Kitobni o'qish: «Чистый бор»
© Татьяна Чекасина, 1983
© Спорт и Культура, 2023
Об авторе
Татьяна Чекасина в литературе работает давно и на очень высоком уровне. Но повесть «Чистый бор» стоит немного особняком от других произведений писателя. Это не урбанистическая, рубленая проза, экспрессивная и мощная, какая присуща этому автору. Здесь можно заметить мягкость, неторопливость деревенской прозы. Персонажи вообще не такие, какими наполнена современная бульварная коммерческая литература. Это – типичные персонажи русской классической традиционной прозы, построенной на великих человеческих ценностях, которые соответствовали социальному строю, характерны для периода советской власти. Именно этот временной период и описан в повести «Чистый бор» со всеми его достоинствами и недостатками.
Глава первая
…Человека этого никто не заметил. Но он и не хотел, чтобы его кто-то заметил, да остановил и отговорил. Он шёл уверенно, будто цель, к которой приближался, была элементарной. Но, свернув на кривую тропу, начал выглядывать того, кто бы его отговорил. Ни души на улице, далее – тупик с вагонами. И куда идти – в улицу или – в тупик?
Пошёл улицей, на дороге – навоз: у столовой – лошадь, впряжённая в телегу, на которой ничего нет. Дверь в кухню открывается: возница – с пустой тарой. Нагромоздив у крыльца, охлопал от заноз рукавицы и – нет его. Человек ждал этого. Воровато ухватив один ящик, метнулся к тупику.
Вагоны лязгнули. То, что хотел решить днём, решил. И вот он между двумя пакгаузами. Уголок мал, но ящик входит. Встав на него, вытянув из брюк ремень, ловко набросил на крюк водостока. Перед ним – грубо выкрашенная белым стенка уборной. Отвернулся. И… ничего не увидел, кроме поезда с брёвнами; никакой надежды, что сдвинется и откроет просвет. Просвета не было.
С недоумением услышал гудок подъёмного крана. Не гудок, стон. И вдруг из громкоговорителя:
«… Будет людям счастье,
счастье на века,
у советской власти
сила велика!»
Человек сунул голову в петлю, шапка упала. Какие-то мгновения, – и он – не на земле, а над землёй, рядом оттолкнутый ногами ящик.
Срочный вызов (Шрамков)
Звонок непонятный: «…для решения вопроса…» Помехи на линии, как вой ветра, но уловил: «чтобы не прерывать процесс…». Крикнул: «Буду!»
Он отвёз в Надеждинск Ираиду с надеждой: там и без него в курсе, как её лечить.
Мастера нет в кабинете, в приёмной кивают:
– …у директора.
– Мне только заявление…
Секретарь давит кнопку на селекторе:
– Леонид Сидорович, тут Шрамков…
Из динамика:
– Пусть войдёт…
Такая моментальная реакция немного удивляет. Войдя, здоровается с обоими: и с директором Паршиным, и с мастером Позднышевым.
– Николай, хотим тебя отправить в командировку. Ехать завтра.
– Спасибо, но я не могу. Вот заявление. – И – о больнице.
– Жаль, – директору и вправду жаль.
Выйдя из конторы, сел в автобус, где только его не хватало.
Заболела жена в том году в январе. А в мае…
Не хотелось думать про май. Он – не дома, с другой женщиной, а в это время в Улымской больнице останавливают Ираиде кровотечение.
Летом никаких недомоганий. В октябре вдвоём – за клюквой на мотоцикле. Вдруг опять температура. Рекомендованные в больнице пилюли районные медики отменяют, назначают другие. Нормально, только устаёт. Но в январе боль, неутихающая, направление в город Надеждинск.
Один тип с улицы Вертолётной бьёт бабу. Другой ни разу дров не приволок, жена у него худенькая, Ираидиных лет, не болеет. Из-за двойняшек? У них родились две девочки. Но пять лет – никаких недугов. Работает она не на лесоповале, как многие женщины у них в Улыме, а в конторе.
– Петро-ович! Обед!
Выход из чащи на широкую прогалину. Это место в тайге именуют «верхним складом», от верховьев рек, по которым сплавляют лес. В Улыме, как и на многих таких предприятиях, реки нет, вывозка идёт автомобилями, а названия сохранились.
Автобус – с едой. Кастрюли тащат в открытую дверь вагончика. Повариха Зойка, накрашенная так, будто не с обедом – в тайгу, а на танцы – с кавалером, греет на плите первое и второе. Едят неторопливо…
Она уехала.
Шрамков объявляет: завтра они будут без него. Говорит о работе, делая вид, что больницы – каждый день.
– Хоть бы намекнули причину, – не выдерживает Евдокия.
– Да в том-то и дело! – подхватывает он. – «Надо решить один вопрос». Но как со мной решать медицинские вопросы?
– Это врач так выразился о «вопросе»? – Илья Горячевский, добрый молодец (играл в фильме на коне и в гренадёрском мундире).
Около пяти лет он в Улыме. Как лето, берёт двойной отпуск и – в театральное училище. Но не берут пока. Во время службы в армии он и угодил в кино, в батальную сцену. До армии жил в Горьковской области. Тот леспромхоз закрыли, и отправился Илья на заработки. Он нанимает в городе репетиторов. Выправил горьковское «окающее» произношение. Вокальные данные тренирует. Но эта карьера на уровне районной самодеятельности, тут имеет успех.
– Гиппократы! Неграмотные! – Гришка Сотник, в принципе, доволен их откровенным общением.
– «…чтобы не прерывать процесс», – дополняет Шрамков.
– Речь идёт, наверное, о согласии на операцию, – предположение Тимофеевой.
Видимо, права. Хотя в том году – три. Правда, не операции, а «чистки».
– О нас не волнуйся, – У Гришки Сотника на голове ковыль: молод, но сед.
Его глаза глядят: один – на вас, другой – на Кавказ, но при этом видит идеально.
– Там разберёшься! – у Ильи Горячевского неколебимая вера в Николая Шрамкова.
– Больница неплохая в Надеждинске, – с надеждой напоминает Евдокия Чистякова.
Лицо у неё морщинистое, но розовое. Глаза – озерки талой воды, в которых отражается чистое небо. Эта тётка Шрамкову – тётя. Он её племянник. И в Улыме оттого, что тут Чистяковы: дядя Архип и тётя Дуня. Архип – родной брат матери Николая.
– …утренним? Деток к нам – с вечера.
– Спасибо, тётя Дуня.
Поговорив, отдохнув немного, опять – к работе. Николая подкрепило участие этих людей. Не так слова, как доброе к нему отношение. А догадка Тимофеевой про операцию может ослабить удар.
Дочка механика Тимофеева, как эту девочку звали в Улыме, когда она была маленькой, и которую стали звать, когда она выросла, девушкой Тимофеевой, как это бывает при весёлых матерях, – её антипод.
Её мама медсестра Луиза, не долго горюя по механику Тимофееву, какое-то время – весёлая вдова, укатила с художником. Бабы Улыма лишились медицинских услуг (вытравляла зародившихся детей), а клуб оформителя: оформив детсад и столовую, начал контору, да женился на Луизе.
Лет пять назад меняет Шрамков книги, а рядом на барьер конторки дочка Тимофеева выкладывает «Хаджи Мурата». Он читал три раза. Но ему-то тридцать три года в тот год, а юной читательнице тринадцать! Библиотекарь добавляет удивления: школьница давно вне программы штудирует классическую литературу. Когда в библиотеке нет книги, едет в Удельск, в районную библиотеку.
– Она хорошая девушка! – говорит вслух в тайге наедине.
Бредёт в чащу, держа в руках тихую бензопилу, свистит польскую мелодию, главную в фильме: «Мать Иоанна…» (и что-то про ангелов). Девица Тимофеева немного напоминает монашенку из этого фильма.
Работу он выполняет легко, ловко. Он валит корабельные сосны бензопилой, переходя от дерева к дереву.
Другие идут за ним. На сваленных деревьях (называют их тут хлысты) ветки обрубают Евдокия, Генка Голяткин и Тимофеева; Гришка Сотник цепляет тросами к трактору, которым Илья Горячевский отволакивает на площадку к автомашинам.
Рубят на косогоре, делянка так и названа: Косогор. Не удобная.
Они трудятся до конца светового дня (он же рабочий). И автобус увозит их обратно в Улым.
В столовой, где битком одиноких тут парней (и Шрамков, вроде, одинок), выполняет рекомендацию жены: утром оставляет судки, после работы забирает полные. Повариха Зойка утром не болтлива (он торопился), да и днём во время бригадного обеда, вечером тараторит, как «уважает Ираиду Андреевну». Так ли добра эта молодая девица? Или, наоборот, довольна, что с ней нет беды, которая приключилась с уважаемой ею Ираидой Андреевной?
– Спасибо, Зоя, ты хорошая, – думая о ней немного не так.
– Я вам, Николай Петрович, пюре с котлетами, борща вот, но дома подогрейте. Бортовая из Зыряновки с молоком и сметаной, Никитична напекла ватрушек. Тёплые: я укутала, на улице не остынут.
Дома, когда ужинал с детьми, помянул её именно добром: фирменные ватрушки пекаря Никитичны оценены на «ура». К этой еде варенье и соленье, немалый запас.
Детей – к Чистяковым.
Не мог долго отключиться, поймал момент, когда из тундры в Улым пришёл ветер, напав на дом завоевателем. Дико гудит в трубах. Снеговая крупа ударяет в стёкла. Тайга у вертолётного поля гудит.
…А из вагонного окна видно, как проклюнулось солнце, багровое, маленькое, будто уголёк в холодной печи.
Постыдная болезнь (Луканин)
Ему удалили грыжу в паху, и он потерял уверенность, прекратив быть мужиком. Сделав вид, что обиделся на жену за её не новые упрёки, лёг на маленьком диванчике в большой комнате, глядя, как в окне мигает звёздочка. К докторам и не думает: неудобно – о таком! Хирург, который удалил грыжу, рекомендует бросить бензопилу, она нелёгкая. Но Луканин Алексей привык деревья валить, не умея ничего другого.
Выход: на обрубку сучьев. Тюкать маленьким, будто игрушечным топориком. Или – в родную деревню Калиново. Солнце там выныривает над рекой, падает в поле, будто там обрыв. Но никакого обрыва нет, поля тянутся далеко, нет им края.
Улым никогда не нравился Луканину. Но в деревне Калиново за девять лет бывал только – отца хоронить, потом – мать. И вот мечта: уедет, а дочка будет навещать его во время каникул. Там родной дом. В нём – полоумный деверь: сестра вышла опять, второй муж нормальный, живут в городе. Но дебил этот тихий, и они как-нибудь поместятся, комнат две, кухня, огород.
…Непонятный овраг, на дне – тёмная вода. Откуда вода в такой холод? А в ней кто-то гадкий, оттого и вода тёплая! Пробудился, пьёт чистую воду, но гнилью отдаёт1.
Приехали в тайгу. Входят в тепляк, но эта маленькая темноватая избушка их встречает не теплом, а холодом.
– Сторожа нет! – вопль Катерины. – У других и сторож, и тепло! Наверное, мы одни такие негодящие.
– А чё тут сторожить, бензопила под замком, – мирно говорит ей Алексей.
– А трактор?
– Такой вряд ли кто угонит.
Тихо в тайге. Дверь отворяется, и с клубами нового холода и старой матерщины – тракторист Иван Микулов.
– Не завёлся, растуды его! – плюх на лавку у печки, на лицо шапку, готов дремать.
– Была бы я мужиком, отремонтировала бы! – выкрик Катерины.
– Заводской в нём дефехт! – глуховато из-под шапки – Иван, далее матом.
– Пожалей наши уши, Ванькя! – тонким голосом – его жена Шура.
Катерина вдоволь наоралась: «заработок маленький», сидят в тепляке, «как дураки», а «деньги мимо плывут». Шура Микулова ей подпевает. В Улыме говорят: «У Луканина в бригаде правят бабы». День к концу, автобус. У конторы высадили.
– Луканин! – на крыльце мастер Позднышев в накинутом полушубке, будто встречает, и велит идти с ним в кабинет директора.
Ну, беда! Сон плохой в руку! Бригаду ликвидируют, их растолкают, кого куда. Катерина кидает на него угрюмый взгляд.
Директора Алексей Луканин иногда видит в конторе, как тот идёт в кабинет или выходит, в автомобиль садится, но чтоб – за руку! Ещё невидаль: его отсылают в командировку!
Мастер нахваливает:
– Луканин не пьёт, не курит. А что так одет, в ватник… Одежда есть у тебя добрая?
– Конечно, есть! – с обидой.
Катерина – в коридоре:
– Чё им надо?
– …а вот то… Билет на поезд!
– Не пугайся, съездишь!
Её мнение для Луканина намного авторитетней начальственного, ведь Катерина – его жена.
Недолгие сборы, и он – в станционном домике.
Карабкается на висевшую мимо перрона подножку, и проводница ведёт его, нового пассажира, в отдельное купе. В командировках никогда не бывал. Ехать комфортно. Мимо плывёт тайга. Но и станции, и полустанки… Прямо неохота покидать поезд.
Огромный город! Ладно, гостиница на привокзальной площади. «Hotel» – иллюминируют буквы в небе. Видимо, в далёком от любой заграницы городе бывают иностранцы!? Оробев, делает вид, что ожидает трамвай. Но делать нечего – входить надо.
Напротив дверей плакат:
«Привет участникам совещания передовиков и новаторов лесозаготовительного производства!»
Огромная комната с колоннами, за барьером женщина, над её белыми, будто накрахмаленными кудрями: «Дежурный администратор».
В креслах какие-то люди. Один, с виду директор, недовольно оглядывает, как бы вопрошая: «А ты передовик и новатор?»
Бригада Луканина не только вчера, а регулярно не работает, имея «тариф», как они говорят. Но, когда трактор на ходу, когда пила не заглохла, бригада вкалывает, имея куда больше «тарифа».
Передовик у них в Улыме есть, его бригада работает ежедневно. Он – рвач. Буквально вырывает у руководителей надобное для работы. Этот Шрамков – грамотный, умеет доказать и директору, и мастеру: они ему должны многое, а вот он им ничего, кроме объёма заготовки.
На этот форум его бы отправили. Директор, давая командировку: «Шрамков не смог». Позднышев дополняет: «Ему в больницу, в Надеждинск». Наверное, и тут «вырвал»! Его баба не в райцентре, где Луканину – операцию, от которой у него импотенция, а в городе Надеждинске с надеждой на полное выздоровление.
– Товарищ, вы на кворум? – Откуда-то парень, неправдоподобно тонкий, в пышном галстуке, пиджак, как на картинке журнала мод (у Катерины такой). – Пройдёмте! – и подводит к администратору.
А тот, который с виду директор, завистливо глядит на выданный ключ:
– Неужели ни одного места?
– Только по брони! – отбривает дама.
«По брони! Вот это да!»
В лифте модник – на кнопки, – и вознесение – пятый этаж!
В комнате окно: автобусы, троллейбусы, трамваи. Тротуарами бегут люди так, будто торопятся на один поезд. Он в этом городе не впервые: толкотня магазинов, куда вольна бегать Катерина, на окраине – веранда её тёти (ночуют, когда в отпуск и обратно). Тревога там: не угодить бы под машину, не отравиться бы в кафе, не потерять бы деньги. Из окна номера город не выглядит опасным. Вон мужик в телогрейке, лопоухо вертит головой. Будто на себя, но плохо одетого, глядит Луканин с высоты.
Койки в номере две. Входит дядька непонятный: лицо знакомое.
– Где-то я видал вас…
– На плакате я. С моей фотки рисовал плакат художник.
Да ведь и у них в Улыме, в коридоре конторы и на дверях клуба этот плакат! Лес, будто из капроновых ёлок, и лицо этого парня!
– Так ты и придумал метод… посохинский?
– Так я и есть Посохин Егор. А метод не я, а главный инженер. Но одно дело выдумать, другое – внедрить, понимашь? Теперь обо мне много публикаций. – Из картонной папки выкладывает клочки: – С женой у калитки, – (напоминает Катерину). – Горластая у меня баба!
– А моя? Как начнёт пилить, так бы и отвалил в тайгу к медведям.
– Моя баба, как с этим новым методом (уважение, портрет на плакате), орёт. Но не на меня. Понимашь?
Ещё бы! Это Луканин понял!
Ему отменно спалось в номере. Видение: летит он, как птица2, но неприятно, ведь крыльев у него нет.
От гостиницы едут городом. В холле Дворца Профсоюзов макет валочно-пакетирующего агрегата. Наверное, и в Улыме будет такая техника, а думал до конца ему валить пилой, и грыжа, которая недавно удалена, опять вырастет.
Новый друг Егор в президиуме! Но не только там, – на трибуне! Говорит храбро, вворачивая «понимашь». Вдоль рядов катается кинокамера. Юпитеры выхватывают то одно, то другое лицо; и Луканину – прямо в глаза, на миг ослепив.
Домой опять в купе, как руководитель. Воображает Дворец, полный народа. А на трибуне с гербом страны, не этот Егор, а он, Алексей. Говорит в микрофон. Ему хлопают. И громче других Катерина с преданным довольным лицом.
Согласие на операцию (Шрамков)
Вокруг больницы – больные сосны. В коридоре у окна – пальма в кадке.
Ираида вышла из белой двери, и – в одну очередь. Шрамков обнял, погладил пальцем прижатое волосами ушко. Волосы у Ираиды длинные, цвета ржаного хлеба. Никто, кроме него, тут не знает, как они богаты: Ираида умудряется их скручивать тугой баранкой.
Её вызвали. Надолго. Николаю надоела пальма: листья, как бахрома, мытые; ствол чешуйчатый.
Выйдя, перекрутила «баранку», но как-то неловко:
– Тебя, – кивок на дверь.
Напугался и вошёл.
В глубине кабинета ещё одна белая плотная дверь. Кресло маленькое, и некуда деть большие ноги. Ядрёная медсестра напоминает повариху Зойку. Медик в квадратных очках.
Под кокетливыми взглядами медсестры и, не поняв до конца аргументы медика, хотя внутренне был готов, благодаря догадке дочки Тимофеева, дал добро на операцию так, будто дал добро на смертный приговор.
Вырвалось:
– Вам виднее, но у нас дети.
Ираида, – как о чём-то рядовом:
– Не паникуй, Кольша!
«Не паникуй, дрова – только завтра»; «Не паникуй, в бане нет воды»; «Не паникуй, я купила тебе пуловер!»
В этот момент призыв не паниковать, наверное, впервые по сути верный. Паника: жалобу накатать в министерство!
За Ираидой явилась тётка в белом и увела её в другую белую дверь, и, когда они вошли в эту дверь, то будто провалились.
Холодно, но идёт с шапкой в руке: забыл надеть. Дело не в эскулапах, они лишь определили. Нечто неподатливое надвинулось на Ираиду и на него. «Именно мне, а не другому?» Как-то обидно. Именно Ираиде будут делать операцию (в слове – холодное лязганье никелированных ножниц). Реальная паника, не та, о которой обычно шутит Ираида.
Мимо вагона – вешки. Насчитал тридцать девять. Столько ему лет. В тамбуре какой-то дедок, и Николай ему, мол, жене будут делать операцию.
– Не серсе?
– Нет…
– Это ничё, а вот когда серсе режут!
Его молодого племянника оперировали. Теперь он занимается «антлетикой» (атлетикой), но какой, лёгкой или тяжёлой? Но, наверное, лёгкой, не штангу же тягать, когда «сердце резали»?
Темно, летят мимо непонятные объекты, надвигаясь чернотой в померкшей синеве.
Выскочил с предложением (Луканин)
Входит в квартиру и – в чужой манере:
– Ну-ка, мать, принимай подарки!
Не видит удивления, с каким жена и дочка – ему навстречу.
– Кофту тебе, Вера. А это тебе, Катюша!
Катюшей не звал, только Катей. Открывает она коробку, обувает сапоги. Луканин глядит немного нахально, не своим глазом.
– Больно дорого, – наконец, говорит Катерина, оглядывая не ноги, а дарителя.
– Главное – впору!
…В холле Дворца Труда при закрытых дверях в тайне от других людей большого города была торговля дефицитными товарами для отоваривания только их, участников совещания передовиков и новаторов. Впереди – банкет в ресторане. С этой длинной коробкой забрался в автобус. Едут к отелю, где вода и холодная, и горячая. От батарей паровых жар. Не надо воду тягать с колонки, а тепло добывать, топя печи. Он обвыкся там, в областном центре, в этом тёплом мире с даровой выпивкой и даровой вкусной едой.
У Катерины никаких ухмылок. Глаза её цвета зимних сумерек глядят одобрительно, но удивлена: он ли это?
Опять на диванчике, глядя на звёздочку в окне: Катька не идёт. Но прибежит. На следующем таком мероприятии он, Луканин, будет говорить с трибуны! Не как Егор: понимашь, да понимашь… Правда, о чём будет говорить, не идёт на ум, да ветер завывает проклятый…
Наутро ему догадка: к директору, к новой жизни! Катька не наглой будет, а забитой, как в тот миг, когда увидала новые сапоги.
– Щи будешь?
В городе утром никто в буфете так не ест, да и нет там с утра никакого супа, но еда домашняя пахнет вкусно:
– Налей.
В директорский кабинет он входит храбрецом:
– Разрешите к вам, Леонид Сидорович?
– А-а… Ну, как, нормально? – будто уточняет: не потерялся ли в большом городе, не напился ли, не угодил ли в милицию…
– Да, нормально. Вот с Посохиным в одном номере, – подбородком – на плакат.
– А-а. Пойди, за командировку отчитайся в бухгалтерии.
– Да, я уж отчитался.
– Ну, тогда в делянку давай, Алексей Романович.
– …Родионович.
– Прости, мой начальник в Объединении Романович.
Этого директора турнули в Улым из областного центра.
– Леонид Сидорович, а метод укрупнения бригад мы будем внедрять?
– Будем, а как же, – невнимателен, какие-то бумаги оглядывает.
Луканина охватило нетерпение, точно ребёнка, которому понравилась игрушка. Правда, непонятно, как в неё играть.
– Мы к этой теме вернёмся, обсудим, Алексей Рома…, Родионович, – директор явно не доволен тем, что работяга пропущен к нему в кабинет немолодой тётенькой секретарём.
– А чё тута обсуждать! – с невиданной отвагой. – Две бригады в одну, да шуруй! – повторил рекомендацию Егора Посохина так, будто тот и выкрикнул за него, сойдя с плаката.
Леонид Сидорович глядит, как на незнакомца.
Директор Паршин с похмелья, как манси из чума. У них тут неподалёку от Улыма этот народ. Леонид Сидорович – полукровка. Немал ростом и бел лицом. А добился многого: диплом института, работа на руководящих должностях. Жена тонкая, как балерина (фамилия Цветова), ведёт в клубе именно балетный кружок, в который ходит дочка Луканиных Вера.
Директор вызвал мастера.
– Видишь, вернулся… – Леонид Сидорович говорит мастеру так, будто Луканина тут нет, но оглядывая его, как удивительный экспонат. – Метод укрупнения бригад…
У Позднышева ухмылка, будто выиграл дуриком первую партию в игре. Это он вытолкал в командировку Луканина, правда, не предполагая такой удачи.
– А, давайте, Леонид Сидорович? Ты, как, Луканин?
– Я-то? Вам решать, но вот с ним в одном номере, – переводит взгляд на плакат, будто Егор Посохин для него реальней тех, с кем он находится в одной комнате. Оба руководителя эту ненормалинку уловили, глядят на плакат, который привыкли видеть, как обои.
– Какая делянка у Луканина?
– В Чёрной Пади, леса там мало. Для укрупнённой бригады, – добавляет мастер.
– А у Шрамкова? – директор кивает на карту лесосек.
– У него на Косогоре, неудобье, но подойдёт.
Ну и ну! Если они будут в одной бригаде, то неизвестно, кто будет на плакате! Вероятней, что на прекрасный плакат светлого будущего налепят портрет кое-кого другого с его рожей в шрамах. Шрам у того один. Луканин думает: он сам, тонкий лицом, идеален для рекламы новых методов труда. Да и не хотелось видеть этого типа.
…Идут они свадьбой по главной улице Улыма. Иван Микулов играет на баяне. И вдруг с обочины какой-то кривой дед (потом его никогда не видел). Этот юродивый шепчет на ухо: «Говорю тебе правду, жених, твоя невеста с рыжим гуляла…» Алексей не думает об этом, но во время плохого настроения говорит об этом Катьке. Ответов нет.
Опять на работе не работают. Тракторист и друг Иван Микулов опять на лавке, накрыв лицо потрёпанной шапкой. В тракторе, как он говорит, какой-то «заводской дефехт». Но упоминает об этом недавно. Когда дали трактор, тот ежедневно бегал, и о «дефехте» не говорил Иван. Теперь, когда трелёвщик то и дело барахлит, хочется об этом ему напомнить. Иван, когда-то первый механизатор в районе (портрет на Аллее Славы), давно не тот.
– А чё ты так долго в бухгалтерии? – Не утаить от Катерины и более мелкого.
– О командировке – отчёт.
– Уж не влюбился ли ты там? Посохин – баба? – Невесёлый хохоток.
И Шура Микулова хихикает, глядя любопытно.
– Новый метод предлагают!
– Трактор новый дадут! – оживляется Иван.
– У него нет нормативного пробега! – ответ Луканина.
Иван Микулов сел на лавке в удивлении.
– Нащальство Лексея пытало, как заготовку увелищить! – Дядю Федю Оградихина, напарника Ивана, никто не перебивает, власти над ним нет.
Но и на Ивана Микулова нет у бригадира Луканина никакого влияния.
– Я в бухгалтерии бумаги отдаю, которые мне в командировке дали, а тут… этот, директор… Он меня ведёт в кабинет и говорит, мол, будем метод внедрять. И мастер… Оба ко мне уважительно: «Твою бригаду надо с другой объединить, будет укрупнённая». – Он впервые так врёт.
– Оба что ли – с бодуна? – У Катерины окрепло удивление: вот и дорогие сапоги, и Верке кофту модную (никогда не покупает без совета с ней), имя «Катюша»…
Так как в тепляке опять холодрыга, а в её лицо, да и в лица других лучше не глядеть, отвернулся к печке. Одно полено, другое, будет жарко!
– А чё, могут технику дать! Вон Посохину!..
– А ты говорил – не дадут! Я так и понял: новый трактор! – торопится Иван.
– Энто хорошее дело, – кивает бородкой (истёртый веник) дядя Федя Оградихин, – наверняка зарплата подскощет! Пущай хоть на пятёру – и то давай сюды, на табак, к примеру.
– Ладно вам, размечтались! – улыбается Шура.
– А с кем объединят? – Катерина глядит прямо в комель.
– Вроде бы, со Шрамковым, – неприятно, хоть не оборачивайся.
Но она в спину:
– Понятненько!
Догадалась, наверное: в инициаторы напросился, желание быть первым, но глупо ему так желать оттого, что будет он только вторым.
– Я директору говорю, мол, Егор мне о новом методе, о бригаде, об ихних рекордах заготовки, – торопливо толкает дрова Луканин.
Печь гудит, подвывая ветру. С его слов выходит, Егор этот знаменитый – его давний друг.
– Так ты с им в одной комнатке? – на градус выше уважение Фёдора Григорьевича.
– Не комнатка, номер называется! – поправляет провинциального дядю Федю.
В тайге шумит ветер. На полянах свистит. Одинокая никому ненужная осина кланяется на краю неглубокого оврага, будто молит укротить непогоду.
Так и торчат в тепляке. Опять – тариф, хотя и равный деньгам, какие дают другим, кто целыми днями работает, но не в тайге.
На автобусе – обратно. Бабы болтают, Катерина хихикает: «…рыжий чёрт…» «А твоя невеста с рыжим гуляла…»! Ревность ударяет в пах, отозвавшись там болью.
Катерина (так бывало) – к магазинам. Отойдя немного от конторы, и не вдруг поняв, кто перед ним, видит Луканин мастера Позднышева Александра Васильевича:
– Завтра будет совещание. И ты давай не робей: о командировке говори, как в кабинете директора. Укрупнённую будем комплектовать. Ты же сам хотел. Бригадира выберем, и ты – первый кандидат! Ну, пока. – И пропал в темноте.
А Луканин – деревянным тротуаром к дому. Квартира из трёх комнат с кухней. Веранда, крыльцо, двор. Маленький огород, баня.
Недаром мастер упредил: он ненавидит Шрамкова. И с техникой плохо, и с горючим. У других – тариф, этот вкалывает, заработки, каких нет ни у кого. Народ толкует, будто мастер у него на делянке в сугробе обнаружил бочку, в которой Шрамков копит солярку для бесперебойной работы. Ему возят вне графика! Конфликт как-то миром прекратили, а то Позднышева могли уволить.
«Выступлю! Так выступлю, ого-го! И тогда не будет Катерина тянуть своё «понятненько»!
