Kitobni o'qish: «Дети Третьего рейха»

Глава нулевая
Кино и немцы. Начало

Идея сделать документальный проект о потомках главных нацистов Третьего рейха пришла мне в голову лет в пятнадцать-шестнадцать. Стало интересно: а как жили люди по ту сторону нашей Великой Победы? Как вообще можно жить, зная, что твой отец, к примеру, уничтожил несколько миллионов человек? С каким ощущением ты просыпаешься утром в новой стране, сменившей Третий рейх, – стране, в которой твой некогда всемогущий папочка объявлен преступником, а ты сам отныне – нацистский выродок? Как тебя встречают в школе? Где теперь твои мамки-няньки, где твой замок, где, в конце концов, могила твоего отца? Ах да! Могилы-то нет. Отца повесили, пепел развеяли, а тебя, маленького арийского ангелочка, отдали в приют.

«Все темы в мире уже придуманы и отработаны. Найди нужный ракурс» – учат редакторы новичков-авторов. Мне казалось странным, что, включая 9 мая в 10 утра трансляцию парада на Красной площади или глядя в небо с разрывающимися фейерверками вечером того же числа, никто из окружающих не задумывался о том, а что происходило в эти весенние дни 1945 года в стране, переставшей быть Третьим рейхом. Вряд ли наши отцы, деды и прадеды задавались этим вопросом. Но мы, далекие от всей этой крови, грязи и разрухи? Неужели просто не любопытно? Или, может, человечество мыслит главами? Нюрнбергский процесс жирной точкой ознаменовал финал жуткой военной истории. Но ведь для кого-то это стало началом.

Шестнадцатого октября 1946 года десять нацистских преступников, приговоренных трибуналом к повешению (рейхсляйтер Роберт Лей, глава Германского трудового фронта, покончил с собой до начала Нюрнбергского процесса, рейхсмаршал Герман Геринг – после процесса, за несколько часов до казни, а рейхсляйтера Мартина Бормана, которого так и не нашли, приговорили заочно), были казнены в спортзале нюрнбергской тюрьмы. Альберт Шпеер, министр военной промышленности Третьего рейха, приговоренный к двадцати годам заключения, сделал в дневнике такую запись через день после казни товарищей: «Всё здание [тюрьмы] поглотила тишина. Но атмосфера странным образом изменилась. Кажется, напряжение ослабло, как будто целью обеих сторон было пережить этот день, 16 октября, и после долгих месяцев напряженного труда они, наконец, стали спокойнее. Даже охранники стали спокойнее»¹.

Мир окончательно закрыл для себя войну. А дети и родственники высокопоставленных нацистов открыли для себя много нового: теперь они потомки самых страшных преступников двадцатого века – по их венам течет кровь монстров, из зеркал на них смотрят самодовольные лица отцов, и рано или поздно «дурные» гены могут дать о себе знать.

Поработав некоторое время производителем документальных фильмов для Первого канала, я, наконец, рискнула «толкнуть» свою заявку туда. Казалось, что, сделав десяток достаточно успешных документалок как автор, режиссер и продюсер, я, наконец, могу претендовать на особый проект, который станет, как любят выражаться телевизионщики, моей визитной карточкой.

Итак, я ждала ответа от Первого, очень надеясь и ни на что не надеясь одновременно.

Прекрасно помню этот день – 21 мая 2010 года. Звонок сотового. По экрану телефона поползла фамилия сотрудника Первого канала, которому я отдала заявку на съемку фильма.

– Тань, я по поводу «Детей нацистов»… – неуверенно начала трубка и притихла.

– И?

– Забудь. Кина не будет.

– Почему?

Трубка шумно выдохнула:

– Потому. Как ты вообще это себе представляешь? Компания у тебя крошечная. Два-три фильма в год производишь, а замахиваешься на такую тему. Все герои живут за границей. Да и кто, по-твоему, вообще захочет рассказывать о том, что его папа или дед – близкий товарищ Адольфа Гитлера?!

– Вы точно показывали мою заявку вышестоящему начальству? – Эпитафия моей идеи, которую только что с чувством произнес звонящий, не оставляла сомнений: последний шанс реализовать ее растворился.

– Проверяешь меня? – с готовностью обиделась трубка, уходя от ответа. – Я и сам кое-что смыслю. Так что сказал: забудь. А лучше – придумай новую тему! Знаешь, Константину Львовичу Эрнсту очень понравился фильм про Магду Геббельс, который сделали у нас. Вот посмотри его и замути что-нибудь эдакое про нацизм. Если уж очень хочется. Ты же продюсер.

Я призвала на помощь всю свою кротость.

– Но в вашем фильме про Магду Геббельс всё же не было никого из ее потомков: только хроника и закадровый текст!

– Ха! – У собеседника резко улучшилось настроение. – И ты еще хочешь кино про детей нацистов снимать?! Даже не знаешь, что Магда Геббельс убила всех своих детей!

– Не всех. – Продолжать разговор казалось бессмысленным, но я добавила: – Четыре внучки Магды Геббельс – наследницы бизнес-империй Третьего рейха с оборотами в миллиарды евро…

Моя многострадальная заявка на фильм «Дети Третьего рейха» была одобрена полгода спустя после упомянутого выше разговора.

Три серии по 52 минуты. Я должна была обеспечить более двух с половиной часов уникального материала, состоящего преимущественно из интервью с людьми, которые вообще не желают иметь дела с прессой. А тут телевизионщики из России! Но ведь я сама этого хотела.

Когда слухи об утвержденном новом проекте разнесутся по всем документальным дирекциям, я часто буду слышать: «Классная идея! Снять детей и родственников известных нацистов! И почему никто раньше не додумался?! Ведь на поверхности же!» Сказать прямо, меня это тоже волнует: почему?

Волнует оттого, что, когда разыскиваешь человека и натыкаешься на его фамилию в кладбищенских списках где-нибудь в Баден-Вюртемберге или Гамбурге, становится обидно, потому что ты не успел. Не успел к «детям», которые уже умерли. Я не успела к сыну Кальтенбруннера, шефа РСХА, не успела к Борману-младшему – сыну рейхсляйтера Мартина Бормана, священнику, единственному представителю большой семьи, готовому сниматься, но к моменту запуска проекта уже страдающему от тяжелой болезни. Не успела к сыну Рудольфа Гесса, таинственного рейсхляйтера, – Вольф-Рюдигер умер в 2004 году. Долгие годы он пытался доказать, что его девяностотрехлетнего отца убили в тюрьме Шпандау, где он отбывал пожизненное заключение по приговору Международного военного трибунала в Нюрнберге, и версия о самоубийстве самого загадочного человека Третьего рейха шита белыми нитками…

В 70— 80-е годы кое-кого из детей нацистских бонз (и даже некоторых родителей!) снимали немецкие телевизионщики. Их документалистика – особенно та, что касается Второй мировой войны, – разительно отличается от российской. Дело не только и не столько в менталитете, сколько в напряженной атмосфере умолчания, которая царит на съемочной площадке в паузах между вопросами, в сухом, сугубо биографическом подходе ведущих, в тщательной формулировке ответов собеседника. И как следствие – всё выглядит, на мой взгляд, по-театральному постановочно. Погрудный план, темный задник, правильное освещение. Ценнее мне кажутся другие съемки: в домашних интерьерах, рядом с семьей, и, конечно, никаких общих вопросов, влекущих за собой такие же обтекаемые ответы в духе «нацизм – это зло».

Меня всегда учили, что в своем герое нужно видеть человека. Простая мысль, невероятно сложная в реализации. Немецкие же журналисты, по крайней мере в фильмах, касающихся военной тематики и военных преступников, напротив, тщательно «припудривают» этого самого человека, сидящего перед ними. Теперь-то я понимаю почему: они всегда намеренно избегают присутствия всего человеческого в этой теме. Потому что человеческое несет в себе элемент оправдания. И мне, не желающей идти по пути немецкой сухой документалистики, в ходе работы пришлось столкнуться с этой проблемой. Ведь нет никакого откровения в том, что белое лучше видно на черном, равно как и наоборот. И каждая положительная черточка человека на фоне ужасов, им же сотворенных, смотрится опасной гиперболой.

Бытует мнение, что дети и родственники главных нацистов Третьего рейха уж наверняка должны держаться вместе: неважно, к одной они фамилии принадлежат или к разным. Жизнь неоднократно доказывала мне обратное. Потомки не общаются, большинство никогда не пересекались, даже если живут недалеко друг от друга. Впрочем, их отцы и деды, многие из которых находились на скамье подсудимых во время Нюрнбергского процесса, тоже не могут служить примером сплоченности. Поначалу, сразу после ареста, они все держались единым фронтом. Но чем больше процесс набирал обороты, тем больше расколов и междоусобиц, не видимых постороннему глазу, случалось на скамье подсудимых, в столовой, в тюремных коридорах и дворике для прогулок. Исторические фигуры постепенно становились обычными людьми: кто-то плохо спал по ночам, выторговывая себе лишнюю таблетку снотворного, кто-то пытался обелить себя за счет соседей по скамье подсудимых, кто-то молился и плакал, отводя душу в тюремной часовне во время общения с капелланом…

…В течение двух лет после утверждения заявки я буду бродить по разным городам Германии, США и Перу в компании тех, чьи родственники вошли в историю как «люди Гитлера». Я побываю в одной из известных мюнхенских пивнушек в компании Рихарда фон Шираха, чей дед был не просто личным фотографом фюрера, но и его ближайшим другом, отец – главой гитлерюгенда, а мать – воспитанницей «дяди Адольфа». Встречусь с родными рейхсмаршала Германа Геринга – в Америке, Северной и Южной. Выпью чаю «за мир во всём мире» с внуком коменданта концлагеря Освенцим, буду спорить по телефону с сыном Иоахима фон Риббентропа… И так далее… Всех не перечислить!

Ну а теперь – к благодарностям.

Я из тех, кто никогда не читает благодарности, и уж точно не думала, что придет день, когда сама буду их писать. Между тем это для меня не просто имена и фамилии. За ними стоят люди, которые мне помогли:

Светлана Колосова, директор Дирекции документального кино Первого канала. Редкий случай, когда ты обнаруживаешь в большом профессионале еще и товарища, готового поддерживать тебя в начинаниях. Оказав мне большую поддержку в создании «Детей Третьего рейха», она вдруг, когда фильмы были готовы, предложила: «А не написать ли тебе книгу?» (Я как раз страдала из-за того, что в фильмы вошла лишь жесткая эссенция того, что было снято, – большая часть материала просто осталась за кадром.) Я ответила, что нет, вряд ли стоит, не смогу, не сумею и вообще я читатель, а не писатель… В итоге я сделала фильмы и написала книгу. Спасибо ей.

Олег Вольнов, который всё же рискнул поверить в телепроект «Дети Третьего рейха».

Елена Афанасьева, возникшая феей в моей судьбе. Проект не без ее участия оборачивается печатными строчками этой книги.

Александр и Ирина Гагаевы, блистательные кардиохирурги, которые спасли больше, чем просто одну важную мне жизнь. Спасибо тут мало. Но они и сами всё знают. И Ирочка Корнилова, самый лучший и строгий кардиолог в мире. Я говорю о них не случайно – они такие борцы, что все мои отчаяния по пустякам кажутся глупостью по сравнению с тем, что делают эти люди каждый день в рамках своей профессии.

На страницах этой книги вы встретите Сергея Бравермана, замечательного режиссера-документалиста, профессионала и очень близкого мне человека, благодаря которому моя наивная идея, полстранички заявки, превратилась в книгу и фильм. Всегда важно, когда рядом с тобой человек, который верит в тебя и помогает, – у меня такой есть, и это счастье. То, что заявку «Дети Третьего рейха» увидели, прочитали, отнеслись к ней серьезно, поверив его слову, – это лишь крохотная часть того, за что я благодарю его.

Разумеется, моя семья, она же – мой фундамент. Мама Вера Алексеевна, папа Аким Семенович и сестра Ольга, которые верят меня всегда и порой даже чересчур, и я, как могу, оправдываю возложенные на меня надежды, хотя не постоянно, ведь слишком усердствовать тоже вредно, вы же знаете.

Спасибо всем моим подругам, друзьям, приятелям, которые были рядом, выслушивали меня, мои соображения, мнения, мысли, чаяния, чего только вам не пришлось вытерпеть со мной, но, надеюсь, вы не жалеете, что невольно стали специалистами по Третьему рейху, – да, знаю, вам просто надо было как-то мне возражать или поддерживать беседу. Но если вы это пережили, то дальше терпеть меня будет легче. Наверное. Не уверена всё-таки. Обещать не могу.

И отдельное мое спасибо издательству, Ирине Богат, всей ее команде, которая превратила сотни строчек на листах А4 в книгу, не только чисто технически, но и по мысли, которая при первом моем опыте написания порой рвалась нитью, завязывалась узелками или путалась так, что им пришлось повозиться.

Спасибо всем коллегам, кто прожил со мной эти непростые рабочие месяцы.

И конечно же – героям этой книги.

Элизабет Геринг
Третий рейх в третьем мире

Задолго до того, как приступить к съемкам фильма (еще не зная о том, состоится ли он вообще), я попыталась разузнать как можно больше про родственников Германа Геринга, второго человека Третьего рейха.

Больше всего меня интересовала Эдда Геринг, единственная дочь рейхсмаршала, 1938 года рождения. Ходили упорные слухи, что Эдда боготворит отца, ведет затворнический образ жизни и не может забыть о том, что была первым ребенком Третьего рейха – появлялась с папой на обложках журналов и открытках, получала невообразимые подарки, спала на самых мягких перинках и забавлялась с многочисленной прислугой в Каринхалле, приставленной любящим папочкой к «своей маленькой принцессе». Про нее и анекдоты сочиняли:

– В Германии перекрыли центральный автобан.

– Почему? Что случилось?

– Малышка Эдда учится ходить.

Но это – прошлое. Ныне об Эдде никто ничего толком не знает. Известно доподлинно одно: «маленькая принцесса» стала зловредной старухой, которая ненавидит журналистов и категорически отказывается иметь дело с любыми СМИ.

Приступив к работе над фильмом, я, чувствуя полное моральное право позвонить дочери Геринга, решилась набрать ее мюнхенский номер. В конце концов, это просто попытка…

Эдда, перебив меня сразу после приветствия, потребовала представиться. Я представилась, как могла, по-немецки. И тут же самым нежным тоном, на который была способна, попросила у нее разрешения перейти на английский. Эдда откровенно проигнорировала мою просьбу. «Может, она по-английски просто не говорит?» – подумала я и тут же отбросила эту мысль: по-английски в Германии говорят все. Ну не хочет – как хочет.

– Откуда вы звоните? – взволнованно спросила Геринг, не догадываясь о цели моего звонка: судя по всему, фрау и к телефону-то подошла лишь потому, что ее удивил номер с кодом неизвестной страны на определителе, ибо дозвонилась я с третьей попытки: в первые две мне было предложено пообщаться с автоответчиком, а это, поверьте, в данной ситуации – гиблое дело.

– Аус Руссланд, – сообщила я голосом советского пленного и тут же попыталась продолжить свой взволнованный монолог, имея целью как можно деликатнее донести до Эдды причину звонка.

– Оставьте меня в покое! – взвизгнула она, очевидно, испугавшись слова Руссланд. Надо отдать должное пожилой фрау: чтобы прийти в себя, ей понадобилось секунды две. – Оставьте меня в покое, – повторила она уже более спокойным приказным тоном, словно транслируя через меня послание всем журналистам мира. В ее голосе я уже не слышала ни испуга, ни интереса, ни волнения, ни чего-то еще, что почему-то хотелось расслышать. – Оставьте меня в покое!

У старушки явно заело граммофон. Было очевидно: она пыталась заткнуть меня, перебить, чтобы не услышать, не узнать никаких подробностей. Паузы между фразой, которую она повторяла с секундной передышкой, я пыталась набить как можно большим количеством информации, состоящей из уговоров согласиться на съемки: утрамбовывала слова в драгоценные секунды, словно гору вещей в маленький чемодан. Не получалось. Никогда я не умела паковать чемоданы.

Понимая, что фрау тот еще фрукт и сейчас в трубке раздадутся частые гудки, пришлось сменить тактику:

– О’кей, в покое так в покое, – сказала я, пытаясь капитулирен с гордо поднятой головой.

Но красиво капитулирен не удалось.

– Оу-ке-е-ей, оу-ке-е-ей, в по-ко-е, – передразнила она меня не без злобы, протянув слова нараспев, но, к моему удивлению, не оборвав наш дикий диалог.

– Тогда позвольте, я хотя бы отправлю вам электронное письмо (пожилые немцы владеют Интернетом), подскажите, пожалуйста, адрес, – перебила я Эдду милейшим щебетанием, призванным скрыть пульсирующее в висках раздражение, и цепляясь за тающий шанс заполучить фрау Геринг в фильм.

– Вы вообще понимаете, что я говорю?!

– Пока вы говорили только одно: «Оставьте меня в покое», – заметила я холодно, призывая все силы, чтобы не швырнуть трубку: пусть уж она сама кидает, если хочет. Я – не буду.

Спокойствие в моем голосе, как ни странно, пожилую фрау взбесило еще больше, чем упорство:

– Идите к черту! И никогда – слышите? – никогда больше сюда не звоните. Я требую. Я настаиваю. Не звоните. И другие пусть не звонят. Передайте им всем! Никто! Никогда! Оставьте меня в покое! Как я всех вас ненавижу!

В трубке, наконец, раздались гудки.

Дочь рейхсмаршала исчезла за их частоколом.

Пожалуй, после такого мои отношения с семьей Геринг вряд ли сложатся удачно. Строго говоря, первым «моим» Герингом был немного сумасшедший Маттиас, пятидесятипятилетний физиотерапевт из Берна, принявший иудаизм; сниматься он отказался. Второй была Эдда, которая жестко отшила меня по телефону. Неужели больше никого? И я решила разыскать других представителей древнего германского рода, одно-единственное упоминание о которых встретила в статье какого-то американского издания. Эти люди, чьи имена, к моей глубокой печали, не назывались, были потомками по линии родного брата Германа Геринга, Альберта, и жили то ли в Уругвае, то ли в Парагвае, то ли в Аргентине. Исчерпывающая информация для поисков, нечего сказать. Более того, я понятия не имела, сколько детей было у Альберта Геринга, о котором и слышала-то впервые. Ну и вдобавок ко всему поездка в Южную Америку никак не вписывалась в бюджет.

«Дорогой друг, – написала я одному австралийскому писателю, – ты много времени убил на поиск исторических документов, касающихся семьи Геринг, не знаешь, жив ли кто из потомков Альберта Геринга? Сколько у него детей? Это просто мое любопытство. Напиши, если есть что сказать».

«Да, я знаю про Альберта. Думаю, тебе нужна Элизабет, его единственная дочь, – пришел ответ, – разыщи ее. Искренне надеюсь, что она жива, когда-то она жила в Лиме».

«Мухэр. Трабахо. Корасон» – вот и всё, что я знаю по-испански. Но в тот момент, когда я получила письмо из Австралии, я вдруг ощутила себя спецагентом МОССАДа, разыскивающим Менгеле и Эйхмана. Только, в отличие от агента, у меня не было ни доступа к базам данных, ни боевых соратников, ни жажды мести, которая, как известно, лучший катализатор для затеи вроде моей. Но зато имелся охотничий азарт. Никогда не думала, что охота за такой «дичью» может вызывать ощущение эйфории в момент, когда ты находишь нужный телефонный номер. Да, я всё-таки отыскала телефонный номер дочери Альберта, перетряхнув все возможные справочники Лимы. Старые, очень старые, новые. Элизабет Геринг!

После долгих гудков в трубке щелкнуло. Я вздохнула. И уже на выдохе услышала задорное испанское приветствие. И это… был мужской голос. Скорее по привычке, я разочарованно завела свою шарманку и грустно запела про то, что ищу Элизабет Геринг, что она мне нужна… Вежливо выслушав меня до конца, трубка, наконец, виновато крякнула:

– Ноу инглиш.

– Совсем ноу? – Я, признаться, ошалела.

– Ноу инглиш! – Мой собеседник совершенно точно вложил в эти два английских слова все свои познания и душу.

– Эли-за-бет Геринг, Геринг Эли-за-бет… – отчаянно произнесла я по слогам.

– Си! – почему-то согласилась трубка. Дальше собеседник попытался мне что-то втолковать на испанском. Безрезультатно. Тут я бессильна. И вдруг – ба-бах! – он произносит заветное слово «маньяна»! Боже, спасибо тебе за то, что в детстве я смотрела мексиканские сериалы! «Маньяна» это же «завтра»!

– Геринг? Маньяна? – переспросила я.

– Си! Маньяна! – радостно возопила трубка и добавила: – Геринг.

– Я тебя обожаю, – сообщила я на прощание собеседнику на чистом русском.

Мой звонок пришелся на воскресенье: конечно, я думала, что заполучила в свое распоряжение домашний телефон племянницы рейхсмаршала Геринга, но раз Элизабет по ту сторону провода нет, а есть добродушный перуанец, который знает ее, то он, разумеется, кто-то из обслуживающего персонала в офисе, где она работает под руководством или в партнерстве с неким де ла Кадена (в справочнике рядом с фамилией Элизабет стояла и эта).

И всё же, какой классный уборщик у нее в офисе, подумала я. Воображение нарисовало темнокожего, средней прожарки перуанца, усатого, пузатого и душевного мужчину лет сорока с озорно посверкивающей лысинкой, который очень любит начос, толстуху-жену Хуаниту и своих троих детей: Педро, Хулио и Кончиту.

Ночью следующего дня (а это была ночь дня, потому что у меня уже два часа как начался новый день, а в Лиме в разгаре был день предыдущий) по этому телефону мне ответила женщина: приятный голос, прекрасное знание английского и благожелательность в каждом слове – не чета Эдде. Это и была Элизабет Геринг.

Выслушав меня, она ответила: «Да, мой отец действительно Альберт Геринг. И всю свою жизнь, с шести лет, я живу в Лиме – так уж получилось. Кстати, знаете, Перу – замечательная страна… А еще я никогда не видела никого из России!» Через несколько минут милой болтовни она вдруг спохватилась: «Боже мой, заболталась, а мне пора бежать! Напишите мне на e-mail!» Элизабет продиктовала адрес своей электронной почты по буквам, и мы простились.

Я сразу же села за письмо; и без того ненавистное занятие превращается в сущую каторгу, когда вы пишете человеку, который вам очень нужен. Эпистолярный жанр – штука коварная. С каждым новым абзацем я ощущала, что мой азарт понемногу тает: после того как ты обнаружил «дичь», важно понять, сможешь ли ты ее заполучить. И если сможешь, то на каких условиях.

Через пару дней ожидания я, наконец, получила развернутый ответ от племянницы Германа Геринга.

«Дорогая Татьяна! Иногда мне звонят люди из разных точек земного шара, чтобы просто поговорить о моем отце, порасспросить, что да как. Но уж совсем неожиданным был Ваш звонок из России: Вы, оказывается, столько всего знаете, поэтому я готова помочь Вам в создании документального фильма, однако есть ряд условий, которые я хочу четко обозначить с самого начала… (Вот это мое самое “любимое”. Чем нежнее начинается письмо, тем жестче обещают быть условия. – Т.Ф.)

Я хочу быть искренней. И сразу задаю вопрос: готовы ли Вы предложить мне какую-то финансовую поддержку за сотрудничество? Вы же неспроста обращаетесь ко мне, понимая, что я владею очень интересной информацией. Я, в свою очередь, сделаю всё, что в моих силах, чтобы уникальная история моей семьи стала известна Вашим зрителям. Так что я надеюсь, что Вы сможете мне что-нибудь предложить и озвучите свое решение…»

Мое решение. За время работы в Германии я усвоила, что немцы приучены брать деньги за съемки. С одной стороны, а почему нет? Если человек – любой, будь то ученый или фермер, – тратит на съемки для вашего фильма свое драгоценное время, то что же, он не имеет права поднимать вопрос о деньгах? Вот он, капитализм. При социализме, как я слышала, всё было иначе. В СССР съемочным группам центрального телевидения разве что ковровую дорожку не стелили, а в некоторых случаях доходило и до ковровой дорожки! Показаться в телевизоре – это же высокая честь! Оказать достойный прием команде журналистов – само собой разумеется! Что касается современной России, то я периодически сталкивалась с просьбами «оплатить труд». Хотя западная мода у нас, к счастью, не так распространена.

Но на вопросе о «финансовой поддержке» письмо Элизабет не заканчивалось:

«Дорогая Татьяна, коротко расскажу Вам о себе, как Вы просили. Я родилась в Австрии. Моя мама была родом из Праги. Воспитывала меня в основном моя бабушка, Мария Клазар, так что дома мы с ней говорили по-чешски. В Перу мы втроем переехали в 1951 году, и здесь уже я выучила испанский, английский и даже немного итальянский. Мне, конечно, хотелось бы рассказать людям о моем отце – ведь он заслуживает того, чтобы о нем рассказали. Да, брат Германа Геринга был хорошим человеком. Звучит невероятно, правда?

Видите, я уже питаю иллюзию, что мы с Вами затеем документальный фильм».

Мастерски сажает на крючок, дразнит, как ребенка конфеткой. Во сколько же обойдется эта конфетка, если один билет в Лиму и обратно стоит диких денег?

«Как я уже говорила Вам по телефону, я в прошлом успешный переводчик и переговорщик в швейцарских и немецких концернах, но сейчас я работаю на своего сына Ренцо, одаренного тенора (фактически я его менеджер): все в нашем городе желают заполучить его к себе на концерт, вечеринку или свадьбу…

Как Вы поняли, я отвечаю за юридические формальности – заключаю договора, а также привлекаю клиентов для сына. Однажды Ренцо пел в церкви Святого Петра, что в центре Лимы, в составе хора из 50 человек (он иногда поет в хоре). Внезапно в собор вошла большая группа “светлоголовых туристов”, и я услышала родную речь – да, это были немцы, туристы, которые что-то искали, периодически заглядывая в карту. Я спросила, могу ли им помочь: оказалось, да. В общем, я объяснила им, как выйти на нужную улицу, и они поинтересовались, разумеется, как меня зовут и местная ли я. Я сказала: “Геринг, Элизабет Геринг”. И тут же заметила, как сильно напряглись эти туристы: а один из них осторожно спросил: в курсе ли я, что был такой рейхсмаршал Герман Геринг? “Ну да, он мой дядя – старший брат отца”, – ответила я. И, знаете, они ничего не сказали – так, словно не слышали моего ответа. Сразу простились и тихо продолжили свое путешествие в указанном мною направлении. Нет, не подумайте, я не кичусь своим родством с дядей. Просто иногда мне очень хочется произнести это вслух и поглядеть на реакцию, – надеюсь, Вы понимаете, о чем я. И, конечно, так я поступаю далеко не всегда. Но тут вдруг мне захотелось сказать вслух – «он мой дядя». В конце концов, это ведь правда. И, кстати, двое туристов, отбившись от той, ушедшей группы, всё-таки вернулись и сфотографировались со мной – я дала им программки, потому что через час-полтора должен был начаться концерт хора, в котором пел мой сын. Они попросили еще и подписать им эти программки и сказали, что вернутся сюда на концерт, намекнув, что некоторые другие туристы из их группы тоже будут не против послушать пение родственника Германа Геринга.

Не думайте, эти люди не нацисты! Им было интересно столкнуться с родственницей такой крупной исторической фигуры, как мой дядя».

Элизабет, мне это стало очевидно, умеет торговать собой, знает, чего хочет, может хорошо рассказывать о себе и семье – не общими словами, а выдавая конкретные истории, прибавьте к этому факт, что её сын поет (что само по себе замечательно для картинки документального фильма). В общем, племянница Геринга мне не просто подходит. Она нужна. Проблема в том, что дама торгуется не хуже, чем пишет письма: выставить счет в 3000 евро за три дня съемок – это неслабо, а сниматься меньше трех дней Элизабет не хочет, честно мотивируя свое решение тем, что нужно заработать денег. Но 3000 евро по меркам Лимы… Да что она там, фазенду за мой счет купить решила?!

Понимая, что встреча с Элизабет влетит мне в копейку, я, однако, не спешила обрывать переписку. Более того, сама Элизабет уже любезно обозначила сроки, в которые готова меня принять. Очертания Лимы становились всё четче на моем горизонте – приближалось и время, когда я должна была дать племяннице рейхсмаршала окончательный ответ.

Риск был высок. Дело в том, что когда ты работаешь по заказу канала, но вне его, то все риски ложатся на тебя и никто ничего не может гарантировать. Даже того, окажется ли эта Элизабет настоящей Геринг или нет. Не передумает ли она сниматься, как только ты сойдешь с трапа самолета. Не отключит ли все телефоны. Не заболеет ли. Не взорвут ли там чего… К тому же знакомых в Лиме у меня нет, а после того как накрыли Медильинский наркокартель в Колумбии, Перу заняло почетное первое место в мире по производству наркотиков, и потому непонятно, кого я повстречаю на своем долгом пути к Элизабет Геринг.

Перед глазами всплыла картина, как я окровавленными кулаками долблю в ворота российского посольства с воплями «спасите!», и мне, разумеется, не открывают. А дальше – в лучшем случае я становлюсь наложницей сто двадцать пятого помощника главы наркомафии, который по совместительству подрабатывает уборщиком у Элизабет, ее сына и некоего де ла Кадена. По воскресеньям мы с уборщиком вместе надраиваем пол для госпожи Геринг и на испанском отвечаем на звонки любопытных девушек из России, которые хотят снять документальный фильм о детях и родственниках высокопоставленных нацистов Третьего рейха…

В письме, адресованном Элизабет Геринг, я написала одну лишь фразу: «Я согласна». И сразу шлепнула по кнопке «отправить». Чтобы не оставить себе шанса передумать.

«Я Вам предлагаю вот что, – гласило очередное письмо Геринг, – прилетайте в Лиму так, чтобы мы могли отработать со вторника по четверг, а в пятницу я Вас отправлю на Мачу-Пикчу! Вы просто должны побывать там (я еще не упоминала о том, как часто родственники Геринга употребляют глаголы долженствования?). Не спорьте и не упирайтесь – это обойдется не слишком дорого: раз уж Вы летите ко мне, на другой край земли, будьте любезны приложить некоторые усилия и не упустить то, чего никогда в жизни больше не увидите! Что касается графика моей жизни, то Вам также не следует волноваться: в восемь утра я уже на ногах, так что съемки можем начинать рано утром и заканчивать хоть к ночи! А с утра я гуляю по парку и кормлю белок, а иногда закупаю рыбу и еду на пляж кормить птичек. Путь к сердцу всего живого лежит через желудок – и только!»

Слова, достойные племянницы толстяка Геринга. Интересно, как она выглядит? Воображение рисовало худосочную расчетливую даму, которая, ко всему прочему, будет мною руководить и помыкать. Мне нравится заранее сочинять героев – тем интереснее становится, когда ты знакомишься с ними вживую. Иногда придуманный тобою образ разительно отличается от того человека, которого встречаешь после писем и звонков. И очень расстраивает, если внутреннее наполнение человека, который заочно казался тебе чрезвычайно интересным, оказывается всего лишь трухой: у него не блестят глаза, он говорит медленно и занудно, норовит обидеться на оператора, у которого заела техника во время интервью, – в общем, оказывается тем, с кем тебе не просто скучно, а скучно невыносимо, и зритель/читатель это неминуемо ощутит.