не в силах ни долго болтать, ни тем более, договариваться об оплате за свои услуги, тот просто подкорректировал свой маршрут. Авось, педагогический университет находился в двух шагах от его квартиры. Когда же мы встретились вновь, просить денег стало уже как-то неудобно.

– Спасибо, – получив несколько листочков с решением, сказала я.

– А… ну, не за что, – почему-то потупился Доброслав. – Если что, обращайтесь.

– Ладно, – пообещала я, но так этого больше и не сделала.

Буквально через два дня Илья Петрович слег с инфарктом, и нам назначили нового, менее требовательного преподавателя. А там и семестр незаметно подошел к концу.

Следующий раз я увидела Славу уже под Новый Год. Очередной зачет был с легкостью получен, и наша копания из трех подружек-первокурсниц отправилась отмечать его в ближайшее кафе. Не знаю, кто кого первым заметил, но именно Доброслав меня окликнул.

– Эй! – разнеслось над улицей.

– Лерка, это не тебя? – толкнула меня в бок Люда.

Я замотала головой. Образ заросшего щетиной, красноглазого чудища все еще не выветрился из моей головы вместе с убойной смесью табака и резкого мужского парфюма.

«Мало ли кого из своих знакомых увидел этот… Изяслав… нет… Свято… нет. Как же его, блин, зовут?» – раздраженно подумала я.

– Эй, Валерия! – А вот математический гений мое имя не просто откуда-то узнал, но и ухитрился правильно запомнить. Хотя оно не такое дурацкое, как у некоторых, но все же. – Погоди.

Я рванула вперед. Но у парня ноги оказались длиннее, а реакция – быстрее. Знаете эту избитую сцену, когда Она убегает, вдруг спотыкается на ровном месте и падает прямо в Его объятия. Так вот, я всю жизнь скептически хмыкала над подобным. И уж точно не ожидала, что это так больно. Когда нога подворачивается на ледяной кочке, а тебя ловят за капюшон. При этом во второй руке у Славы оказался тяжеленный пакет, которым он вдобавок огрел меня по бедру.

– Твою мать… – вместо того, чтобы «по сценарию» захлопать длинными ресницами и уставиться в его расширенные от переживаний за мою персону глаза, зашипела я. – Все из-за тебя.

– Меня? – нет, глаза Славы все-таки расширились, но плескалось в них отнюдь не нежное и трепетное чувство вдруг вспыхнувшей симпатии.

Теперь-то я, наконец, могла рассмотреть их цвет. Светлые. Ни небесно-голубые, ни бирюзовые, самого обычного сероватого оттенка. И утонуть-то в таких не выйдет. Только чуть заплыть за буйки. А вот ресницы оказались не просто длинными. Мальвина, узрев такое великолепие, удавилась бы с тоски.

– Нравлюсь? – показалось, или именно это у меня спросили?

– Чего?

– Не растянули? – Слава кивнул на мои сапоги. – Идти сможете?

– А… Да, вроде, – сделав неуверенный шаг, ответила я.

Сегодня парень выглядел заметно лучше. Бледность сменил здоровый румянец, Доброслав больше не кашлял, да и голос потерял часть притягательной хрипотцы. Светлые волосы выбивались из-под шапки с помпоном.

Невольно задалась вопросом, кто в наше время вообще, носит подобные шапки? Только законченные лузеры. Я сама шапку вообще не носила. Только меховые наушники. Или широкий палантин, прикрывающий заодно шею с плечами, но это в морозы за минус десять градусов. Сегодня градусник показывал даже не минус, а плюс два, так что надобность и в том, и в другом предмете гардероба отпадала.

«Наверное, он все-таки из этих… аутистов² или вроде того. У них, вроде, частенько обнаруживаются большие способности в вычислениях. А судя по шапке и ресницам, передо мной вообще, будущее светило науки», – окинув взглядом долговязую фигуру, сделала я окончательный вывод.

– Не хотите с нами в кафе пойти? – похоже решив, что мы со Славой старые приятели, предложила Люда. – Мы зачет сдали, хотели отметить.

– С удовольствием, – согласился математический гений. – От чашечки горячего шоколада я бы точно не отказался.

Оказывается у него в запасе имелось что-то поинтереснее бездонного взгляда. Стоило парню вот так улыбнуться и чуть наклонить голову, как где-то внутри Славы зажигалась даже не лампочка, а огромный прожектор, способный привлечь тучи доверчивых девушек-мотыльков. Будь я верующей, ни на секунду не усомнилась бы: передо мной стоит сам Сатана. Такой не то, что от яблока откусить, само Дерево Познания уговорил бы на дрова распилить. Вспомнилась одна из поговорок моей матери: «Есть красивые мужчины, есть симпатичные, есть обаятельные. А есть те, которые запоминаются на всю жизнь, даже будучи чуть приятнее обезьяны».

Так вот, как я уже говорила, у моего дорогого супруга имелся ряд отличий. Кроме странного имени, он обладал еще и странной внешностью. Если рассматривать каждую черту Славиного лица, не находилось ничего сверхъестественного. Нос длинноват, глаза не особенно выразительные, губы не полные, но и не тонкие. Подбородок не выдающийся, на щеках ни ямочек, ни родинок. Кроме длинных ресниц – ничего запоминающегося. Но почему-то вместе все это смотрелось прекрасно. Нет, не так. Гармонично, правильно. В лице Доброслава не хотелось ничего изменять, править, улучшать. И оно, действительно, отпечатывалось в сознании на всю жизнь.

Что же касается третьей особенности, муж обладал выдающейся памятью. Нет, нет, Слава не заучивал тысячи знаков после запятой в числе «пи» и не мог, прочитав книгу, процитировать любой отрывок из нее. Да и зачем, скажите на милость, заниматься подобной чушью? Гораздо лучше, когда твой спутник жизни помнит дни рождения всех ваших друзей и родственников. Когда не надо ему повторять по десять раз, что ты терпеть не можешь хурму, имеешь аллергию на мед и предпочитаешь молочный шоколад горькому. Слава запомнил это и многое другое с первого раза. А потому хурма мне никогда не предлагается, а моего дядюшку, живущего в Заполярье, муж всегда ухитряется поздравить за нас двоих, задолго до того, как сработает напоминание в моем органайзере.

Оказывается, этих трех отличий вполне хватает, чтобы каждый раз задаваться одним и тем же вопросом: «Ну, и почему, Валерия, именно тебе привалило такое счастье?»

– Потому что дуракам везет, – вздохнула я, наощупь выкапывая из своей коробочки со сладостями очередную мятную карамельку.

Моей же особенностью являлось немереное потребление всевозможных вкусностей без вреда для фигуры. Раньше Славка покупал шоколадки и печенье, оставляя пакеты с ними в свободном доступе. Но видя, с какой скоростью исчезают сладости, обеспокоился и потащил меня к врачу. Анализы ничего не показали. Сахар был в норме, витамины и гормоны циркулировали в моей крови без перебоев. Я весила на два килограмма меньше положенного при своем росте, но в остальном была полностью здорова.

– И все-таки я никак не пойму, куда это все девается? – на пороге спальни возник Доброслав.

Видимо, я снова задумалась, раз не услышала его возращения и снова заговорила вслух. За мной такое частенько водилось, и первое время весьма раздражало мужа. Потом он то ли привык, то ли просто смирился с моим постоянным бубнежом, а еще с попадающими везде фантиками и необходимостью все продукты проверять на наличие меда. В нашей парочке, как оказалось, я больше подходила на роль того самого пресловутого аутиста. Впрочем, его бесконечные бумажные платки (в пачках и поодиночке) и привычка засыпать в одежде бесили меня не меньше, чем его – мои невинные таракашки.

– Мозг занимает всего два процента всей массы тела, а потребляет почти восемьдесят процентов калорий. Это у нормальных людей. А у работников тяжелого умственного труда, таких, как учителя русского языка, все девяносто процентов. Ты не хочешь, чтобы твоя жена упала от истощения? Нет, так вот и не ворчи, – пожурила я супруга, суя последнюю конфету в качестве моральной компенсации в его протянутую ладонь. – На какое время билеты взял?

– На половину восьмого, – закинув руки за голову и откинувшись на спинку стула, невнятно пробормотал Слава.

Чавканье. М-да… Еще один маленький недостаток моего математического гения. Он не может есть карамельки, как все приличные люди. Он с грохотом гоняет леденец из одного угла рта в другой, при этом громко причмокивая. При этом остальную пищу Слава потребляет почти бесшумно.

– Не могу больше, – захлопывая очередную тетрадь, сложила ее к остальным в аккуратную стопку. – Знаешь, у учителей есть особый день сурка. Только он не второго февраля, а каждый раз, когда приходится проверять подобные работы.