Kitobni o'qish: «Меч и его палач»

I. Двуличневая мантия

Вечная мечта палача: комплимент приговоренного за качество казни.

Станислав Ежи Лец

Тогда я еще не был ни бродячим экзекутором богоспасаемой Франзонии, ни всеми уважаемым «господином» Города на Скале, ни принесшим военную присягу скондским казнителем. Вообще никем в юридическом, так сказать, смысле не был, кроме как помощником моего деда Рутгера, который отдал мне свою широчайшую практику, но боялся вручить всю полноту ответственности. Нет, шедевр свой я уже выполнил и через обряд прошёл, но это совсем иное дело. И славу приобрел немалую – тоже не в счет. Даже новый меч мой по имени Торригаль, откованный в честь моего личного приобщения к делу предков и уже сполна получивший свою долю кровавого питья, не сделал меня, как считал дед, истинным «мейстером».

Дело в том, что по причине холопского бунта мой меч уже успел забрать ровно девяносто девять преступных жизней, из них девяносто – в последний по счету месяц. Оттого что на совести воров были безоружные, старики, дети, женщины, ученые монахи, которые молчаливо меня оправдывали, это было несравнимо с тем ужасающим событием, которое некогда обрушилось на моего отца. В один день ему пришлось совершить шесть десятков отсечений у простых солдат противника, взятых с оружием в руках – что было явным беззаконием. Последний десяток жертв отцу пришлось казнить при свете факелов, ибо после каждой упавшей головы он прерывал действо, дабы попросить помилования у судей, которые находились тут же и холодно наблюдали. На следующий же день отец нарочито ущербил свой клинок по имени Горм, не имея времени похоронить его достойно и желая пока обессилить. Надо сказать, что Горму не было подобных во всей вестфольдской, да и франзонской земле, потому что его лезвий почти не надо было заострять: они сами по себе держали заточку. Лишь спустя добрые полгода меч был предан земле со всей подобающей торжественностью. Малый же осколок этого самого Горма был вплавлен в хвостовик моего двуручника – как талисман и чтобы старому клинку не было обидно уходить, не завершив дел. Но теперь наставала пора укрыть и сам Торригаль в земле, пока сотая смерть не сделала его хищником.

В это время и произошла со мной странная и страшная история…

Великое княжество Рутен, которое граничило с нашей Вестфольдией, обладало тайной. В чем эта тайна состояла, было неясно, однако все наши жители от мала до велика и от крестьянина до знатного крепко сие знали, и отношение к гостям из этих мест было самое настороженное. Даже неизвестно было, как они к нам попадали.

И вот однажды летом около полудня к самым воротам нашего «Вольного Дома», то есть старинного жилища семьи палачей, окруженного широким двором и стоящего в лесу поодаль от города, подъехал роскошный экипаж. Чёрный с выложенными серебром гербами, с кучером на облучке и запряженный парой великолепных вороных шайров. Оттуда величаво вышел рутенец, судя по виду и одежде – знатный, и весьма учтиво спросил, здесь ли проживает мейстер Хельмут, свободен ли он от всяческого рода обязанностей и может ли принять гостя по весьма и весьма важному делу.

Как видите, он уложился в одну фразу.

Дед, который встречал гостя, выразился не так вежливо, но гораздо короче.

– Этот щенок боится округлить сотню и уже как с месяц ни за что не берётся, – буркнул он. – Валит всю как есть работу на меня. Проводить?

Может быть, женщины нашей семьи обошлись бы с чужеземным дворянином поучтивей, но дед был вдов, я пока холостяковал – найти жену мы можем лишь из такого же палаческого рода, а это непросто. Что же до нашего двенадцатилетнего ученика Лойто, взятого из сирот, его женитьба вообще рядом не стояла. Хотя паренёк, надо сказать, был видный, и если не честные девицы, то шлюхи на него заглядывались – и, поверьте, не из последних. Он ведь мне с ними помогал. Знаете, небось, что палач на жалованье магистрата обязан еще и иную работу исполнять – быть бабским смотрителем, как у нас говорят. Нет, не бабским старостой, как в войске, – этот указывает, кому с кем ложиться, и берёт себе деньги посетителей, – а вроде профоса, только что не такого грозного.

Отец? Ну, он, по слухам, работал полноправным мейстером в другом месте, неважно в каком.

Я во время их разговора сидел под дубом, который накрывал своею тенью добрую половину двора, и перебирал разные фамильные железки. Я уже тогда их любил не меньше нынешнего, хотя в отрыве от прямого или там страдательного наклонения, как говорят в Рутене. Просто за диковинный вид.

Однако приведись случай – я без особой дрожи применил их для добывания знаний, хоть, надо сказать, нравы в последнее время сильно умягчились.

При виде деда с гостем я накинул на все эти безделки тряпицу и выпрямился навстречу.

– Ну, балакайте без моих ушей, – буркнул дед.

Мы раскланялись и представились друг другу. Моего дворянина звали – ну, скажем, сьёр Филипп. Имя как имя.

– Юный мейстер, – прокашлявшись, начал он. – Я хочу поручить вам дело. Только не отметайте его, даже еще не выслушав хорошенько.

Я кивнул.

– Речь идет о женщине. Её необходимо умертвить, хотя она совершенно невиновна, и все о том знают. Она… как это пояснить? Умирает за чужие грехи.

– Вы не спутали меня с одним из судейских? – спросил я. – Это в их, а не в моей компетенции…

– Я сказал – «необходимо», а не «собираются умертвить», – перервал он меня. – Вы слышали об «ивовых девушках»?

Черт, я и не думал, что этот обычай еще не исчез и даже не запрещен. Древняя суть его в том, что для обновления всего бытия раз в год выбирают невинную девицу или такого же юношу (последнее даже чаще), в течение всего года ублажают чем только возможно, а потом либо сжигают в ивовой плетенке (как говорят, напичкав снадобьями до полнейшего бесчувствия), либо убивают иным образом – часто по ее (его) выбору. Это происходит при полнейшем согласии самой жертвы, которое она обязана регулярно подтверждать в течение всего года: малейшего подозрения в неискренности или в том, что на жертву влияют, достаточно, чтобы всё отменить. Так вот, о Рутении поговаривали, что если другие земли без этого обряда кое-как прозябают, то она попросту клонится к закату. И что сам обряд проделывают как-то на особицу. Тайна? Нет, то была не сама хранимая тайна, а её следствие, что ли. И не мое дело, собственно.

– Вы понимаете, в чем суть, мейстер.

– Да, но это не значит, что я…

– Послушайте меня. Не мы создали закон, внутри которого существуем. Не нам с вами судить, какой путь нам начертан и имеем ли мы право с него сойти. Весь год мы исполняли любые желания одной из наших женщин. Последним желанием были вы сами.

– Отчего?

– Сэниа Марджан считает, что вы – не просто искусная рука на рукояти меча, но и сердце, умеющее управлять этой рукой. Она знает, как вы после каждой из тех бунтовских голов заново изостряли клинок.

Мой собеседник помолчал и продолжил снова:

– Я не буду говорить вам, что формальные требования закона мы соблюли. Без этого ваш магистрат попросту не допустил бы нас сюда с весьма странной, на ваш взгляд, просьбой. Заплатим мы щедро, хотя, быть может, не место об этом говорить. Если вы настаиваете, обеспечим вам должную охрану и поручимся перед магистратом за ваше благополучное возвращение. Но вы, разумеется, имеете полное право нам отказать.

– Когда? – спросил я. Про Торригаль и его беду я вообще забыл.

– Завтра около полудня.

– Где?

– Около самой границы, если не стремиться к точности.

А кто к ним обеим стремится, если уж быть честным?

– Я подумаю.

– Прошу вас. Да или нет. Мне необходимо вернуться с вашим словом, чтобы в случае отказа успеть найти иной выход.

Что-то было не так во всем этом.

– Невинную девушку только и можно принять как жертву. Но с другой стороны, такую нельзя казнить, – произнес я. – Верно?

– Мейстер, – ответил наш Филипп, – сэниа Марджан была замужем. Прозвание «игна», которое вы, очевидно, вспомнили, означает не просто замужнюю даму, но мать по крайней мере одного живого ребенка.

– Тогда как…

– Вы ведь еще и врач, – ответил Филипп, снова кашлянув, причем гораздо деликатней первого раза. – Не стоило бы напоминать вам, однако некий чисто телесный признак девства может быть таким стойким, что удалить его может не супруг, а лишь рождающееся от него дитя. Нам довольно одного символа.

Я понял всё – и, как говорится, даже больше.

– Вы хотите, чтобы я за компанию разделался с… не с признаком, а с его символом. Для очистки совести и особенно ради того, чтобы магистрат не посмел обвинить меня, да и всех нас троих, в несоблюдении закона.

– Не то чтобы прямо так…

Но я перебил его бормотанье:

– Я берусь за ваше дело при соблюдении двух условий. Первое. Обычно магистрат платит мне шесть марок за простую казнь и десять за квалифицированную. С вас я возьму двенадцать. Второе. Эту женщину надо привезти сюда, в Вольный Дом, откуда вы и заберёте нас с нею вместе. Здесь внизу тоже есть камеры, хотя слегка заброшенные, но вполне пристойного вида. Понимаете? Я хочу убедиться, что в деле с сэнией всё чисто.

На лице нашего заграничного дворянина было написано явное замешательство.

– Мы обязаны сохранять как телесное, так и духовное здоровье нашей Госпожи Крови, – чуть напыщенно произнес он. – Помимо прочего, такое обещано ей лично. Содержалась она до того отнюдь не в подземелье.

Эта история забирала меня все больше и больше. Те слова, которые он употребил, – вроде бы народное предание относило их к старшим носферату женского пола. Еще, правда, был Господин Крови в этой истории с первым иудейским обрезанием, описанным в нашей Великой Книге…

– Послушайте, досточтимый господин. Я служу городу и магистрату, а не кому бы то ни было еще. Вы же ныне угождаете сэнии Марджан, ведь так? Спросите ее прямо, быть может, она согласится.

Как ни удивительно, мой важный собеседник кивнул, причем с видимостью уныния. И отправился назад к своей карете.

Я уж думал, что разделался с этим казусом, когда он вернулся.

– Как скоро вы можете принять сэнию? – спросил он с еще более печальной миной.

– Да как привезете! – воскликнул я, пожав плечами.

Он обернулся назад и сделал знак рукой, явно подзывая кого-то.

Из дверцы, чуть наклонясь, выбралась тонкая фигура в темной одежде, ловко спустилась вниз по откидной лесенке и протянула руки, чтобы принять и спустить другую вместе с большой мягкой сумкой. Две женщины.

Когда они подошли к нам, я увидел, что одна молода и хороша собой, а другая, та, что несла пухлую сумку из ковровой ткани, – вроде и не так чтобы очень. Только вот мимо первой пройдешь и второй раз не оглянешься, а вторая…

Таким попросту не надо быть ни красивыми, ни юными, ни лукавыми, ни глубокомысленными, чтобы одним взглядом вкопать любого мужика в землю по самые уши. Так говаривал мне отец, когда описывал одну свою тайную подружку из высокородных. Чем-то там не вполне добрым для них обоих кончилось… Говорили мне, да я постарался забыть.

– Вот, это и есть сэниа Марджан, – проговорил тут Филипп. – И с ней ее компаньонка.

Дело ясное. Как вода в реке после буйного паводка.

Округлое смугловатое лицо, под легким серебряным ободком – пышные русые косы с проседью, широко расставленные серые глаза с тонкими морщинками вокруг них. Небольшие руки с длинными пальцами. Очень статная и совсем простая в повадке и одежде. Лет сорока, никак не меньше.

Я поспешно здороваюсь и получаю некую смутную полуулыбку в ответ.

– Мне можно отпустить своих конфидентов, мейстер Хельмут?

Не успеваю ответить, как оба ее спутника издают хоровой вопль на непонятном языке и получают в ответ сходную фразу, но гораздо короче. В это время, наконец, к нашей группе приближается дед, и я с некоторым облегчением вздыхаю.

– Я взял особенного пациента, – решительно говорю я ему. – Попроси Лойто отыскать в нижних комнатах место получше и разместить сэнию как следует.

Потом я горько сожалел, что так сразу влепил наше жаргонное словцо. У простых людей оно, собственно, означает просто больного, но мы, палачи, всегда имеем в виду его буквальный смысл. «Тот, кто терпит страдание».

– Я тоже с этим лопоухим пойду, – хмыкает дедусь, – послежу, чтобы ничего беззаконного не допустил и не пропустил. А ты обед пока разогрей. На четверых.

Что я и сделал. Отсутствие хозяек – прямо казнь египетская!

– Ну и как она тебе пришлась? – спросил я деда, когда мы уже отправили Лойто в камеру с миской густой чечевичной похлебки для нашей постоялицы и доедали что после них обоих осталось.

Дед покачал головой.

– Не знаю, внучек, ох, не знаю… Первое, что сделала, – попросила тёплой воды и тряпку, выставила нас с мальцом и свою суму за дверь и на скорую руку отдраила все помещение. Разбирали ее вещицы по статьям закона мы уже потом, при ней самой. Ничего острого, ничего бьющегося. Жестяная кружка с двойными стенками, чудна́я такая, – говорит, тепло сохранять, когда всякие травки завариваешь. Странная штуковина – чтобы в железе тепло держалось? Чашки-плошки-ложки из мягкого дерева, железный кувшин в жестяной укупорке, термос называется. Для сохранения горячего питья и воды – колдовство под пару кружке. Еще на нем такие цветы затейливые, каких во всех наших четырех странах не встретишь. Хрю….хризантемы называются. Вот. Другой кувшин, из фаянса, – умывальный. Хотела было оба отдать – я разрешил. Ещё и жестяной тазик присовокупил. Свечи с ароматом позволил тоже. Только, говорю, под колпак ставь. Я ж понимаю – читать тебе захочется, да и от параши отхожей кой-чем нехорошим потягивает. Тёплые носки, второе платьишко, такое же невзрачное, как на ней, шерстяная камиза до полу, туфли, деревянные подошвы с ремешками. Толстенная хлопчатая простынь навроде хилого одеяльца, флисова, что ли. Уйма каких-то пахучих салфеточек – говорит, вместо непитьевой воды обтираться. Бельё всякое…

Он смутился.

– Дед, ты чего, блядских кружавчиков не видал, что ли?

– Такие панталоны – первый раз вижу. Плотные, на застежках сбоку и аж похрустывают, когда сомнешь. Спросил – говорит, для лежачих больных, впитывают… Хм.

– Чтоб на эшафоте не осрамиться, – холодно заключил я. – Хорошо же ее там, в Рутене, холили-лелеяли.

– Хэ, – дед подергал себя за бороду. – Ты чего меня не спросишь, о чем ихняя троица перепиралась на иноземный манер?

– Так ты понял, выходит.

– С пятого на десятое. Этот хмырь благородный ругается, что наша Маша навязалась к ним в компанию полюбопытствовать. Он, зуб даю, надеялся на четкий отказ от навязшей мысли. Девица горюет, что и ей, и всем троим враз отставку дали – неначе живодеры здешние ее мадамочку обидят. Кучер тоже, знаешь ли, типа хранитель королевского тела. А она сама…

– Ну.

– «Это мне, а не вам голову отрежут, так что командовать парадом буду я». Дословно, клянусь дружком собачьим!

– Есть кое-что еще?

– Угу. Я сказал сэнии, так-то вежливо, что ей три совсем последних желания лично от нас положены. Вкусная еда, бутылка отменного старого вина из фамильных погребов и горячий справный мужик заместо ночного колпака.

– Ну ты, дед, и снахалил.

– А она этак головку на сторону и говорит: «Чем у вас из кухни пахнет? О, давно я упревшей чечевицы прямо из духовой печи не пробовала, да еще с ржаным хлебушком. Вино пить – жаль, привычки такой не приобрела. А кто этот приятный молодой кавалер – уж не ты ли?»

– Посмеялась.

– Ну, не так чтобы. Знаешь, после такой улыбки, как у ней, что угодно за монету из чистого золота примешь.

Я резко звякнул ложкой о тарелку:

– Дед, не ты ль мне сто раз толковал – не давай себя приручить? Не якшайся с пациентами? Особенно с такими.

И оставил его наедине с горой немытой посуды.

Крошечные камеры с низким потолком, числом три, находятся в подвале дома рядом с «кунсткамерой», зимней угольной печью и баней. Вход сюда отдельный, приходится в любую погоду сновать из двери в дверь. Комнатушки эти – не для заключения, скорее для своего рода передержки: когда пациента требуется подготовить к другой тюрьме или подлечить после процедур. Работы на дом мы никогда не берем, хотя о том и ходят всяческие скверные анекдоты. В смысле исторические россказни.

По дороге туда я подхватил рабочий инструмент, увернул в тряпицу и понёс прятать в подвал. Обзор за неимением свободного пространства здесь отличный, из конца да в конец взор стрелой пролетит, как писал поэт. Так что я мигом углядел скрюченную фигурку нашего Лойто на скамье рядом с одной из тяжелых низких дверец с поперечными засовами. Подошел, толкнул в бок.

– Спишь на часах?

Он вздрогнул, усмехнулся:

– Нет, дядя Хельмут. На старинной пытошной лавке.

– И чего дожидаешься?

– Посуды, – глуховато донеслось из-за частой решетки, которая перекрывала щель в поржавевшей дверной обшивке. – Лойто, я их оба кое-как сполоснула, что ж ты объедки через двор мимо дома понесешь.

И в железный кошель, перекрывающий сетку и прорезь, тихо звякнули два латунных блюда.

– Так. Бери в одну руку латунь, в другую моё железо, пристраивай на место – и вообще дуй отсюда скорым шагом, – приказал я.

Отстранил его и, помедлив будто бы в нерешительности, вошел, переступив высокий порог. Благо дверь оказалась не заперта.

Женщина неторопливо встала мне навстречу, отложив с колен рукоделье. Сиденье своё самого начала передвинула поближе к щели и ела не сходя с этого места? Наверное, так. Свет, по капле истекающий из небольшого оконца, забранного двумя толстыми прутьями крест-накрест, еле осветил бы её фигуру, если б не ароматный огонь, мерцающий в трех ажурных металлических колпаках. Дым его заполнял комнатку и оттеснял иные запахи.

– Привет вам, сэниа… Мария?

– Скорее Маргарита, если уж переводить. Чистый жемчуг, Маргарита, как поют испанцы в песнях… Знаете?

Песен я не знал, кто такие испанцы – не догадывался. Зато, наконец, понял, чем она развлекается: щиплет корпию из старых тряпок, которые дед ей всучил. Такие нитки просто незаменимы для мокрых перевязок и гнойных ран.

– Я хочу поговорить с вами.

– Разумеется, вы в своем праве. Вы хозяин, я – ваша служанка… Присаживайтесь, прошу вас. Табурет здесь только один, зато скамейка широкая. Полутораспальная.

Я сел туда, куда мне указали, и – замялся. Попутно представил, каким она меня видит: кривоватая оглобля, что навстоячку еле умещается под низким потолком, физиономия бледная, глаза тусклые, волосы непонятно какого цвета. Плечи хоть широки, ключицы длинны и прямы, как стрела (что неудивительно при нашей работе), но грудь едва ли не впалая. Ну и что нам с того?

– Я хотел бы знать. Вы полушутя ответили моему Рутгеру…

– А. Понимаешь, мои последние желания все уже поисполнялись. Когда тебя целый год подряд носят прямо в горсти и впивают все слова, что слетают с твоих нежных губок, только и хочешь под конец, чтобы меня-оставили-наконец-в-покое!

Эта Маргарита неожиданно повышает тон.

– Потому вы и согласились на моё требование?

Она усмехнулась.

– Нет. Простой расчёт: если тебя вынут из мягких домашних тапочек и в тот же миг выставят на высоком помосте, это будет чистое потрясение моих основ. Им этого не нужно.

– Кому?

– Да моим рутенцам.

– Вы так их любите?

– Ну, мальчик, надо же кого-то любить.

– Хельмут.

– Гита. Коротко и легко запоминается.

– Гита. Вы можете рассказать мне, что дарили вам ваши соплеменники?

– Если это не досужее любопытство. На последнее нет времени.

– По какой причине вы указали на меня, сэниа Гита, помните?

– Поняла тебя. Сердце, значит, требует? Ну что ж. Я захотела одиночества. Роскошного одиночества. Огромный отель… то есть дворец… Нет, просто дом с огромным парком. Нет, скорей даже небольшой замок посреди полудикого леса. Лиловая глициния по всему фасаду. Черешчатые дубы, серебристые клены, медные буки, растущие в глубокой тени, чтоб проявилась их темно-багряная окраска. Золотистые ясени. Цветущие липы с их невероятным медовым запахом – всю жизнь именно о таком мечтала. В парке целая свора веселых собак – эти были не мои, я же понимала, что надолго меня не хватит. Верховые прогулки на смирных лошадках, с блестящей свитой. А внутри дома – библиотека и камин для холодных вечеров. Изысканная еда. Музыка и рукоделия. И умные собеседники, которые являются по первому зову. Эти вот, кого вы с дедом видели, и многие еще. Я, конечно, прекрасно знала, что все они – мои сторожа, но могла выбрать и приблизить к себе любого. И отослать тоже.

– Королева.

– Госпожа Крови, – ты ведь слышал.

– Это верно?

– Что – верно? Знаешь, Хельмут, я ведь урожденная скондка, меня в Рутен муж привез. Он четко верил, что его милая земля как-то особенно проклята из-за своего личного Каина. А кровь только кровью и смывается. Я ведь была его на двадцать два года младше… Светоч мудрости. Стена неприступная. Источник нежности – мне вечно в жажде быть… Знаешь, как это сладко – когда тебя любит поистине зрелый мужчина! Сладко – покуда он не состарится. Или пока его не убьют в нелепой карманной войнушке. В маленькой, но очень гордой стране Ичкер.

Я такую не знал, но на всякий случай глубокомысленно кивнул.

– Вот почему вы согласились?

– Да нет. Напрочь отравить мне существование даже такой штукой, как смерть близких, невозможно. Похожие кладбища ведь внутри любого из нас. Да и, кстати, понурое сердце в жертву не годится.

– Не понимаю тогда, что могло вас подвигнуть.

– Хельмут, исповедовать меня будут завтра. Непосредственно перед тем, как станут вешать на меня всех своих козлов отпущения, и часа за два до теснейшего общения с тобой.

Я почувствовал себя так, будто заглянул в тайное тайных храма. Или как тогда, когда мой лучший школьный друг Ханкен-Конопушка ни с того ни с сего вдал мне кулаком под дых. И, я так думаю, Гита прочла все сии чувства на моей симпатичной открытой физиономии.

– Юноша, не стоит принимать меня так уж всерьёз, – рассмеялась она. – Хотя ты упорно лезешь не в свои дела, да еще и в дела секретные, – понять тебя можно. Вот что. Я тебе выдаю всякие рутенские тайности, исполняю любые твои беззакония, но баш на баш. Я одно – и ты одно. По рукам?

– По рукам, – ответил я как мог беспечно и протянул свою шершавую ладонь. Она легонько хлопнула по ней кончиками пальцев.

– Давай я отвечу на твое первое. Что могло подвигнуть… Знаешь, никто из нас вперед других не высовывается. Все знают, как это происходит. К тебе подходят, когда ты остаешься одна, и вежливо предлагают, причем даже не расписывают, как и что. Не обижаются, если ты отвечаешь отказом. Но отказов мало, потому что наши персоны просчитываются заранее и все наши обстоятельства учитываются наперёд. Вот так попросту. Скучно, да?

– Теперь что, моя очередь?

– Если хочешь. Можно и подкопить вопросы.

– Говорите сейчас.

– Хельмут. Эти мои компатриоты то ли не знают, то ли нарочно не говорят. Мне как на плаху придется ложиться – низко или высоко? Ничком или навзничь? Волосы подстригать – видишь, какие длинные, – или так оставить?

Честно говоря, я остолбенел. Но мигом оправился. Черт, это же вообще было моей прямой обязанностью – предупредить и подготовить!

– Я ведь плахи не видел, – ответил я как мог спокойнее. – Мне дадут проверить только завтра. Ее и вообще вполне может не быть – это для топора и мясницкой работы, а мечу она нередко и помешать может. Лицом кверху – это вообще делают в наказание. Косу можно вмиг отрезать, только если ее держать или закрепить на особом кольце, вам будет куда как надежнее.

– Ну да, чтобы не дёрнулась по нечаянности в последний момент, – кивнула она. – Сама того боюсь.

– А высота – нам с Торригалем всё равно.

– Это хорошо, – протянула она. – Знаешь, в наших краях женщин иногда к стулу привязывали, так это, как я понимаю, куда труднее исполнить как следует.

В моей земле – тоже, но об этом я не стал рассказывать. Ни к чему. Равно как и то, что если уж мы кладем под меч деревяшку, то на ней приходится не столько рубить, сколько резать.

– Если вы еще о чем-то таком хотите спросить, это не в зачёт, – сказал я вместо этого.

– Спросить – нет, попросить – да. Хельмут, я не хочу, чтобы ты выполнял работу своего подручного. Это же Ритуал Ритуалов. На колени я сама опущусь, если надо. Поправить позу – тоже пусть не ты. И не Лойто, очень тебя прошу. Там своих работников двое, ещё в ногах у тебя запутаются… Да, мои ноги связывать вроде как не понадобится. А руки… Мне захочется ухватиться за что-то – ну, вроде поручня на кресле зубодера. Это можно? Посмотри там, когда станешь проверять. И глаза – может, просто зажмуриться?

– Там выберете. Но куда надёжней сделать по традиции.

– И самое главное. Подходя, четко ставь ногу. Татя в нощи я не хочу.

– Так приходит не одна смерть, но и Бог, сэниа.

– Да, только ты – не Он. И не она.

На этом пафосном месте в дверцу гулко постучал дед.

– Эй, Габи, там Лойто с рынка много чего утащил. Что твоя болезная дама будет кушать?

Гита переглянулась со мной и произнесла с каким-то внезапным озорством:

– Это что, тот самый налог – каждый палач имеет право бесплатно взять у торговок всё, что в руках унесет? Надеюсь, у парня руки длинные и загребущие.

– Оттого его и бьют часто, – улыбнулся я.

– Угу. За превышение полномочий и нахальство контрибуции, – подхватила она. – Так что заказываем? Сыр есть – такой, чтобы с него вода капала? Брынза или горный…

– Козий, – доложился дед. – Вовсе сухой.

– Так это же самое то. А хватит на всех, чтоб не обидно было?

– Тебе хватит, сэниа. С травой, с хлебом?

– И порезать ломтики тонко, но тупой стороной ножа, чтобы складочками и моршинками пошло. Попробуйте, самый смак выйдет.

– Я тогда пошёл, – ответил я. – Тоже поужинаю.

Только вот кусок мне в горло никак не пролезал. Кое-как уговорив себя поесть и дождавшись, пока наш паренек принесет из камеры Гиты порожнюю посуду, я снова туда вернулся.

На сей раз корпии уже видно не было. Горели еще две свечи, толстые, поставленные в широкие блюдца с водой во избежание пожара.

– Не могу все-таки понять, – продолжил я сходу, – отчего вы так спокойны. И так мало боитесь.

– Это договорной вопрос? – ответила она мне навстречу.

– Пусть так.

– Учтём. Так вот, Хельмут. Веселое бесстрашие – самая священная моя ценность помимо моей же крови. Если бы я была, скажем, мучительно больна – это бы цену заметно сбило. Если бы хотела обнять Белую Госпожу как невесту… ну, как жениха – уничтожило бы вообще. Именно мое стойкое веселие духа испытывали всякими поблажками: как высоко я их заценю, так сказать. Чем более храбра женщина, чем меньше ей нужно от жизни – тем больше гарантий, что древнее проклятие будет снято навсегда. Вот какие в игре ставки. Понимаешь? А больше мне ответить тебе нечем.

– Это как объяснить, почему у тебя волос русый, а не белокурый. Верно?

– Именно, – Гита кивнула. – Доволен? Исчерпала я твое любопытство?

– Да.

– А теперь сам подставляйся. Как случилось, что знаменитый Готлиб из Бергена пропал без вести?

Снова она вышибла из-под моих башмаков табуретку.

– Отец…

– Говори. Выдать вас всех я, по всей видимости, не успею.

– После того, как погибли те солдаты и Горм, батюшка стал… ну, известен. Знаменит своей искренностью и прямотой. И таковым зван в хорошие семьи. Знаете, что такое фама?

– В Рутене сие называют «мода на человека».

– Там… была одна молодая вдова. Привечала по-всякому, возила с собой переодетым на новогодние маскарады. Знаете, на таких сборищах принято распускаться.

– Пускаться во все тяжкие. Карнавализация а-ля Бахтин…

– Что?

– Чушь и чепуха. И что – их разоблачили по закону жанра?

– Однажды сорвали с него маску и сделали вид, что вдовушка была им обманута.

– Дали ему в зубы дворянство – чтоб ее вконец не опозорить.

– Но не родовое, а пожизненное и ненаследуемое.

– А она в те поры была брюхата.

– Мною…

– Прости, мальчик, я поняла. Он-то сам жив остался?

– Лет пять назад вроде был жив.

Гита обхватила плечи руками, будто озябла.

– Так. Что хотела – то и получила. Выкладывай, что там тебя в прикупе.

Я знал, о чем следует ее попросить. Но не мог.

– Хельмут, слух у меня очень хороший, особенно на Филовы сплетни.

Она встала.

– Да, вот еще какая у меня будет просьба. Я у себя привыкла каждый день мыться, а завтра будет совершенно не до того. Устроишь?

Я еле кивнул и пулей выскочил за дверь.

Хотя выставка особого инструментария у нас давно была не при деле, ради нашего удобства она соседствовала с отменно устроенной баней. Дело не только в том, что люди предполагали с первого раза: по старинной традиции, присяжной палач на твёрдом жалованье смотрел не только за публичными девками, но и за двумя выгребными цистернами, куда стекались поганые воды из города и вообще со всей округи.

Ну, я кликнул нашего парня и велел разжечь самые большие масляные лампы, растопить печку, набрать воды на весь дубовый чан, который был ему по шею, и согреть, натащить побольше мягких чистых тряпок и постелить поверх теплой мраморной лежанки, которая была хитроумно соединена с печью, а кроме того – как ни на то сладить со ржавым замком, врезанным в дверь, что соединяла обе каморы. И поскорей.

Пока он этак трудился, я со свечой в руке долго проверял «железки», «деревяшки» и «гибкую кожу». Искал кое-что хорошо позабытое.

Как доброму приятелю, кивнул макетам виселицы и стоячей дыбы в четверть натурального роста. Они нужны, чтобы точно рассчитать, как уронить человека, в единый миг сломав ему шею, и как ловчее вывернуть ему плечевые суставы, чтобы он если не лопату, так хотя бы ложку мог держать в руке, если выживет по приговору суда. На кошках и собаках мы, вопреки расхожему мнению, их не испытываем, единственный живой предмет, который побывал в хитроумных петлях и скобах, была моя рука.

Так. Распертая изнутри стальными лепестками кожаная груша для лона, сиречь капиструм. Если бы вдвое меньше, тогда ещё ничего. Когда-то мы обязаны были творить им осквернение на глазах у всего народа – если казнимая девица совершила нечто совсем уж гнусное. Это еще с тех времен памятка.

…Тонкие чаусские ножи из мягкого железа – о днище глиняной чашки вмиг наточишь. Дед говорил – снимать кожу.

Промежуточная дверь подается с застарелым скрипом.

– Мейстер, у меня готово для сэнии Марджан.

– Тогда приглашай.

О замках и засовах на ее двери мы дружно позабыли.

Когда я заглянул в жарко натопленную камору, Гита стояла уже без платья, обернутая по самые плечи странного вида пушистым полотнищем в ярких цветах. Поверх толстых носков – патены, деревянные скамеечки для ходьбы по мокрому. И – странно, только теперь заметил на шее некий шероховатый как бы желудь на витой шелковой цепочке.

– Идите в воду и отмокайте, сэниа, – кивнул я, стоя на пороге. – Да подольше. Я глядеть не буду.

…Плоские мешочки с травами. Им в подвале, собственно, не место, но травки свежие, летнего сбора, едва успели завялиться. Кружка вроде пивной, высокая, с откидной крышкой на петлях.