Kitobni o'qish: «Огнь поядающий»
Часть
I
.
Глава 1. Путь в Дрипию
– Господу помолимся! – прозвучал из ночной тьмы меднозвонкий голос архидиакона.
И тысячная толпа откликнулась едиными устами:
– Господи помилуй!
– Святые мученики Сисинние, Мартирие и Александре, молите Бога о нас! – вновь воззвал служитель.
– Молите Бо-га о нас! – подхватил народ.
По мощеной дороге, ведущей от городских стен на север, вдоль яблоневых садов, виноградников, масличных и сосновым рощ, медленно двигалась процессия. Ночь выдалась звездная, и темное небо расцвело белой россыпью созвездий, подобно весеннему саду, усыпанному лепестками. От множества свечей и лампад в руках богомольцев дорога стала похожа на огненную реку – особенно ясно это было видно на поворотах, и казалось, что сам Млечный путь, пополам рассекший небосвод, – всего лишь ее отражение.
Синесий, шедший в головной части процессии вместе с придворными, смотрел на происходящее с изумлением и растерянностью. Принять участие в крестном ходе ему предложил префект вигилии Аврелиан, с которым он благодаря рекомендательным письмам друзей успел сблизиться за те полтора месяца, что находился в столице и безуспешно ждал аудиенции василевса Аркадия, – хотя вполне дружескими их отношения назвать было нельзя: префект вигилии умел держать дистанцию. Но в последнюю встречу, удостоив Синесия приглашения в свой дом и знакомства с домашними, Аврелиан уверял его, что перенесение мощей почтит своим присутствием сам василевс и, может быть, в отсутствии препозита кувикула Евтропия, которого точно на этом празднике не будет, удастся хотя бы мимолетно представить ему Синесия, что поможет его делу, но Синесий в это слабо верил. Он чувствовал, что Аврелиан, убежденный христианин, хочет обратить в свою веру и его – как это вообще свойственно христианам. Но согласился пойти – хотя бы из любопытства. Константинополь так разительно отличался от двух знакомых ему городов: родной Кирены, маленькой, провинциальной, тихой, и обожаемого города его юности, Александрии, огромной, шумной и вольнодумной, что он порой забывал, за чем приехал, и просто с жадностью впитывал наблюдения здешней жизни.
В кругу своих александрийских друзей и наставников Синесий привык слышать, что «галилеяне» невежественны, грубы и суеверны. Многие вспоминали постыдный разгром Сарапеона с гибелью части великой библиотеки, собиравшейся на протяжении семи веков. Это случилось восемь тому назад за несколько месяцев до того, как Синесий приехал в Александрию учиться. Он, конечно, видел роскошный дворец архиепископа Феофила, конфискованный в пользу казны у прежнего владельца и подаренный церкви покойным василевсом Феодосием, отцом нынешнего, Аркадия. Видел пугающие орды вооруженных дубинками параволанов, – так называли служителей местной церкви, обязанности которых были Синесию непонятны. Когда они всей гурьбой с нестройными выкликами куда-то мчались по прямым улицам Александрии, ему казалось, что это дикие влеммии, так часто досаждавшие Кирене, добрались и до столицы диоцеза Египет. Он не раз видел толпы молящихся у новых христианских базилик – в основном это были простолюдины, серая масса, всегда внушавшая ему немного суеверный ужас. Но здесь, в Новом Риме, все было иначе. Христианами было подавляющее большинство придворных, а те, кто сохранял верность отеческим обычаям, вынуждены были если не скрывать свои убеждения, то, во всяком случае, не выставлять их напоказ. Придворные же христиане по воспитанию, повадкам, житейским привычкам ничем не отличались от образованного общества той же Кирены или Александрии, хотя выглядели более деловитыми, сдержанными и отстраненными.
Двигаясь в толпе, где знать шла вперемежку с простонародьем, военные со светскими, мужчины с женщинами, Синесий смотрел на подсвеченные снизу огоньками лица шедших рядом с ним. Мощный военный с бычьей шеей и низким голосом старательно подтягивал: «Гос-по-ди по-ми-луй!» – и лицо его неестественно морщилось. Рядом с ним семенила его жена, полная, в узорчатой палле, со свечой в руке, и то и дело поглядывала на мужа робко и жалобно: крестный ход продолжался уже четвертый час, и, видимо, для женщины, редко покидавшей свой дом, такое усилие было непривычно. Рядом брел высокий худощавый юноша с выпирающим кадыком, все время возводивший глаза к небу и то и дело спотыкавшийся. Утомление уже начинало сказываться, но с тем большим воодушевлением богомольцы откликались на запевы архидиакона.
Дорога очередной раз повернула и стало видно самое начало колонны. Впереди выступали младшие прислужники церкви, мальчики, державшие в руках христианские знамена с изображением скрещенных букв Хи и Ро в круге. За ними следовали девственницы с большими восковыми свечами, сами все в темно-сером, не сменившие обычных одежд и ради торжества. Дальше – старшие клирики; в отличие от девственниц все они были в белом.
После них в окружении четырех диаконов не по возрасту бодро шагал архиепископ Иоанн – очень худой, сутулый и лысый старик в развевающихся белых облачениях. Об этом человеке Синесий уже слышал много противоречивых отзывов и сразу опознал его, хотя прежде не видел ни разу. Одни – в том числе Аврелиан – восторгались пламенной верой архиепископа, строгой воздержностью и исключительным даром красноречия. Говорили, что он был учеником знаменитого антиохийского софиста Ливания и якобы тот, умирая, говорил, что только Иоанну мог бы поручить преемство в своей школе, если бы его не похитили галилеяне. Другие жаловались на заносчивость архиепископа, на его вспыльчивость и поразительную негибкость, неспособность к уступкам: всего год, как он на кафедре, а клир уже стонет от непосильных требований и при дворе многие недовольны. Говорят, теперь у него конфликт со всевластным евнухом Евтропием, который и содействовал его избранию. Проповедей Иоанна Синесий не слышал, поскольку в церковь не ходил, но надеялся, что, может быть, на этот раз ему удастся составить собственное представление об этом антиохийском проповеднике, волею судеб вознесенном на столичный архиепископский престол и теперь способном влиять на всю государственную политику. Уж что-что, а риторическое искусство Синесий мог оценить по достоинству, а заодно должен был решить, стоит ли ему искать заступничества у архиепископа.
Дальше в несколько рядов шли копьеносцы и щитоносцы, охранявшие главные сокровища: серебряную раку с останками мучеников и василиссу Евдоксию, которая в итоге приняла участие в крестном ходе вместо мужа. За плотной стеной стражников ни мощей, ни самой царицы не было видно, но слух о том, что она идет пешком, как простая паломница, уже разнесся по всему людскому скопищу и эта весть прибавляла воодушевления. Предосторожности были не случайны: уже несколько раз, когда процессия останавливалась, какие-то выскочки пытались прорваться к носилкам, чтобы коснуться их. Синесий уже знал, что у христиан особенное отношение к своим умершим, совершенно непонятное людям эллинской веры: им непременно нужно было потрогать человеческие останки, не испытывая при этом ни малейшей брезгливости; они могли даже целовать и есть их.
Самого василевса Аркадия, к разочарованию Синесия не было. О василиссе же он успел многое услышать за время пребывания в городе, но саму ее еще не видел. Говорили, что она выдающаяся красавица, и при этом весьма энергична, решительна и даже крута нравом: дочь франкского полководца Бавтона унаследовала характер отца. Аврелиан даже предлагал Синесию встретиться с ней, не дожидаясь, когда его соблаговолит принять василевс, но Синесий был убежден, что разговаривать с женщиной по вопросам военной помощи городу, страдающему от набегов, и об ослаблении долгового бремени куриалов – дело бесполезное и тут прежде всего нужна резолюция и подпись самого василевса на прошении горожан, а не женское посредство, в каких-то случаях, возможно, и действенное.
Синесий стал искать глазами Аврелиана и вскоре заметил его: он замыкал колонну своих копьеносцев, отделявших царицу и ее свиту от остального народа. Это был человек среднего роста, с хорошей военной выправкой и совершенно римскими чертами лица. У Синесия было острое зрение, позволявшее ему различать все семь звезд в Плеядах, что весьма помогало его ученым наблюдениям, так что с расстояния в половину стадия он ясно видел горбатый нос, тонкие губы, волосы, стриженые скобкой. Таких лиц в Константинополе было много: это были выходцы с Запада, в основном из Испании, наводнившие Город в правление Феодосия, который и сам был оттуда родом. За Аврелианом шествовали высшие придворные чины; среди них Синесий узнал только его старшего брата Евтихиана, занимавшего должность префекта претория Востока. Братья были удивительно похожи на лицо и столь же удивительно различны по повадкам и нраву: Аврелиан был всегда сдержан и обходителен, Евтихиан – категоричен и резок до грубости. Отношения между ними были натянутыми, что затрудняло задачу Синесия, потому префект претория мог бы лучше ему содействовать. Аврелиан же, еще недавно занимавший пост префекта Города, сейчас на время отошел от дел и ждал нового назначения, с которым Аркадий тоже медлил. Синесий понимал, что при дворе идет какая-то скрытая борьба, но еще не разобрался, у кого безопаснее искать покровительства.
На новом повороте опять случилась заминка и Синесий привычно посмотрел на небо. По расположению звезд он определял время, почти как по солнечным часам. Впереди поднимались летние созвездия Лиры, Орла и Лебедя. Третья стража! А из Города вышли еще до полуночи…
Наконец впереди забрезжили огни: видимо, это и был городок Дрипия, цель общего пути. И освещен он было не так, как освещаются пригородные поселения – тусклым светом из отдельных окон, случайными фонарями или факелами редких прохожих. Здесь сверкала огненная россыпь, точно во дворце: светильники на каждом окне, светильники рядами на крышах, целые когорты солдат с факелами в руках и просто толпа встречающих. По единственной главной улице, заключенной в портик, толпа перетекла на площадь, где возвышался новопостроенный беломраморный мартирий, и там началось столпотворение, так что многочисленная охрана с трудом справлялась со своими обязанностями. Под общее пение и ликующие возгласы раку с мощами понесли внутрь. Когда клир поднимался по лестнице, василисса, шедшая прямо за мощами, предстала общим взорам, и вздох восторга прокатился по толпе. Синесий, каким-то чудом оказавшийся у самых ступеней, смог прекрасно рассмотреть ее.
Она была еще совсем молода – лет восемнадцати, не больше, еще девически стройна и довольно высока ростом – именно такой и представляется настоящая царица. Пурпурный, шитый золотом плащ покрывал плечи василиссы, делая ее похожей на древнюю статую. Черты лица, совсем не греческие, были тем не менее тонки и правильны: нос с легкой горбинкой, маленький рот, волевой подбородок. Но особенно необычно было сочетание светлых волос с угольно-черными глазами. Еще не рассвело и Синесий видел царицу в свете факелов, но ошибиться не мог: волосы, лишь наполовину прикрытые пурпурным покрывалом, были того золотисто-соломенного цвета, какой нередок у северных варваров, а глаза и брови – точно как у южан. «Неужели красится?» – мысленно изумился Синесий, зная, что такое щегольство и у эллинов считалось признаком дурного тона, а уж галилеяне с их избыточным морализмом точно не простили бы такой вольности своей царице. Синесий мельком взглянул в сторону архиепископа, стоявшего уже наверху лестницы, пытаясь понять, ошибается ли он в своем предположении, и поймал на его лице тень недовольства, но, как оказалось, мимолетную. Между тем василисса, явно наслаждаясь тем восторгом, который вызвала у народа, широко улыбнулась, обнажив ряд жемчужных зубов, а потом прижала к губам кончики пальцев и тут же простерла руки вперед, как будто передавая поцелуи всем, а после этого, развернувшись, стала легко и быстро подниматься по ступеням. Такое выражение признательности тоже несколько озадачило Синесия, но он подумал, что неслучайно о царице так много говорят. Хорошо ли это для женщины? Будучи ревнителем отеческих обычаев, Синесий предпочитал скромный образ хозяйки дома, проводящей дни за прялкой, в окружении детей… Именно таковы были женщины его семьи, такой он желал видеть и свою будущую спутницу. Впрочем, была одна женщина, которая нисколько не соответствовала его идеалу, и которой он тем не менее восхищался, как ни одной другой…
Пока вся процессия подтягивалась к мартирию, службу не начинали, и у первых пришедших появилось время немного отдохнуть. В ближайший портик были вынесены скамьи и кресла, кто успел, расположился на них, остальные – прямо на полу. Некоторые, утомленные долгой дорогой, задремали. А время шло, и вот густую тьму прорезало пенье петуха, одного, потом другого, зазвенело птичье пение в листве деревьев, росших за церковной оградой, восточный край неба стал светлеть, одна за другой гасли звезды, а заря разгоралась все ярче и ярче, и наконец красноватые лучи павлиньим хвостом раскинулись над землей и ослепительный диск солнца вынырнул из-за дальних гор на асийской стороне Воспора.
Между тем перед мартирием началось какое-то движение. Стражники быстро прорубили дорогу в толпе, бесцеремонно расталкивая тех, кто не успел увернуться, затем появились люди с мешками, лопатами и метлами, которые принялись рассыпать по проходу светлый золотистый песок. Внезапно послышался топот множества лошадиных копыт, а вскоре из-под колонн портика показались всадники, за которыми следовала карруха, запряженная четверкой белых лошадей. Не успела она остановиться, как кракты по-латыни возгласили величание василевсу, и из каррухи неспешно выбрался василевс Аркадий, которого зоркий Синесий также успел хорошо рассмотреть, тем более что было уже светло.
Если при взгляде на василиссу Синесий почувствовал невольное восхищение, то при виде ее супруга испытал смесь досады и разочарования, потому что ожидал совсем другого: на монетах Аркадий выглядел настоящим красавцем. Черты лица его, и правда, были весьма недурны, но в свои двадцать с небольшим лет он как будто уже начал стареть. Бледное лицо его выглядело слегка одутловатым, а светлые, слегка навыкате глаза смотрели сонно и равнодушно. Он был невысокого роста, едва ли выше своей жены. Движения его были скованными, спина – слегка сутулой; никакой выправки, никакой бодрости. Синесию вдруг сразу стало ясно, почему он столько времени безрезультатно ждет аудиенции. Этим рыбьим глазам не было никакого дела до невзгод далекой Кирены, как не было дела и до происходящего в самой столице; в этой вялой душе не было ни стержня, ни нерва, эта изнеженная плоть привыкла покоиться в удовольствиях. Синесий недовольно поморщился. Аркадий же, не обращая никакого внимания на приветствия народа, сопровождаемый свитой, чинно и медленно поднялся по ступеням и исчез в темном проеме входа в мартирий.
Большая часть собравшихся не вместилась в церковь и так и осталась на площади, слушая отдельные возгласы и гул хорового пения, доносившийся изнутри. Одни сосредоточенно вслушивались, и чувствовалось, что вся душа их – там, где идет богослужение, другие откровенно скучали, третьи потихоньку переговаривались между собой. Синесий уже не знал, стоит ли ему оставаться до конца или попробовать нанять повозку, пока это еще можно, и вернуться домой. Но место, которое он занял под портиком, было удобно, а ноги, хоть и привычные к ходьбе, после четырехчасового труда – рады отдыху, поэтому он решил все-таки дождаться конца. Да и как знать? Может быть, Аврелиан, и правда, найдет случай представить его василевсу?
По окончании молебствия из мартирия на его открытую галерею вышли царь с царицей – Синесий правильно угадал, что они почти одного роста, – за ними последовали копьеносцы, щитоносцы, высшие чины придворных и наконец показался архиепископ, который остановился у края ступеней и, привычным жестом ритора воздев руку, начал свою речь:
– Что мне сказать и о чем говорить? – он выдержал паузу, оглядывая запруженную народом площадь, и продолжил. – Восторгаюсь и безумствую безумием, лучшим благоразумия, лечу, радуюсь, высоко несусь и окончательно опьянен этим духовным удовольствием… Что мне оказать и о чем говорить?..
Новая пауза, взгляд, возведенный к небесам, глубокий вздох и – на одном дыхании – великолепный каскад коротких колонов:
– О силе мучеников? Об усердии города? О ревности царицы? О стечении начальников? О посрамлении диавола? О поражении демонов? Об именитости Церкви? О силе креста? О чудесах распятого? О славе Отца? О благодати Духа? Об удовольствии всего народа? О восторгах города? О собраниях монахов? О хорах дев? О рядах священников? О напряжении мирских мужей, рабов, свободных, начальников, подчиненных, бедных, богатых, иноземцев, граждан?
Голос у архиепископа был довольно высокий и резкий, не очень приятный для слуха, но слова извергались из его уст с таким же напором, с каким вода бьет из источника, заключенного в узкую трубу. «Риторические вопросы… – подумал Синесий и принялся считать их, но дойдя до дюжины, сбился. Произнося речь, архиепископ нервно подергивался всем телом, или же покачивался в такт, а выражение лица его все время менялось.
– Женщины, которые живут в недоступных теремах и нежнее воска, оставив свои закрытые чертоги, состязались в усердии с самыми сильными мужами, совершая пешком столь длинный путь; не молодые только, но даже состарившиеся; и ни немощь природы, ни изнеженность в образе жизни, ни спесь знатности не стали препятствием для этого усердия. Опять также сами начальники, оставив колесницы, жезлодержцев и копьеносцев, смешались с простыми. И к чему говорить о женщинах или начальниках, когда даже сама та, у которой облегает голову диадема и которая облечена в порфиру, в продолжение всего пути не дозволяла сeбе отстать на малое расстояние от останков, но, как служанка сопровождала святых, держась за раку и покров, лежащий на ней, попирая всякую человеческую спесь, являясь пред таким множеством народа в средине зрелища, – та, которую даже всем евнухам, обращающимся в царском дворце, непозволительно видеть. Но влечение к мученикам, неограниченная их власть и пламенная любовь к ним побудили сбросить все эти маски, и выказать ревность относительно святых мучеников открытым усердием. И вспомнила она о блаженном Давиде, облеченном также в порфиру, и с диадемою, со скипетром еврейского народа, когда, оставив всю ту скинию, воздвигал он ковчег, прыгал, плясал и скакал, при большом восторге и веселии, прыганьем выражая свою радость, которую имел при совершении перенесения ковчега…
Произнося этот пространный период, он то и дело поглядывал на царицу, которая, вся сияя, стояла рядом со своим бесстрастным мужем, – Синесий заметил, что они украдкой держатся за руки, сцепив пальцы, и с новым приливом досады подумал, что у сонного юноши, несомненно, есть куда более интересные занятия в собственных покоях, чем прием докучливых просителей из приграничных городков. Если даже самого его природа обделила страстностью, то эта полная жизни красавица могла воспламенить даже самую холодную и медленную кровь.
Архиепископ продолжал говорить и постепенно Синесий проникся его воодушевлением и уловил ритм риторических периодов. Конечно, школы Ливания у него не чувствовалось совсем – некоторые речи прославленного антиохийского ритора Синесию доводилось читать. В стиле Иоанна было много того, что строгие аттицисты именуют асианским дурновкусием, дешевыми побрякушками и игрой на одной струне, но эти приемы он использовал с таким неподдельным простодушием, что они казались не выученными, а им самим изобретенными. К тому же он определенно владел искусством импровизации, и речь, если и была продумана заранее, во всех подробностях рождалась прямо тут, на глазах у всех, – а это качество наиболее труднодостижимое и ценное в искусстве слова, что не мог не признать и Синесий.
– Бывшее здесь услышат пределы вселенной, – продолжал архиепископ, поворачиваясь к царице, – насколько солнце осиявает землю; услышат те, что будут после нас, и те, что после них, и никаким временем не предастся забвению происшедшее, так как всюду во вселенной и всюду в поколениях последующих сопровождать его будет многою известностью Бог. Если Он сделал, что дело жены блудницы достигло пределов вселенной, и утвердил в памяти навсегда, – много больше не попустит, чтобы забылось дело благопристойной, почтенной и благоразумной жены, показавшей столько благоговения, при царской власти: все будут ублажать тебя, гостеприимницу святых, заступницу церквей, соревновательницу апостолам. В самом деле, если даже ты получила в удел женскую природу, всё же тебе возможно соревновать и апостольским успехам…»
«Вот, видимо, как надо разговаривать с царями, чтобы тебя любили», – усмехнулся про себя Синесий. Что-что, а льстить власть имущим за последние десятилетия галилеяне научились…
Наконец, архиепископ закончил свою длительную речь, толпа заревела от восторга, десятки рук потянулись к длинным полам облачения архиепископа, чтобы коснуться его края, но тот, нахмурившись, подобрал одежды и отрицательно замотал головой, что-то отвечая тем, кто пытался к нему приблизиться. Синесий, глядя на человеческий водоворот, закрутившийся у ступеней, решил, что больше ему здесь искать нечего, и, покинув портик, начал пробираться к ближайшему переулку.
– Синесий! – вдруг окликнул его знакомый голос. Аврелиан, стоявший с краю наверху ступеней, заметил киренянина и, помахав рукой, подал знак подойти. С большим трудом Синесий протиснулся сквозь людскую толщу и поднялся по ступеням.
– Сейчас я тебя представлю василевсу, – шепнул Аврелиан и, схватив Синесия за руку, точно дитя, потащил за собой мимо насторожившихся щитоносцев. – Поклонись ему в пояс, на колени можешь не вставать.
Синесий слегка опешил, потому что мысль встать перед кем бы то ни было на колени даже не приходила ему в голову.
– Ваша милость, позвольте представить вам моего друга, посланца города Кирены, господина Синесия, – обратился префект вигилии к василевсу, уже направившемуся прочь. – Не будучи крещен, господин Синесий выразил желание принять участие в нашем торжестве. Быть может, вы окажете ему милость и примете его в ближайшие дни: у него к тебе поручение от киренской курии…
Аркадий смерил киренянина равнодушным взглядом водянистых глаз и, едва взглянув на него, пробормотал:
– Да просветит тебя Господь истинной верой, – а потом, повернувшись к Аврелиану, процедил сквозь зубы, но Синесий прекрасно расслышал его слова: «Хотя бы в праздник ты можешь не докучать мне с просителями?»
Между тем Евдоксия, стоявшая рядом, посмотрела на Синесия в упор взглядом оценивающим и строгим и нетерпеливо шепнула мужу: «Пойдем же!» Синесий развернулся и, прикусив губу, стал спускаться по ступеням, понимая, что никакой пользы его делу это приключение длиною в ночь не принесло.
