Kitobni o'qish: «Мои драгоценные дни»
Предисловие автора
«Нет, не в тиши библиотек…»
* * *
За не поставленный прибор
Сажусь незваная, седьмая…
Марина Цветаева
Нет, не в тиши библиотек,
Не в шумной суете вокзала
Припоминаю тех, кому
Я нужных слов недосказала.
Я накрываю стол для них.
Ты, время, от меня не застишь
Всех тех, ушедших и живых,
Пред кем душа и сердце – настежь.
А тех, кого не назвала,
С особой нежностью приму я,
Приткнувшись на углу стола,
Седьмого не забыв, седьмую.
И взглядом каждого коснусь,
И поименно обозначу
Тех, с кем и плачу, и смеюсь,
С кем над собой смеюсь и плачу.
Однажды у меня дома остановился проездом гость. Его привели в Москву дела, которые требовали нескольких дней, после чего он должен был лететь на отдых. За ужином мы обычно подводили итоги прошедшего дня, и я занимала его разными – грустными и веселыми – историями о себе, о людях, с которыми меня сводила судьба и которым я этой судьбой обязана. Когда часы отбивали полночь, мы расходились на ночлег. Так продолжалось два или три вечера подряд, и за последним ужином гость сказал:
– А, может быть, вам сто́ит написать всё то, о чём и о ком вы мне рассказывали, кому посвящали стихи?
И я нырнула в эту прорубь. И она оказалась бездонной.
Воскрешая или окликая тех, кто мне неизменно дорог или только коротко сопутствовал, собирая по крупицам их голоса, жесты, восстанавливая их черты, я поняла, что Память – это самый емкий компьютер, который хранит в своих запасниках даже то, что было давно и напрочь забыто, стерто, потеряно.
И я спрашивала читателя: знал ли он кого-то из этих людей такими, какими знала и знаю их я? Знал ли те детали, пусть крошечные и на первый взгляд незначительные, но без которых они бы не ожили?
Занятие оказалось увлекательным. Восстанавливалось минувшее, нарастало гудящим валом настоящее – в том и другом свободно соединялось очень личное и вовсе – общезначимое, случайные эпизоды и важные события, забавные оговорки и горькие сострадания… Я становилась экраном, зеркалом, отражением множества разрозненных дней, стараясь остаться в них такой, какая есть.
Я могла бесстрашно смеяться над собой, улыбаться откровениям своих героев, за каждым из которых иногда выстраивались вторым и третьим рядами столь же достойные фигуры; меня начали подпускать к себе чужие тайны, мне открывались двери в мои детские слезы и взрослые ошибки, в запоздалое раскаяние, в мою и чужую любовь, в мою внутреннюю свободу.
В сегодняшнее умение помнить, прощать.
В мои драгоценные дни.
Татьяна Кузовлева
Упрямо повторяю: живы
Михаил Светлов
Крылья он забрал с собой…
МАСТЕР
О Мастер, научи меня лепить,
Дай мне секрет смешения породы.
О Мастер, научи меня любить
Твои победы и твои пороки.
Я трижды славлю руки мастеров
В их страстности,
в их трепетности, плавности…
Но по ночам я плачу в бесталанности
И трижды проклинаю мастеров.
Они вершат свой непредвзятый суд
И отвергают суету и спешку.
И в творчество загадочно несут
Неизъяснимо добрую усмешку.
Я перед входом дерзостно стою,
Но если я порог переступаю,
Я снова, как в святилище, вступаю
В земную неустроенность твою.
Ты волен меня вовсе не впустить,
Или впустить и накормить печеньем.
Но только научи меня лепить
С таким же вдохновенным отреченьем.
Неверием своим меня казни
И верой незаслуженно измучай,
Пусть я не стану лучшею из лучших,
Но что смогу – тебе даю: возьми!
Еще мне долго в дверь твою стучать
И имя твое светлое тревожить.
Еще мне долго плакать по ночам
До той поры, пока я стану строже.
Еще дойти мне до своей любви,
Чужие и свои врачуя раны.
Но доживи, но только доживи
До той поры,
пока я тоже встану.
1962
С Ольгой Берггольц. Она назвала «Гренаду» лучшим стихотворением в мире, а он посвятил ей стихотворение «Советствие старики»
В этой бешеной круговерти
Я дорогу свою нашёл…
В детстве старшая сестра дразнила меня «госпожой Мурашкиной» (чеховская героиня, страдавшая графоманией). В подаренном мне к десятилетию малоформатном «альбоме для стихов» было два «старых» любовных стихотворения: одно, написанное в семь лет, посвящалось отцу, возвратившемуся из командировки (очень страстное); второе (очень нежное) призывало мою в то время шестидесятилетнюю вторую маму – добрейшую Сонечку, Софью Николаевну Мантейфель, соседку, – «вместе с разбега нырять». Остальные – более поздние, сугубо патриотические – с пафосом прославляли строительство канала «Москва – Волга» и яростно клеймили американских империалистов, что очень веселило не только старшую сестру, но и моих родителей.
К счастью, госпожа Мурашкина благополучно усопла во мне к моему отрочеству. Надеюсь, что это так. Но когда сестра повзрослела и вышла замуж, она при встрече не забывала мне напоминать про эту особу. Даже после первых моих публикаций – в «Комсомолке» в 1960 году и в 1961-м в «Юности».
Первым произведением Светлова, написанным в детском возрасте, был роман «Ольга Мифузорина», героиня которого, по признанию взрослого автора, мучилась недолго – она умерла на третьей странице…
В предисловии к одной из своих книг поэт поместил очень краткую автобиографию:
«Я, Михаил Аркадьевич Светлов, родился в 1903 году 4/17 июля. Отец – буржуа, мелкий, даже очень мелкий. Он собирал 10 знакомых евреев и создавал “акционерное общество”. Акционерное общество покупало пуд гнилых груш и распродавало его пофунтно. Разница между расходом и приходом шла на моё образование. В детстве я учился у меламеда (учитель начальной религиозной школы. – Т. К.). Платили ему пять рублей. И вдруг отец узнал, что в соседнем местечке берут три. Он пришёл к меламеду и сказал: “Хорошо, пять так пять. Но за эти деньги обучи его русской грамоте».
…Так я и стал русским писателем».
Но было и еще одно обстоятельство, которое, возможно, предшествовало написанию романа об Ольге Мифузориной и предварило рождение стихов, а впоследствии пьес.
Когда отец поэта принес однажды в дом два мешка книг, чтобы пустить страницы на кульки для жареных семечек (мама поэта славилась в Екатеринославле своими жареными семечками), сын заявил, что сначала прочтет эти книги и только потом они пойдут на семечки. Скорее всего, «Ольга Мифузорина» родилась в процессе чтения…
После первых публикаций начались мои поиски себе подобных. Случайно поймала на лету чью-то фразу, приведшую меня в литературное объединение «Магистраль». Но было лето, никого из руководителей, естественно, в помещении у трех вокзалов (Дом культуры железнодорожников) не оказалось. Вахтерша категорично указала на дверь: к железной дороге я отношения не имела. Как выяснилось потом, в «Магистраль», к легендарному её руководителю Григорию Михайловичу Левину, железнодорожники наведывались нечасто, зато туда приходили Булат Окуджава, Белла Ахмадулина, Евгений Евтушенко, Валентин Берестов, Наум Коржавин, Николай Панченко, Евгений Винокуров, Олег Чухонцев, Борис Чичибабин и многие другие известные и тогда, и впоследствии поэты.
Меня всегда не любили вахтерши и сумасшедшие. Первые не пропускали даже в ЦДЛ, когда я была уже членом правления Дома (еще при Константине Симонове). А сумасшедшие, наткнувшись на мой рассеянно-приклеившийся к ним взгляд и беззвучно шевелившиеся губы, немо повторявшие строчки любимых стихов, начинали что-то злобно бормотать и норовили ударить. Я подозревала, что они нутром ощущали, что я из того же теста, и вполне справедливо порывались отомстить мне за предательство. Муж предупреждал: «Никогда не смотри на них, старайся тихо пройти мимо».
Как-то в одной из писательских поездок с улыбкой поделилась с Александром Петровичем Межировым «проблемой» – не пропускают! По его словам, он неоднократно в послесталинские времена, провожая или встречая кого-либо в международном аэропорту Шереметьево, проходил спокойно и беспрепятственно мимо таможенников, бросая в воздух загадочную фразу. С учетом его заикания она звучала так: «Из сссекретариата Хххолина!» Главное, надо было произнести это так, чтобы ни у кого не возникло желания поинтересоваться, кто такой Холин. Не ручаюсь за достоверность: Межиров умел и любил фантазировать, обладая при этом врожденным артистизмом карточного игрока.
В Художественном училище имени революции 1905 г. В центре – Петр Вегин. 1960
Претерпев неудачу в общении с «магистральной» вахтершей, отправилась в редакцию «Московского комсомольца», при которой существовало одноименное литобъединение. Руководил им подтянутый, с седой прядью в черных, как смоль, волнистых волосах, бывший фронтовой разведчик – поэт Марк Максимов.
Часто цитировали его стихотворение военной поры «Мать»:
Жен вспоминали на привале,
Друзей – в бою. И только мать
Не то и вправду забывали,
Не то стеснялись вспоминать.
Но было,
Что пред смертью самой
Видавший не один поход
Седой рубака крикнет:
– Мама! —
И под копыта упадет.
Так, неведомо для меня, был сделан первый шаг к Светлову. Не к стихам его – их я знала задолго до этого, – а к нескольким встречам с ним.
Осенью 1962 года на одно из заседаний литобъединения пришёл член комиссии по работе с молодыми авторами при Московском отделении Союза писателей прозаик, автор романа «Колокола громкого боя» и более тридцати книг на морскую и приключенческую тематику Николай Николаевич Панов.
Он начинал как поэт в 20-е годы под псевдонимом Дир Туманный, представлял русский авангард, позднее вошёл в группу конструктивистов, созданную Ильей Григорьевичем Сельвинским. Это было время литературных сражений: например, лефовцы (Левый фронт искусств) постоянно пикировались с рапповцами (Российская ассоциация пролетарских писателей), причем первые всё больше иронизировали над фамилиями, внешностью, неудачными словосочетаниями в речи оппонентов, а вторые отвечали им с сугубо партийных позиций. Так, конструктивисты Сельвинского, примкнувшие к рапповцам, обозначили себя «сопролетарскими» поэтами и незамедлительно получили от лефовцев прозвище «сопли татарские»…
Литературная жизнь кипела: было множество групп и кружков. Из афиши 1921 года следовало, что в литературном вечере, который ведет Брюсов в Политехническом, участвуют неоклассики, неоромантики, символисты, неоакмеисты, футуристы, имажинисты, экспрессионисты, презантисты, ничевоки и эклектики…
Мы читали Панову по очереди свои «коронные» стихи: Александр Зорин, Валерий Гуринович, Алексей Заурих, Игорь Волгин… Он читал «Рыжих девчонок», читал про «поселок подмосковный Катуар», что-то еще… Я выбрала «Ищут женщину Диогены», «Истину» и, кажется, «Аленушку». Панов слушал и что-то отмечал в блокноте – комиссия по молодым рассылала гонцов по литобъединениям Москвы, дабы выудить что-нибудь сто́ящее.
Спустя несколько дней меня пригласили на заседание этой комиссии.
В маленькой длинной комнате сидело человек десять, было очень накурено, душно и тесно. Из тех, кого я разглядела сквозь сигаретный дым и узнала, были Лидия Либединская, Николай Панов, Михаил Зенкевич (его первую поэтическую книжку заметили в начале ХХ века Брюсов, Георгий Иванов, Гумилев, Городецкий), прозаик Александр Письме́нный… Тут же за столом примостилась поэтесса Алла Ивановна Стройло – секретарь комиссии, ведшая протокол заседания. Протоколы везде и всегда были непременными.
* * *
О Панове и Зенкевиче я тогда знала мало.
Стихи Светлова притягивали, будоражили своим живым дыханием, горячей влюбленностью в жизнь и просто – влюбленностью.
Чтоб ты не страдала от пыли дорожной,
Чтоб ветер твой след не закрыл, —
Любимую, на руки взяв осторожно,
На облако я усадил.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я другом ей не был, я мужем ей не был,
Я только ходил по следам, —
Сегодня я отдал ей целое небо,
А завтра всю землю отдам!
Последняя строфа особенно повергала в необыкновенное волнение.
Завораживали ритмом его «Гренада», «В разведке», «Ночь стоит у взорванного моста». Их можно было повторять и вслух, и про себя без устали. «Гренаду» высоко ценил Маяковский и читал на выступлениях, а Цветаева писала из Парижа Пастернаку: «Передай Светлову, что его “Гренада” – мой любимый (чуть не сказала лучший) стих». И потом интересовалась, передал ли Борис Леонидович её слова Светлову.
Позднее задумалась: почему поэт-романтик обрекает на неминуемую гибель своих героев?
Отряд не заметил
Потери бойца,
И «Яблочко»-песню
Допел до конца…
(«Гренада»)
…Полночь пулями стучала,
Смерть в полуночи брела,
Пуля в лоб ему попала,
Пуля в грудь мою вошла…
(«В разведке»)
Н. Асееву
Ночь стоит у взорванного моста,
Конница запуталась во мгле…
Парень, презирающий удобства,
Умирает на седой земле…
Задумалась, как выяснилось, не я одна.
Провиденье. Поэт ещё жил и дышал «романтикой боя», а время уже катилось к зловещему молоху многомиллионных смертей – к репрессивным тридцатым, «сороковым-роковым», репрессивным послевоенным. И снова – «отряд» не замечал потери бойца, ему, отряду, некогда, для него главное – «Яблочко» допеть до конца, а если и не допоет, тоже не беда – «новые песни придумает жизнь»; снова пули (теперь – расстрельные) били и в затылок, и в грудь наших соотечественников; снова умирал на седой земле (теперь – обагренной солдатской кровью или пропитанной кровью лагерной) парень, не по своей воле «презирающий удобства». И всё так же скатывалась с закатного небосклона не просыхающая «слезинка дождя», оплакивая жертвы террора и войны.
В 1919 году 16-летний Светлов (сидит в центре) был назначен заведующим отделом печати Екатеринославского (Днепропетровского) губкома КСМУ
Словом, всё по-цветаевски: «Поэта далеко заводит речь…». Добавлю – и воображение.
Авторы редко оставляют своих любимых героев в живых. Им, героям, нет места в будущем, их судьбы предопределены настоящим – помните, у Некрасова в «Кому на Руси жить хорошо» народного заступника Гришу Добросклонова?
Ему судьба готовила
Путь славный,
Имя громкое,
Чахотку и Сибирь…
Но в те же годы, что и романтические стихи и баллады, Светлов пишет стихотворение «Живые герои», в котором заверяет:
Я сам лучше кинусь
Под паровоз,
Чем брошу на рельсы героя…
Из воспоминаний Семена Липкина узнала неожиданное: «Я его помню непьющим, радующимся славе. Его опустошил разгром оппозиции. Он сочувствовал Троцкому, был не подготовлен к имперским жестокостям. Все комсомольские поэты первого поколения, как и весь тогдашний комсомол, были обворожены Троцким… Безыменский гордо заявлял: “Я грудь распахну по-матросски… и крикну: “Да здравствует Троцкий!”»…
В 1928 году Светлов был исключен из комсомола за «троцкизм». Правда, потом восстановлен.
Когда Светлова – уже после войны – вызвали на Лубянку с предложением сотрудничать, он сослался на свою неспособность «не разглашать» – из-за пристрастия к спиртному. На всякий случай с Лубянки отправился прямиком в «Арагви» и с честью подтвердил приверженность к алкоголю…
* * *
В тесной помещении Комиссии по молодым я стояла вплотную спиной к закрытой двери – больше приткнуться было некуда. Справа от меня сидел, полузакрыв глаза и склонив набок голову, с прилипшей к уголку рта сигаретой Михаил Аркадьевич. Мне казалось, он спит. Лацкан пиджака был густо обсыпан пеплом. Кончик носа почти касался подбородка.
Панов попросил меня почитать стихи. Я не хотела повторять читанное в «Московском комсомольце» и прочитала «Поэзия, как точен твой прицел» (памяти М. Цветаевой) и, кажется, «Мне Волга повелела окать…».
Светлов слушал не слушал, затем сделал неопределенный жест рукой, сонно взглянул на меня и пробурчал, чтобы я прочитала что-нибудь еще.
– Таня, прочтите те три, что вы при мне читали, – подсказал Панов.
Прочитала. Меня без комментариев отпустили.
На следующий день звонит Алла Стройло, старожилка «Магистрали», бойкая, смешливая, любвеобильная, было ей тогда лет тридцать пять. И писала она стихи не без озорства. Например, о войне: «И он командует: “Ложись!” / И я команду выполняю» или – о любви: «Ну и что же, ну и что же, / Старше я, а он моложе. / Всех вокруг сомненье гложет: / Может быть или не может?» Острословы тут же переделали концовку: «Всех вокруг сомненье гложет: / Сможет он или не сможет?»
– Слушай, – говорит Алла Ивановна, – после твоего ухода тебя хвалили, хвалили и Панова за хороший улов, Светлов сказал, чтобы завтра мы с тобой обязательно к нему на Аэропортовскую приехали. Захвати отпечатанные стихи, встретимся у подъезда его дома, записывай адрес. Он живет на первом этаже. Да! Ещё он назвал тебя газелью…
Слава богу, автомобиля с таким названием в 1962 году ещё не было.
Слова Светлова вполне могли звучать иронично. Однажды в фойе Малого зала ЦДЛ я стала свидетельницей того, как мимо Светлова прошла лирическая поэтесса Ирина Волобуева. Была она, как сейчас говорят, дама «корпулентная». Высокая, полная блондинка, с крупными локонами, большеглазая, с мягкими, очень приятными чертами лица, сочетавшая в себе две крови – русскую и армянскую. Светлов проводил её долгим взглядом.
– Так в чем же дело, Миша? – улыбнулся его спутник, перехватив светловский взгляд.
Светлов вздохнул:
– Не хочу выглядеть муравьем, выбежавшим на лесную поляну…
Лишь немногие близкие друзья догадывались, что за ироничностью поэта скрывались его ранимость и невероятная скромность, пряталось внутреннее одиночество, которое знакомо каждому поэту. Его отзывчивость на чужие беды не была показушной: однажды заметил, как стоптаны туфли у очень скромной и тихой буфетчицы в Пестром зале ЦДЛ, в котором он был завсегдатаем, – и молча отдал ей гонорар, чтобы она купила себе новые. Рассказывая мне об этом, она отводила в сторону глаза, полные слез.
Когда сам Светлов оказывался без копейки то, по свидетельствам друзей, куражился над своим безденежьем. И острот по этому поводу у него было бессчетно. Как точно подметил Лев Адольфович Озеров, «у светловского острословия – горький корень. Это была его броня».
Но Светлов не был тем, кто, по мнению Ю. Безелянского, в противовес официозному Михалкову только лишь «сидел на задней парте, “на Камчатке”, и оттуда подавал свои остроумные репризы…».
Не на задней парте, где чаще всего обитают второгодники, было место Светлова. Он не лез в отличники, но его вклад в поэзию был куда значительнее иных советских «пятерочников» поэтического цеха: в то закрытое время он открыто помогал читателям стать искреннее и щедрее к людям, бережнее относиться к своим и чужим чувствам. Помогал стать человечнее…
Во время Великой Отечественной войны Светлов – корреспондент «Красной звезды» и других фронтовых газет. Рассказывают, что своей абсолютной штатскостью и щуплостью телосложения, при которых в гимнастерке оставалось слишком много свободного места, а портупея болталась, как подтяжки, он вызывал у командира полка, куда был прикреплен, поначалу скептическое отношение. И даже некоторое недоверие. Отношение изменилось, когда Светлов не прервал чтения стихов солдатам во время бомбежки. В другой раз – после сумасшедшего артобстрела – Светлов развлекал солдат своими шутками и на слова командира о том, что обстрел был такой, что голову нельзя было поднять, ответил «Почему же? Можно было. Только отдельно».
В 1943 году Светлов пишет одно из самых сильных своих стихотворений – «Итальянец»:
Черный крест на груди итальянца,
Ни резьбы, ни узора, ни глянца, —
Небогатым семейством хранимый
И единственным сыном носимый…
Молодой уроженец Неаполя!
Что оставил в России ты на поле?
Почему ты не мог быть счастливым
Над родным знаменитым заливом?
Я, убивший тебя под Моздоком,
Так мечтал о вулкане далеком!
Как я грезил на волжском приволье
Хоть разок прокатиться в гондоле!
Но ведь я не пришёл с пистолетом
Отнимать итальянское лето,
Но ведь пули мои не свистели
Над священной землей Рафаэля!
Здесь я выстрелил! Здесь, где родился,
Где собой и друзьями гордился,
Где былины о наших народах
Никогда не звучат в переводах.
Разве Среднего Дона излучина
Иностранным ученым изучена?
Нашу землю – Россию, Расею —
Разве ты распахал и засеял?
Нет! Тебя привезли в эшелоне
Для захвата далеких колоний.
Чтобы крест из ларца из фамильного
Вырастал до размеров могильного…
Я не дам свою Родину вывезти
За простор чужеземных морей!
Я стреляю – и нет справедливости
Справедливее пули моей!
Никогда ты здесь не жил и не был!..
Но разбросано в снежных полях
Итальянское синее небо,
Застекленное в мертвых глазах…
Это стихотворение-баллада звучало во время войны на всех фронтах, не уступая в популярности «Каховке».
В глубоко мирное время в российской провинции на кладбище итальянских военнопленных был установлен памятный камень с выбитой на нем строфой из «Итальянца»:
Молодой уроженец Неаполя!
Что оставил в России ты на поле?
Почему ты не мог быть счастливым
Над родным знаменитым заливом?..
М. Светлов. Из архива ЦДЛ
После войны стихи Светлова не печатались вплоть до второго съезда писателей СССР (1954), с трибуны которого его имя прозвучало в выступлениях Кирсанова и особенно – Ольги Берггольц, не однажды посвящавшей ему стихи в блокадном Ленинграде:
О, как вело,
как чисто пело Слово!
Твердили мы:
– Не сдай! Не уступи!
…Звени, военная свирель Светлова,
из голубой, из отческой степи…
О втором съезде писателей СССР ходили по рукам сатирические стихи и эпиграммы, предваряемые двустишием:
Второй съезд:
Кто кого съест.
А работа съезда характеризовалась, исходя из фамилий руководителей Союза советских писателей, так: «Сперва на съезде было гладковато, затем шолоховато, и всё кончилось сурковой массой».
Эпиграмм на писателей было очень много. Например, на Семена Бабаевского, автора ходульного романа «Кавалер Золотой Звезды»:
Не всякий алмаз самой чистой воды,
Не всякое золото чисто и звонко,
И твой «Кавалер Золотой Звезды»
Не стоит хвоста «Золотого теленка».
Хотя сам съезд, свидетельствовали участники, проходил тускло и скучно в отличие от первого, на котором бушевали страсти, споры и ссоры и где Бухарин высказался в том духе, что не надо сравнивать Светлова с Гейне – виной была поэма Светлова «Ночные встречи», в которой поэт, вдохновленный успехом «Гренады», встречается и разговаривает на равных с тенью любимого им Гейне… Вскоре появилась пародия одного из лучших пародистов тех лет Александра Архангельского:
…Присядьте, прошу вас, на эту тахту,
Стихи и поэмы сейчас вам прочту!.. —
Гляжу я на гостя, – он бел, как стена,
И с ужасом шепчет: – Спасибо, не на… —
Да, Гейне воскликнул: – Товарищ Светлов!
Не надо, не надо, не надо стихов!
…Самиздатовская сатирическая машинопись, приоткрывавшая узкую форточку на свежий воздух из замкнутого мира, распространялась довольно оперативно, давалась на прочтение, как правило, на одну, максимум на две ночи, да и экземпляры не всегда были четкими. Следом за «Материалами второго съезда писателей» стало ходить по рукам другое сочинение – Владимира Полякова «Поэма об Иве Монтане»: о гастролях в Москве в 1956 году по приглашению всемирно известного кукольника Сергея Образцова – французского шансонье Ива Монтана и его жены актрисы Симоны Синьоре. Написана поэма было зло и остроумно, высмеивая непомерное уничижение встречавших (часто не менее заслуженных, чем приглашенные) перед прибывшими знаменитостями. Например, по выражению сатирика, на квартире Сергея Владимировича Образцова:
Гардину весят на окошко,
В сортир проводят синий свет,
И домработница на кошку
Кричит: «Не писай на паркет»…
и заканчивалась поэма поучительно:
Монтан гремит на всю Европу.
Спасибо, что приехал он.
Но целовать за это ж…,
Как говорится, миль пардон.
Сейчас эту поэму можно свободно прочитать в Интернете, правда, без концовки…
Так же впоследствии мы с мужем, поэтом Владимиром Савельевым, выкупили у машинистки воспоминания Надежды Мандельштам, прочитали за ночь «Жизнь и судьбу» Василия Гроссмана, за две ночи – солженицынский «Бодался теленок с дубом»… Были и еще удачные прочтения.
* * *
Во мне всегда жило врожденное чувство межпоколенческих границ. Худощавый, невысокого роста, Михаил Аркадьевич казался мне по сравнению с моим моложавым отцом, его ровесником, – стариком, а между тем в 1962 году ему ещё не было шестидесяти. В конце пятидесятых он искал в стихах подтверждения не кончающейся молодости. Одно из лучших стихотворений того времени, на мой взгляд:
Как мальчики, мечтая о победах,
Умчались в неизвестные края
Два ангела на двух велосипедах —
Любовь моя и молодость моя…
И снова – 1962 год, с которого всё в моей литературной судьбе завертелось.
В назначенный день я возникла у светловского подъезда на полчаса раньше времени. Было по-осеннему зябко, небо хмурилось в предчувствии то ли дождя, то ли раннего снега, дул пронизывающий ветер. Я стала прохаживаться вдоль дома – туда и обратно, стараясь не смотреть на окна первого этажа, чтобы Светлов, если вдруг выглянет, не подумал: «Пришла раньше срока и вышагивает тут мимо моих окон…». Пока дождалась опоздавшую ещё на полчаса Аллу Стройло, продрогла до костей. Наконец она, запыхавшись, показалась во дворе дома на Аэропортовской.
М. Светлов со своей копией – куклой Мальчиш-Кибальчиш. Такой подарок сделали ему к 60-летию артисты кукольного театра. 1963
Мы позвонили в дверь квартиры. Открыл Михаил Аркадьевич. Я как-то неловко стала высвобождаться из пальто – пальцы застыли, и я с трудом расстегивала пуговицы. Глянула в зеркало: моя смуглая физиономия стала и вовсе синюшного цвета. Полезла в сумочку – за румянами. Светлов скептически проворчал:
– Сотри, старуха, тебе не идет. Всё равно что яблоко нарумянить.
Смутилась окончательно. Стерла поспешно со щек румяна – чуть ли не вместе с кожей.
Светлов продолжал не без иронии:
– Там, на кухне, у меня печенье и яблоки – ко мне тут до вас обеих заходили ещё две куртизанки, от них остались, грызите, только яблоки сначала вымойте.
От угощенья мы отказались и вошли в небольшую продолговатую комнату, у левой стены которой стояла тахта, у стены напротив – торцом к окну – письменный стол, между тахтой и столом – кресло. Кажется, был ещё слева у двери круглый стол. Светлов протянул руку за моими листками и кивнул нам – «садитесь». Я присела на краешек тахты, Алла Ивановна – рядом со мной, время от времени толкая меня локтем в бок, дескать, не дрожи.
Перелистав стихи, мэтр отложил листки на письменный стол:
– Вот что, старуха. Я вообще стихи молодых авторов у себя не оставляю, возвращаю, и так полки забиты…
Я с готовностью закивала головой, что означало: да, да, конечно, я понимаю, – и протянула руку, чтобы забрать стихи.
Он отодвинул листки от края стола и пожевал губами:
– Но твои я оставлю. Хочу ещё раз перелистать, друзьям покажу… А теперь ступайте обе, – и с этим он выпроводил нас со Стройло за порог.
Спустя недели две, в конце октября 1962 года, в Большом зале ЦДЛ состоялся вечер начинающих писателей Москвы. Таковых оказалось трое – Оскар Грачев, студент медицинского института, о его стихах говорил поэт-фронтовик, автор популярной в военное время песни «Давай закурим, товарищ, по одной…» Илья Френкель; Леонид Славин, прозаик, оперуполномоченный, представленный писателем-фантастом Владимиром Курочкиным, и аз, грешная, в паре с Михаилом Аркадьевичем.
Недавно в старой общей тетради, в которую мама вклеивала мои первые публикации и отзывы на выступления, обнаружила коротенькую заметку в «Вечерке» (26 октября 1962 года) по этому поводу: «…О произведениях молодых авторов говорили их старшие товарищи по перу. После вступительного слова Н. Панова поэт Михаил Светлов представил собравшимся участницу литобъединения “Московский комсомолец” будущего педагога Татьяну Кузовлеву…» Я была первокурсницей истфака Московского государственного педагогического института.
Светлов вышел к микрофону с той подборкой, которую оставил у себя накануне. Поначалу, охарактеризовав меня как «молодое дарование» и задумчиво добавив, что уверен во мне на сто процентов, начал читать мои стихи. Дошёл до стихотворения «Июль»:
– Царевич мой не миром мазан,
Как в нем хохочут…
– и, выдержав небольшую паузу, многозначительно и вроде бы с удивлением докончил строку:
– …идола́! – и, повернувшись ко мне, ехидно уточнил: —…и – дала?
Громовый хохот зала. Манипуляция с ударением не обошлась мне дешево.
Но много позже, когда Михаила Аракдьевича уже не стало, вдохновение снова меня подвело. В журнале «Смена» в стихотворении о прощании с зимним Подмосковьем рефреном повторялась грустная строчка: «Ну что же, пора!»
В связи с этим редко кто из коллег, с которыми я общалась, не ткнул меня после публикации в неё носом:
– Что это там у тебя за «жепора»?
Были и еще казусы.
Впрочем, у каждого поэта, наверное, отыщется нечто подобное.
Лет пять назад моя младшая подруга поэтесса Галя Нерпина, обладающая безукоризненным поэтическим слухом, попросила меня прочитать новые стихи.
Я начала с первого, которое лежало в стопке:
– Я иду к тебе слепо, чтобы раны…
– закончить я не успела, потому что Галя с недоумением вскричала:
– А при чем тут бараны?!
Мои «бараны» вызвали у неё ассоциацию со случаем из её юных лет.
Поэт Евгений Храмов, руководивший литобъединением при издательстве «Советский писатель», пригласил красавицу Галю на вечер памяти участника литобъединения, писавшего стихи. В разгар вечера выступил товарищ умершего и, желая воздать дань не только памяти, но и уважения многосторонней одаренности друга, начал декламировать:
– Не как алхимик Леонардо…
Что случилось дальше с Леонардо, Галя так и не услышала, она выскочила из зала, захлебываясь смехом: кто бы мог подумать, какие, оказывается, трудности с желудочно-кишечным трактом испытывал в своё время великий Леонардо да Винчи…
Тут и я вспомнила, как поэт Олег Шестинский, бывший в конце семидесятых так же, как Римма Казакова, секретарем Союза писателей СССР, опубликовал в «Литературной России» подборку стихотворений, в одном из которых, обращенном к сыну, была строка о том, что время не властно развести «С сыном, нас с сыном». Я показала газету Римме, она тут же выхватила её у меня из рук и помчалась к Шестинскому: «Олег! Кого это ты приглашаешь отправить малую нужду? Между прочим, на улицах за это штрафуют!»
В декабре всё того же 1962 года мне позвонил из «Литературки» известный фотокорреспондент и фотожурналист Михаил Анатольевич Трахман, во время финской кампании и Великой Отечественной войны – специальный военный фотокорреспондент «Красной звезды» и Совинформбюро, – он снимал в блокадном Ленинграде, на Псковском и Белорусском направлениях, в партизанских отрядах. Среди его фоторабот – кадры освобождения Польши и Венгрии. Из всех наград больше всего дорожил медалью «Партизану Отечественной войны». После войны сотрудничал с журналом «Огонек» и с «Литературной газетой». Я часто встречала его фамилию под снимками и в других изданиях.
Он сказал, что «Литературка» собирается в рубрике «Мастера учат…» дать несколько снимков широко известных мастеров разного профиля – не только прозаиков и поэтов, но и рабочих – вместе с их учениками. Преемственность поколений. Светлов назвал меня. И я должна прийти по известному мне адресу в назначенный день и час.
