Kitobni o'qish: «Кошачья голова»

Shrift:

Икотка, икотка, сойди с мово рота, слезай с языка, выйди за воротки, скачи на болота. Кого встретишь, тому в рот.
Народный заговор против икоты

Пролог (сейчас)

Пока все нормально. Как обычно. Как было раньше, совсем раньше. Но, правда, и семи лет еще не прошло. Только четыре. Мама считает каждый день, и я помню. И конечно, Алина, уж будьте уверены, помнит и считает. И у нас есть время. Целых три года.

Мы живем в другом месте, общаемся с другими людьми. Они ничего не знают о нашем прошлом. Их не удивляют наши новые привычки, потому что для них это часть нашего обычного поведения, пусть и странноватого. Никому и в голову не придет спросить, например, с чего это мы перестали есть рыбу и почему вообще никогда не говорим про рыбу. Или почему у нас нет домашних животных, тех же кошек.

А еще я очень боюсь икать. И не ем в гостях. И из рук ни у кого ничего не беру, даже если это иногда выглядит невежливо и грубовато. Вы наверняка подумаете, что это очень глупо. Подумаете, что я с приветом.

Но у нас осталось всего лишь только три года, чтобы узнать, действительно ли это так глупо.

Предисловие (десять лет назад)

Когда в нашем доме ремонтировали чердак, то оттуда вытащили кучу всякого хлама. Просто удивительно, как на общем чердаке городского жилого дома может быть такое количество ломаной мебели и прочего старья, скорее характерного для частного домовладения.

Огромный контейнер для строительного мусора рабочие поставили прямо под окнами первого этажа, откуда можно было в режиме нон-стоп наблюдать, как в горе рухляди роются сначала хозяйственные местные жители, потом бомжи, а потом уже отчаянные мальчишки в поисках сокровищ.

Они-то и нарыли в чердачном хламе мумифицированный трупик кошки. Неизвестно, сколько он пролежал на чердаке, была ли это чья-то пропавшая любимица или просто несчастное бездомное животное, нашедшее среди сломанных стульев и занозистых досок свой последний приют. Плоская, с рыжей, теперь больше похожей на искусственную шерстью, с оскаленной в предсмертной гримасе пастью, мумия кошки одновременно вызывала жалость и отвращение.

Мальчишки не придумали ничего умнее, чем прикрепить кошачий труп к краю контейнера, так что мертвое животное смотрело прямо в окна первого этажа.

Жутковатое зрелище.

В итоге мальчишкам самим стало не по себе, они перестали лазить в чердачном хламе, но кошку так никто из них и не снял.

Теперь я думаю, что, может, они вовсе ни при чем.

Жители первого этажа, в чьи окна пялился мумифицированный трупик, ругались, требовали похоронить животное, но сами почему-то брезговали дотрагиваться до мумии. Это вам не древнеегипетский артефакт, в конце концов. Хотя, по сути, одно и то же. Только древнеегипетскую мумию мы в музее без всякой брезгливости рассматриваем, а когда точно такая же, только поновее, маячит у наших окон, это вызывает совсем другие эмоции.

Потом как-то ночью кошачья мумия пропала, и утром все вздохнули спокойно. Правда, мальчишки утверждали, что нашли ее на помойке в соседнем дворе, только головы у мумии уже не было… Но никто особо не прислушивался к мальчишеской болтовне, контейнер с чердачным хламом в конце концов увезли, и вскоре все воспоминания о странной чердачной находке вытеснились более насущными и животрепещущими проблемами.

Глава первая (четыре года назад)

Икота, икота, иди на Федота, с Федота на Якова, с Якова на всякого.

Икать я, конечно, не прекратил, зато сестра, сидевшая с планшетом на коленях, резко крутанулась на кресле и со слишком часто в последнее время проскальзывающей ехидцей проговорила:

– А знаешь ли ты, братец мой… Хотя что ты там знаешь! Так вот знай: ты только что произнес заговор на распространение икоты.

– Ну и че? – между иканиями как можно грубее откликнулся я. – Лишь бы я не икал.

– Ну разумеется, тебе всегда на всех по фигу. Только это не просто заговор, а пожелание одержимости. Поскольку никого в квартире, кроме нас двоих, нет, то ты только что наслал на меня икотку. Ну, спасибо, братец!

И она, не вставая с кресла, отвесила издевательский поклон.

– Да ты и так одержимая, – пробурчал я и набрал в легкие побольше воздуха, чтобы задержать дыхание и прекратить наконец это дурацкое икание.

– Пока еще нет. Но скоро узнаем, сработало ли.

– Это просто сокращение диафрагмы, – не выдержал я.

– А вот наши предки так не считали. Икотка – это такая сущность, которая попадала в человека – чаще женского пола – через еду. То есть ее надо было проглотить.

Я фыркнул. Ага, где найти идиотов, которые станут глотать какие попало сущности? Разве что на азиатских рынках. Ну там да, не смешно совсем…

А сестра даже планшет отложила:

– Поэтому у подозрительных людей еду и питье не пробовали даже.

– Да откуда ты знаешь?

– Знаю.

– А зачем тебе это? Ты что, искала специально?

– Ты слушай лучше. Еще могли эту сущность, икотку, наслать по ветру. Например, ты вот идешь, зазевался, проглотил мошку, а это была икотка. Ты же вечно ходишь, ворон считаешь. Хорошо, хоть слюна не бежит.

Это было обидно.

– Отстань! Сама такая!

Мне уже перестал нравиться ее дурацкий рассказ. Вообще-то он мне с самого начала не нравился, но это край.

– И вот поселялась икотка внутри человека, и даже разговаривать он начинал по-другому. Мы на выдохе говорим, а одержимые икоткой – на вдохе. А поскольку на вдохе заглатываешь много воздуха, то потом, естественно, начинается отрыжка. Точно как ты, вечно рыгаешь за столом. И человек дополнительно страдал из-за этой икотки.

– Да что ты несешь! – не выдержал я.

– А вот и нет! – Сестра даже с кресла соскочила. – Скажи любое слово!

Я пожал плечами. В голове сразу стало как-то пусто, даже элементарные слова куда-то пропали.

И вдруг чуть ли не перед глазами всплыло слово. Я его и с рыбой-то не сразу проассоциировал. Просто смешное слово.

– Ну барабулька.

– Странно, что ты сказал именно это слово. Ну ладно. Смотри! Вот я говорю нормальным голосом. Например… Вот, например… Ладно, пусть будет барабулька. А теперь на вдохе.

Хотя я не собирался показывать интерес, а все же посмотрел, даже икать перестал.

Алина вдохнула и тут же закашлялась, будто поперхнувшись. Я уже хотел мстительно со всей дури шлепнуть ее по спине, но тут она выпрямилась и взглянула на меня.

Лицо сестры вдруг приняло какой-то странный, хитровато-недобрый вид. Даже губы будто утончились, и на лицо легла тень, хотя освещение в комнате оставалось таким же, как раньше.

Вот как она так умеет противно делать? Тренировалась, что ли, перед зеркалом?

Не своим, тоненьким голоском она просвистела:

– Барабулька. Вона как я умею говорить. Йой, ёшки-ёшки-ёшки-йой! А вот, а вот, а вот. А ты не могешь. Тпру-у, пру-у. Бз-з-з! Бз-з-з! Дурачина! Дурачина! Теперь я здеся буду жить.

У меня неприятно засосало под ложечкой. Так иногда бывает, когда понимаешь: сейчас тебе сделают пакость. Вызовут к доске отвечать тему, в которой плаваешь как топор. Или незнакомые пацаны прикопаются. Или не туда нажал на всплывающем окне, и у тебя на глазах начинается удаление сделанной за несколько месяцев работы.

– Пожалуйста, не надо так. Ты так правда на одержимую похожа. – И добавил после паузы, чтобы она поняла, что не шучу: – Даже страшновато.

Сестра продолжала улыбаться тонкими губами и ехидно смотреть на меня:

– Уйду, когда захочу. Никогда! – И она гаденько рассмеялась на вдохе. – Сам позвал, вот и пришла. А сидела, долго сидела, сидела. Два года напрасно ждала-сидела, пересидела. Еще четыре досидела. Дождалася! Позвал!

– Ничего я не звал, прекрати!

Я поискал глазами, чем бы в нее запульнуть, схватил подушку и уже примерился, когда сестра быстро, как какая-нибудь ящерица, показала мне язык (на мгновение даже привиделось, что он раздвоенный), крутанулась на кресле и замерла.

Все еще сжимая подушку в руке, я осторожно встал и тихонько подкрался к Алине.

Но устраивать подушечный бой что-то совершенно расхотелось. Алина сидела, уставившись в одну точку, с бледным, каким-то заострившимся лицом, а по ее лбу скатывались капельки пота.

Глава вторая

Меня зовут Егор. Старшая сестра Алина. Родители. А, и волнистый попугайчик Иннокентий, то есть просто Кешка.

Отец выбил нам трехкомнатную квартиру, правда, в старом фонде и на первом этаже. Одна комната – родительская, вторая – Алинина. А я обитал в проходной гостиной, где родители заставляли делать нас уроки и играть на компьютерах и планшетах, чтобы мы точно были на глазах и от учебы не отлынивали. Так что, считай, мы постоянно тусовались здесь. Даже сестра до сих пор послушно приходит с планшетом в гостиную, хотя вот-вот школу окончит.

Раньше с нами еще бабушка жила, мамина мама. Испытание для нервов, как говорил отец. Впрочем, с его вахтовым методом работы особых конфликтов не было.

Бабушки не стало четыре года назад.

В общем, ничего особенного. Семья как семья, каких миллион. Мы – ничем не выдающиеся. Особенно я. Но, как говорится, что есть, то есть.

С обычными людьми редко происходит что-то необычное. Можно просчитать все риски, все события на двадцать лет вперед и не ошибиться. Я вот даже не понимаю, зачем некоторые к гадалкам ходят, когда и так ясно, что дальше будет.

Мама говорит, что на самом деле это настоящее счастье, когда никаких неожиданностей нет, когда все как у всех. И выделяться не надо, только хуже станет.

Сама она настолько спихнула на отца принятие всех важных решений, что он перестал прислушиваться к ее мнению по всем вопросам вообще. Отец предпочитает все планировать сам, особо никого из нас не спрашивая. Но если что, говорит, рассчитывает на меня. Когда я был мелкий, мне это очень льстило, и Алинка надо мной издевательски смеялась по этому поводу. Сейчас же все это немного напрягает – и отцовские надежды, и насмешки сестры.

Со старшей сестрой отношения как у всех. Чаще всего она реально бесит, вечно гадко подкалывает и в лучшем случае не обращает внимания. Но я помню, как мы с ней дружили еще несколько лет назад, и по делу она всегда поддержит и поможет. Отец многое ей прощает и ничего особо не требует, в отличие от матери.

По ее мнению, Алина обязана хорошо окончить школу, потом – институт, а потом удачно выйти замуж. Если удачно выйдет замуж сразу после школы, то еще лучше. Правда, ни о чем, кроме учебы и помощи матери по дому, она думать сейчас не должна. И еще маме очень важно мнение гипотетических соседей. Если я что-нибудь вытворю, то это нормально. А вот если сестра – это позор на всю семью.

Я даже как-то пообещал Алине взять на себя ее проступок, если что. Такой у меня был приступ великодушия, который сестра сначала высмеяла, а потом спохватилась и поблагодарила.

Впрочем, Алина никогда не упускала случая смыться из дома на очередную тусовку, а мама на удивление всегда покрывала ее, так что поздние возвращения всегда были скрыты от отца. И как-то это прекрасно уживалось у мамы с требованиями соблюдения приличий. Будто бы соседи не видели, как Алина кралась домой, припозднившись с вечеринки, и скреблась в окно кухни, чтобы мать открыла входную дверь и не пришлось пользоваться звонком.

Мы с Алиной всегда над этими мамиными двойными стандартами посмеивались, но строго между собой.

Короче, ничего особенного, все как у всех. Или почти как у всех.

Пока я не сказал про барабульку. Блин, да я даже не пробовал ее никогда, эту рыбу! Да я вообще только потом в поисковик забил и нашел, что барабулька – это рыба!

Я вообще много размышлял на эту тему. Когда заснуть не можешь и почему-то тревожно на душе, хотя вроде бы все нормально и ничего не предвещало, то особенно хорошо думается всякая мура, так что действительно полночи лежишь и пялишься в потолок, и думаешь, и думаешь. И прокручиваешь бесконечно одно и то же… А если есть хоть малейший повод, то вообще.

А повод у меня не малейший.

Что было бы, если бы я не повелся тогда? Не сказал ничего, просто, как обычно, фыркнул бы презрительно и отвернулся – случилось бы или нет?

Теперь уже не проверишь. Не узнаешь, ты виноват или нет. Виноват или не виноват совсем… Бабушка говорила: «Если бы да кабы, да во рту росли грибы!» Но знаете что? Я больше просто так никакие присказки не повторяю. Ну на фиг!

Но это теперь.

Поначалу это даже забавляло. Выглядело как игра, дурачество. Затянувшееся, правда, но можно было списать на вредный Алинин характер. Мама, разумеется, все объясняет подростковым возрастом, но вот я тоже подросток и точно могу сказать: у моей сестры всегда был характер не для слабонервных младших братьев. Хорошо еще, что в семье нас только двое.

Но что с ней стало происходить, вообще не поддавалось никакой привычной логике.

Хотя я первое время сестру даже нарочно поддразнивал, про барабульку неожиданно вслух вспоминал.

Алина как-то сказала мне, что никто не имеет права издеваться надо мной, за исключением ее, потому что это привилегия старшей сестры, а остальные идут лесом.

Так что и я поначалу вообще не чувствовал за собой никакой вины, нарочно провоцируя у сестры приступ. Потому что я брат и типа тоже имею право немного поглумиться, но исключительно чтобы поймать момент, как она это делает, и научиться так же менять лицо и голос. Дурак…

Вот только подловить никак не получалось. В ее внешности, которую я знаю с детства, вдруг происходило что-то неуловимо неправильное. И совершенно точно это не предназначалось исключительно для меня.

Я как-то услышал этот мерзкий голос из-за закрытой двери в Алинину комнату и, даже не постучав, вломился в полной уверенности, что сестра демонстрирует свои «умения» кому-то еще, кроме меня. Так вот, в комнате, кроме самой Алины, никого не было. Она разговаривала сама с собой. Разными голосами: своим собственным и этим, на вдохе.

Как быстро влетел, так быстро и ретировался. Слишком жутким показался разговор. Как будто два разных человека, и один очень хочет избавиться от другого… И лицо у Алины было такое, будто она изнемогает от боли, будто ей очень тяжело. Когда она повернулась на звук открывшейся двери, то явно делала это через силу.

Я помню, как икотка первый раз назвала свое имя и до меня стало доходить, что это не шутка и не изощренный способ прикалываться надо мной. Мы с Алиной совершенно привычно поспорили, кто первый будет играть на планшете. Вообще-то он был мамин, и следовало бы в первую очередь спросить непосредственно у нее. Но поскольку она редко им пользовалась, мы с Алиной по умолчанию считали планшет своим. У мамы же было только одно условие: чтобы брали по очереди. Вот как раз из-за этого, по маминому мнению, простого условия мы вечно и сцеплялись.

Меня выбесило Алинино упрямство, честно скажу, и я решил без зазрения совести применить запрещенный прием: зная, что сестра никак не может сдержаться и не отреагировать, нагло глядя ей прямо в глаза, громко рявкнул: «Барабулька!»

Хотя я сделал это нарочно, зная, что последует, все равно вздрогнул, настолько быстро моя сестра преобразилась. Изменилось не только ее поведение, но даже внешне она стала другой.

Забралась с ногами на табуретку, как обезьянка, скорчилась вся и повернула ко мне хитренькое лицо, которое совершенно точно было лицом моей сестры и одновременно принадлежало какой-то абсолютно незнакомой мне личности женского пола непонятного возраста, но точно не девушке-подростку. Очень неприятной личности, от которой неизвестно чего ожидать.

Я пожалел, что ляпнул про барабульку. Планшет того не стоил.

– Алин, ты на себя совсем не похожа, ты знаешь это? Тебе так не идет совсем.

Я подумал, что если скажу так, то это однозначно подействует. Ведь раньше Алина всегда очень болезненно реагировала даже на, с моей точки зрения, совсем невинные замечания относительно ее внешности или одежды. Она мне такие ответочки возвращала, что я потом неделю на себя в зеркало не мог смотреть.

Моя сестра наверняка отреагировала бы. Но эта новая Алина только растянула в дурацкой улыбочке вдруг ставшие такими тонкими губы и этим новым гадким голосом провякала:

– Алина-дурачина! Бз-з-з! Хорошо, что я Пала́шка!

– Кто-кто? – переспросил я, но не потому, что не расслышал. Все я прекрасно услышал и увидел.

– Я девочка Палашечка, красная рубашечка. Тпру-у, пру-у. Йой, ёшки-ёшки-ёшки-йой.

Алина крутанулась на табуретке, похожая на какого-то зловещего горбуна. Выглядела она при этом… отталкивающе. Еще мигом потемневшее лицо, и будто тени под глазами пролегли, как нарисованные. Все точно так же, как тогда, в первый раз. И еще от нее сильно пахло спичками.

– Зачем вот это вот все? Тебе самой не противно?

Сестра залилась новым, дребезжащим смехом и хлопнула себя по бокам ладонями, будто нелепая птица:

– Я красивенькая. Бз-з-з! Бз-з-з! И вот, и вот, и вот девочке говорила: буду делать что хочу. Она думала: сон, а я ей руку-то вывернула да в пляс пустила. Йой, ёшки-ёшки-ёшки-йой. Тпру-у, пру-у.

– Алина, хватит.

– Алина хватит, – передразнила она, быстро облизав неестественно острым языком тонкие губы. – Алина хватит, Палашечка не хватит. Палашечка схватит! Тпру-у, пру-у. Что хочу, то и наворочу. И тебя оборочу! Что? Что? А вот! Как захочу, так ты, дурачина, и сделаешь.

– Ты нарочно меня заставила про бара… про эту рыбу говорить?

– Дурачина, я про себя-то знаю. А ты-то про себя знаешь?

Какой мерзкий голос, словно принадлежащий какой-то взрослой необразованной тетке!

– Алина, прекрати, пожалуйста.

– Сам хотел, сам звал! Алина-дурачина молчит, а я – Палашечка! Бз-з-з!

И, внезапно спрыгнув с табуретки, на которой только что прочно сидела на корточках, бросилась ко мне так быстро, что я не успел среагировать. Схватила за плечи, больно впившись пальцами, и практически в самое лицо провыла:

– Я Палашечка! Посмотри на меня! Красавица!

Я смотрел прямо в искаженное, потемневшее лицо… Не лицо, рожу… С растянутым тонкогубым ртом, со вздувшейся и пульсирующей на лбу веной. А зрачки у Алины были совершенно горизонтальные.

До сих пор я упорно не хотел допускать мысли, что это по-настоящему. Что это не игра, в том числе моего воображения.

Но как объяснить ее жуткие глаза? Я точно видел, что до этого идиотского выступления «Палашечки» у Алины со зрачками было все нормально. Она никак не могла надеть линзы незаметно от меня, даже если бы очень долго тренировалась.

И еще: Кешка стал при приближении Алинки волноваться, метаться по клетке и панически кричать, так что приходилось его во время пребывания на кухне закрывать чехлом, который мама давным-давно перешила из детской Алининой юбки.

Вообще-то кормить попугайчика, доливать ему воду и чистить клетку всегда было Алининой обязанностью. То есть нашей общей, но я постоянно забывал то одно, то другое и однажды чуть птицу не уморил. Мама очень кричала, сестра бесилась, но я все равно забывал, не нарочно, так что в итоге уход за нашим Кешкой полностью перешел к Алине.

Наш спокойный питомец так любил сидеть у кого-нибудь из нас (особенно у мамы и Алины, как самых длинноволосых) на голове и перебирать волосы, или грызть кончики тетрадных листов (нам с сестрой постоянно за это в школе попадает), или охотиться за ручкой, которой в этих самых тетрадках пишешь. А теперь он бьется в истерике от Алины, которая его кормит и поит, и вообще из клетки старается не высовываться.

Совершенно домашняя птица. Мама раз в день выпускает Кешку полетать, но все окна и даже двери в некоторые помещения у нас надежно закрыты.

Алина, конечно, очень расстроилась – как будто самый верный, бескорыстно любящий ее член нашей семьи оказался предателем.

Впрочем, расстраивалась-то она расстраивалась, только все чаще отлынивала от своих домашних обязанностей, перестала что-либо по дому делать и вообще ложилась на свою кровать и тупо лежала, ничего не делая.

Теперь за Кешкой ухаживала только мама. Я, по идее, тоже, но даже в такой ситуации забота о попугайчике каким-то непостижимым образом вылетала у меня из головы (каламбур).

Животные первыми ощущают изменения, которые не могут уловить люди. Землетрясение, ядовитый газ, опасное поведение – они все считывают гораздо раньше, чем человек. А до нас когда еще дойдет наконец, что надо спасаться.

Наш попугайчик давным-давно все просек. А я только-только сейчас…

Алина-Палашка оттолкнула меня и как ни в чем не бывало отправилась на кухню. Планшет был забыт.

Что мне было делать? Я решил поговорить с мамой. Обогнав сестру, ворвался на кухню и выпалил:

– Мам, она называет себя Палашкой! Говорит не своим голосом.

Мама набросила тряпку на Кешкину клетку и повернулась к вошедшей Алине. Та бросила на нас быстрый взгляд и полезла в холодильник, будто вообще не устраивала мне только что никакого представления.

– Мам, смотри: у нее горизонтальные зрачки, – наклонившись к самому маминому уху, прошептал я.

Мама никак не отреагировала. Просто вообще никак.

– Посмотри же! Разве это нормально?

Поскольку мама опять промолчала, я отодвинулся и заглянул ей в лицо, пытаясь поймать взгляд. Она была очень бледная и напряженная. Все-то она прекрасно видела. Отлично видела и без меня. И очень сильно боялась.

Словно очнувшись, пряча от меня глаза, мама пробормотала невнятно:

– Не выдумывай всякую ерунду. – Отвернулась и, говоря как бы в никуда, ни к кому не обращаясь, придумала причину: – Это все ваши интернеты проклятые. Вообще вам доступ закрыть надо, поговорю с отцом. Только там и сидите, как зомбированные.

Сама-то сериалы свои по интернету смотрит. Но ей же не скажешь…

– А учиться как, мам? У нас почти все задания в электронке, – осторожно напомнил я.

Мама раздраженно передернула плечами и ничего не ответила.

Сестра села за стол. Выглядела она обычно, как всю жизнь, только вид был очень усталый. И лицо у нее симпатичное, на маму похожа. Совсем не эта тонкогубая узкоглазая рожа, будто и не совсем человеческая даже.

Мама сделала глубокий вдох:

– Алиночка…

Сестра что-то промычала, явно не желая поддерживать разговор.

– Ты зачем себя называешь другим именем?

Алина сразу выпрямилась и побледнела (но как обычный человек, по-нормальному):

– Это не я себя так называю.

И одними губами прошептала мне: «Трепло!»

– А ты что делала?

– Ничего я не делала, – через силу прошептала сестра.

Я внимательно смотрел ей в лицо и заметил, как у нее на глаза навернулись слезы. Обычные глаза с обычными зрачками…

– И давно так с тобой?

Тревога в голосе мамы прямо кричала о том, что она давно все сама заметила.

Алина отвернулась и буркнула:

– Не хочу говорить.

Тут на кухню зашел отец, и мы сразу сделали вид, что ничего не произошло. Отец первым делом спросил:

– Чего Кешку прикрыли? У птицы ночь уже?

У него всегда так: когда ты надеешься, что отец обратит на что-то внимание, он будто нарочно это игнорирует и в упор не видит. Не замечает. Если же понадеешься на его равнодушие и невнимание, выйдет все с точностью наоборот. Никогда не мог понять этой его суперспособности.

Мама замялась, посмотрела на нас умоляюще, но и я, и тем более Алина молчали. Впрочем, отец, не дождавшись быстрого ответа, потерял к попугайчику и закрытой клетке всякий интерес, сосредоточившись на еде и новостях в телефоне. Мама поколебалась, но, поскольку отец погрузился в телефон, решила продолжить разговор с Алиной.

– Это голоса какие-то в голове?

– Нет, другое, – буркнула сестра.

Мама вздохнула и попыталась, видимо, свою догадку преподнести в виде шутки, но вышло совсем не смешно:

– Это как будто на тебя порчу наслали, дочка.

– И чего теперь, к священнику идти, что ли, – фыркнула Алина с деланым пренебрежением.

Отец, который до этого молча жевал, уставившись в телефон, и будто бы вообще не слышал наш разговор, что, в общем, было у него в обычае, вдруг поднял голову и посмотрел прямо на меня. Я выдержал взгляд, криво улыбнулся и пожал плечами. Клянусь, я не хотел этого делать. Не знаю, как так вышло. Машинальный, годами отработанный ритуальный жест. Мама с сестрой – отдельно, мы, мужики, – отдельно.

А ведь хотел сказать, что с сестрой правда проблемы, и нешуточные, но вместо этого предал их с мамой. Предал, чтобы заслужить этот отцовский молчаливый взгляд. Вроде мы вместе с ним заодно, не такие истерички, как они.

Я потом только сообразил, что, возможно, отец поверил бы мне, если бы я подтвердил. А так получилось то, что получилось.

– Прекратите это немедленно. Тьфу, слушать противно. – Отец отбросил вилку, будто и приготовленная мамой еда ему опротивела. – Какой, к лешему, священник? Вы со своим бабским суеверием идите к врачу. Пусть вам таблеток, что ли, даст. Обеим причем. Я не шучу. Чтобы завтра же записались и сходили. Я ясно выразился?

Мне было жалко смотреть на маму, которая вся сжалась в комочек, словно уменьшилась в размерах. А на губах сестры, наоборот, зазмеилась тонкая усмешечка. Та самая. Вот сейчас она заговорит, и отец сразу все поймет… Но икотка была очень хитрая и при отце не выступала.

Отец между тем как ни в чем не бывало продолжил есть, подобрал кусочком хлеба остатки в тарелке и поблагодарил маму за вкусный ужин. Для него разговор был окончен, и больше к данной проблеме он возвращаться не собирался.

Мама записала Алину в поликлинику к неврологу.