Kitobni o'qish: «Пока есть на земле цикады и оливы»

Shrift:

ПРОЛОГ

Есть люди, которые помнят себя с семи лет, другие – с трех. Я помню с самого начала. Спирали звезд в бесконечном просторе неба, парение и блаженство, последний миг полета в искрящемся танце, завернувшемся вдруг в воронку со скрежетом, какое издает стекло, когда по нему царапает оловянная вилка. Помню беспомощность и злость перед неодолимой силой, влекущей меня, меня, вдруг отделившуюся от совершенного сияющего пространства в отдельность, хрупкость, глупость, влекомую насильно в коридор, заворачивающийся по узким свиристящим пролетам дальше и дальше от света, за угол, за поворот, все уже и уже и уже, все глубже и дальше, в пульсирующую кровоточащую точку. Всхлип, взрыв, взлет. Помню, как все закончилось – небо, море, звезды. По водной поверхности пробежала рябь. Воздух сгустился, глотками выплескиваясь наружу, хлопнула, растекаясь по горизонту, тьма и брызнули в лицо лучи, искры, звуки. Закончилась и началась я.

– Катя, Женя, Клара, девочки, вы целы?

– Где мы?

– Летели свиристели на лихой метели, вылетели за болото, в тройном прыжке с переворотом. На хлипком мосту вылетели за черту, взлетели, выпрыгнули из корыта, глядь, а дорога-то перекрыта…

– Надо было включить фары! Трус!

– Дура, нельзя было огни включать, нас бы заметили…

– Дети, где дети, Катя, Женя, Клара, Петя, Павлик?

– Они заметили нас?

– В темную ночь беду не тревожь, назад не смотри, беда ждет внутри, сто тяжелых машин раздавили кувшин, продырявили пруд, всех лягушек сожрут, отвалили грязи, убрались восвояси, на стальной каракатице, прыгают и пятятся…

– Мамочка, где ты? У меня грязь в носу!

– Катя, дай руку, лезь через окно!

– Здесь стекло разбито, мамочка! Мне трудно дышать!

– Не бойся, видишь, все хорошо, лезь, так, теперь ложись здесь, на траву, видишь, это только царапины, ничего страшного.

– Мы уехали, у нас получилось?

– Под стальными шинами стоит плач лягушиный, весь день взъерепень, ступень на ступень, осколки расползаются, воронье слетается, а в кромешной темноте ступени не те…

– Мы дожидались, когда они все пройдут. Мы не могли ехать навстречу колонне!

– Петя?!

– Я здесь, мама, я в порядке.

– Мы проехали мост? Проскочили? Все нормально?

– Мчались вприскочку с кочки на кочку, спешили догнать давешнюю благодать, по мосту перейти на иные пути, но в тени моста поднялась чернота, черепки, ступеньки, высокие, серенькие, ноша тяжела, много барахла…

– Павлик? Павлик, не плачь, не плачь, малыш, мама с тобой, ты цел, смотри, все хорошо, мы все целы, все вместе, рядом.

– Мама, где Женя?

– Здесь, здесь, рядом, Женя… Женечка, девочка моя! Женя!!

– Что нам делать теперь? Ох, мама, мамочка, что же нам делать?

– Женя…

– Слышишь меня? Послушай меня! Держи дочку на ладошках. К себе прижми, сказкою корми. Я буду с тобою, от ветра прикрою. Ты с ней говори, весели, сохрани, пой песню любую, чудную, расписную, только говори, песню сотвори. Хочешь удержать, продолжай читать.

– Сейчас… сейчас… сейчас…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЧЕРЕЗ МОРЕ

Глава 1

Мы собрались, чтоб радостно напиться,

Бочку вина, хозяин, ставь на стол,

Наш добрый друг ломает перекрытья,

Когда заканчивает пить рассол.

Все вместе, мы дружно напьемся,

Мы славные песни споем,

И счастливо мы рассмеемся,

И чаши взведем над столом.

Примчались мы по зову старой дружбы,

Едва нам ветер доставил приказ,

И никакой причины нам не нужно,

Коль ты зовешь, дружище, выпить нас.

Все вместе, мы дружно напьемся,

Мы славные песни споем…

Ганя лежала зажмурившись, слушая пение внизу. Хор низких голосов звучал уже давно и все расходился. Она очень старалась заснуть, но звуки проникали из двора в спальню в боковом крыле и сотрясали медную вазу у входа в комнату. Они давно разбудили ласточку под крышей, она носилась перед окном, прочерчивая темноту быстрыми дугами. Казалось, качается даже чаша в центре фрески и молоко вот-вот потечет по стене на пол.

Ганя плотнее закуталась в покрывало, прижала к боку меховую Айку, погладила пушистую морду.

– Ничего, Айка, поорут и замолчат. Скоро уже. Видишь, звезда закатилась, всходит луна. Они каждую ночь попоют, попоют, и успокаиваются. Скоро замолчат.

Айку сшила ей мама, давным-давно, когда Ганя была маленькой. Но она до сих пор брала ее в кровать, зимними ночами – для тепла, летними – по привычке.

Ночь уже перевалила за середину. Чаша на стене заблестела под серебристым лунным светом. Крики смолкли. Видимо, пирующие навалились на угощение, и Ганя начала сползать в сон, но тут же подскочила при звуках новой хвалебной песни. Девочка сжала ресницы и принялась в уме пересчитывать овец под навесом. Овцы тоже проснулись от криков из большого двора и коротко блеяли. Скоро побледнеет луна, расцветится лазурью небо. Мама распахнет калитку, и овцы одна за другой чинно выйдут на луг за оградой. Они примутся хрустеть холодной травой в каплях утренней росы. Изредка овцы станут поднимать головы, в раздумье глядя вдаль, на морские волны за обрывом, где бегут навстречу им седые морские барашки. Бегут, бегут, да все никак не добегут, не взберутся по крутому склону, не встретятся с земными овечками. Сами овцы не подходят близко к обрыву, там начинается скучная каменистая почва, без кустов и цветов, одни несъедобные твердые камни. А если бы набрались любопытства и храбрости – и заглянули, то увидели бы у пристани множество кораблей. Сколько именно, овцы не сказали бы, они ведь и считать не умеют. Что корабли, даже пропажу то одной, то другой своей подруги они едва замечают в круге ежедневных забот – днем искать сочные травы, ночью спать под навесом.

А хозяйка дома уже задумывается, сколько еще овец она может зарезать, чтобы накормить всех гостей. Сколько овец можно забрать из стада, пока это все еще стадо, и сколько голов сыра можно забрать из кучи, пока это все еще куча? Хозяйка размышляет также, что она станет делать, когда овцы закончатся и подойдут к концу запасы вина и сыра. Гости пришли много ночей назад, чтобы продолжить путь дальше вместе с хозяином дома, мужем хозяйки. Но ветер стих, приковав корабли в якорям. Туман скрыл мели и подводные скалы, море лежало то сверкающим, то черным зеркалом, и путешествие откладывалось со дня на день. Они могут пробыть тут еще месяц, и еще месяц, и еще, и все это время она будет готовить им мясо, печь хлеб, приносить вино и сыр. Клара была хорошей хозяйкой и, сидя на резном кресле рядом с мужем, улыбалась гостям, не позволяя заботам проложить складки на ее лбу.

Она была также хорошей матерью и учила Ганю всему, что полагается знать и делать девочке. Дочка просыпалась по ночам от громкого смеха и песен пирующих, но лежала молча, не плакала и не звала маму. Чего пугаться! Айка лежала рядом с ней, на кровати, пахнущей сосновой смолой, в спальне на втором этаже дома, в жилых коридорах, далеко от двора, где хохочут отец и гости. Мама запретила ей плакать. Сказала, ты уже большая девочка. Конечно, как молча лежать в комнате, когда они орут во дворе, так большая, а как забралась за птенцом по обрыву, так куда полезла, маленькая еще. Пятнадцать лет, не такая уж маленькая. Хотя тощая, говорят, на вид не больше двенадцати.

Гости запели новую песню. Их голоса гремели между каменных стен двора, отражаясь и поднимаясь к холодным звездам. Теперь мелодию вел один торжественный высокий голос, остальные только подтягивали припев, не мешая певцу вести тонкие узорчатые переливы. Это была очень красивая песня, в ней пелось об очень красивой женщине. Но девочка загрустила, слушая ее. Каждую ночь они поют о самой прекрасной красавице, поют о какой-то женщине, которую видели лишь мельком, издали, много лет назад, когда ее мама сидит с ними рядом, за высоким столом. Если Гане грустно, как же грустно ее маме слушать похвалы чужой красавице!

Легко им петь, легко славить красоту, которую уже забыл или вовсе даже не видел!

Гане хотелось прибежать вниз и показать им на самую лучшую, самую красивую женщину на свете – на ее маму! Смотрите, как же вы не видите, вот она – прекрасная, добрая Клара, это ведь она лучше всех, а не ваша невиданная красавица! Как вы не понимаете, что ей грустно сидеть в собственном доме, слушая, как гости состязаются в похвалах другой хозяйке.

Но Ганя была воспитанной девочкой, и конечно же, во двор не спускалась и с чужими взрослыми не спорила.

Днем, когда они работали вместе с мамой по дому, она улучала момент и прижималась к ней, но не объясняла, зачем. Хорошие девочки не терзают взрослых расспросами про других взрослых.

Но как бы ей хотелось, чтобы они замолчали!

Но гости продолжали петь. Тонкий голос, ведущий мелодию, находил бесконечные слова похвалы чужой красавице. Сидя за уставленным кубками и блюдами столом, Клара улыбалась гостям, кивала то одному, то другому через уложенную плитами, освещенную чадящими факелами площадку двора. Она умела держать себя в руках.

Но тут в портике показалась маленькая фигура. Даже пение стихло, хотя и не прервалось вовсе. Собравшиеся за столами смотрели, как малыш, сын Клары, идет через двор, покачиваясь на толстеньких ножках, поскальзываясь на гладких камнях. Мальчик обогнул мать за заглавным столом и плюхнулся на пол у ног отца, обняв его колено. Отец потрепал короткие кудряшки на голове малыша, и тот, словно получив разрешение, затянул песню вместе с гостями. Его голосок поднялся над речитативом взрослых певцов: «О нежнокожая дева, песни во славу твою вожделением исполнены страсти…» Гости расхохотались. Собаки, ожидавшие пиршественных объедков под столами, подскочили и вступили в драчку друг с другом. Кубки полетели со столов, так что пирующие едва успевали их подхватывать.

Отец мальчика сотрясался в смехе. Он схватил малыша на руки и подбросил к перекрытиям. Гости вторили родителю, они гоготали и галдели:

– Муж великий растет!

– С малолетства толк знает!

– А голосище-то!

– Смотри, описался, бороду тебе намочил.

Малыш заревел.

Ганя подскочила на кровати. Кажется, она все же задремала посреди ровного гула, но теперь внизу творилось что-то незаурядное. Со двора доносился вой ребенка – он был еще не настолько хорошо воспитан, чтобы молча терпеть, когда его уносят с праздника. Гости заходились в хохоте, собаки в лае.

Через минуту Клара вбежала в спальню с ребенком на руках. Она мурлыкала колыбельную, стараясь усыпить разгневанного сына, вырывающегося вернуться на пир ко взрослым. Женщина крепко обнимала его, ходила и ходила из угла в угол, напевая что-то нежное, совсем не такое величественное, как гимны и оды, гремящие внизу, но родное, чудесное: «маленькому мышонку в норке тепло, мама поцелует его нежно в лоб, маленький мышонок, глазки закрывай, на руках у мамы скорее засыпай», одну за другой, все детские колыбельные про птичку и собачку, про дельфина и звездочку.

Ганя ждала, когда мама уложит ребенка в кровать, а сама сядет рядом с девочкой. Тогда Ганя обнимет мамино бедро, прижмется к ее теплому боку и наконец заснет.

Она крепко заснула еще до того, как мама усыпила ребенка. Малыш долго вырывался, вскрикивал, засыпал и тут же просыпался. Наконец он успокоился. Женщина положила сына в кроватку, подоткнула меховое покрывало ему под бок, подождала еще, чтобы он задышал ровнее, заснул крепче, и выдохнула – наконец ребенок спал.

Снаружи светлело. Полная луна на молочно-голубом небе освещала комнату через отверстие в крыше, озаряя деревянный сундук в углу, вазу у входа в комнату, склад белья на полу и фреску на противоположной стене. Изображение проявилось уже целиком: женщина несла чашу на вытянутых руках, увитых золотыми браслетами. Ее юбка ступеньками спускалась к полу, кудри обрамляли строгое сосредоточенное лицо, золотые гребни удерживали башню волос на макушке.

Сопение малыша разносилось по спальне. Женщина подошла к дочери, села на пол рядом с кроватью. Ганя спала в обнимку с меховой собакой. Мама погладила девочке лоб, отвела длинную, как у женщины с фрески, прядь, заслонившую лицо. Девочка так и не спросила у матери, кто была женщина на фреске, что означают орнаменты, украшающие чашу, и куда она несет ее. Она была воспитанной девочкой и не задавала взрослым вопросов, прежде чем взрослые сами заговорят с ней. А мама так ничего и не рассказала ей.

– Просыпайся, Ганечка!

Девочка открыла глаза. Она снова заснула? По лицу матери одна за другой скатывались слезы. Девочка прижалась лицом к маминому животу.

Мама гладила ее по голове, как козочку.

– Тише, тише. Одевайся. Набрось накидку поверх рубашки. Возьми сандалии, за калиткой наденешь, пойдем.

Она вытянула из груды одежды черную накидку, набросила поверх голов их обеих, потянула девочку наружу, в задние комнаты, по лестнице вниз, согнувшись и сжавшись, хоть они были далеко от стихающего под утро пиршественного зала, выскользнули по задней лестнице наружу. Они бежали по тропинке сада, ступая босыми ногами, лужеными пятками, по скользким холодным плитам. Они выскочили за ограду, проскользнули по острым камням, по тропе, легко, как овцы, вниз, быстро, бегом.

Праздник во дворе продолжался медленной песней о море, забравшем товарищей, о подводных девах, полюбивших их в морской глубине. Ганя выучила их порядок наизусть. Скоро большинство закончит пир и разойдется по двору, выискивая места для ночлега. Останутся только самые молодые, не напевшиеся, не намечтавшиеся о походах и подвигах. И ее отец вместе с ними, как хозяин, он должен сидеть за столом до последнего гостя.

А мама все тянула ее. Девочке казалось, она смотрит еще один сон. Куда они бегут, зачем? Хотелось остановиться, закутаться в покрывало, прижать к себе верную Айку. Но свежий утренний ветер, но скользкие камни, но рука мамы, слишком крепко сжимающая ее руку…

– Моя радость, тебе нужно уходить, сегодня, сейчас. Мне нужно… Принеси мне золотой гребень! Принеси золотой гребень, который сделает меня красивой. Я хочу быть самой красивой женщиной на земле.

Мама сняла с запястья витой золотой браслет с головой змеи, застегнула на руке дочери.

– Тебя ждут. Смотри, не теряй браслет, никогда не снимай его, держи.

– Мама!

На мгновение они остановились над обрывом. Внизу чернела лента пристани. У нее темными рыбьими силуэтами выстроились биремы гостей. Скромные рыбацкие фелюги лежали на песке, справа от больших кораблей. Женщина не остановилась над пристанью, но помчалась дальше, отыскала тропинку между колючих кустов и спустилась вниз, в следующую бухту, все так же крепко сжимая дочь за руку. Неподалеку от берега на низкой волне качалась потертая шлюпка. Тонкие искры поднимались со дна, танцевали между всплесками волн.

– Артур? – позвала мама.

– Здесь, госпожа.

Девочка подпрыгнула от неожиданности. Голос раздался вовсе не со стороны моря. Из-за камня позади них вышел огромный, словно гора, моряк. Он протянул к ней руку, вдвое толще рук и ног Гани. Лицо моряка было испещрено морщинами, черная накидка спускалась с плеч до ступней. Гора, черная гора, испуганно прижалась к маме девочка.

– Ветер благоприятный?

– Замечательный ветер, госпожа. Большие корабли в море не выйдут и по морю не пройдут. А мы домчимся за день и ночь.

– Слушайся его, Ганя, – мама прижала ее к себе, горячо зашептала на ухо: – К исходу следующей ночи ты пересечешь Беспокойное море. Доберешься до города, разыщешь там тетю Лену, мою сестру, а тебе тетю. Покажешь ей браслет, она узнает тебя. И попросишь у нее золотой гребень. Ты ведь хочешь, чтобы я стала самой красивой? Поможешь мне? А я передам им овцу, пусть ее кровь прольется на камнях. Они увидят невинную кровь, как хотели, никто не узнает, что ты далеко.

Руки мамы жгли девочку. Вся мама горела, обжигая дочь, не разбиравшую и не понимавшую половину ее быстрого, как ветер, шепота. Добраться до города, попросить гребень?

Другие сильные руки подхватили ее.

– Пора, госпожа, нам пора отправляться. Сейчас.

– Мамочка!

Но мама уже выпустила ее, разжала замок девочкиных рук на шее.

– Прощай, любовь моя, моя радость, свет мой, счастье, прощай!

Девочка всхлипнула на руках человека-горы. Моряк наклонился к колышку, держащему шлюпку, одним резким движением выдернул его из песка, сунул девочке в руки веревку, привязанную к колышку, сам побрел, загребая светящиеся волны, к лодке неподалеку от берега. Одной рукой удерживая шлюпку в равновесии, он осторожно опустил девочку на заднюю доску. Затем перемахнул через борт, приземлился обеими ногами в лужу посередине шлюпки и выпрямился во весь рост.

– Боги благоприятствуют нам, госпожа. Мы выйдем из гавани и перейдем море. Мы доставим твою дочь в сохранности.

Женщина не шевелилась. Темным столбом, мертвым деревом она застыла на кромке воды.

Моряк уселся на передней скамье и, погружая весла в водную гладь, повел лодку за мыс. Девочка изогнулась на доске и не отрывала взгляда от высокой темной фигуры у берега, пока берег не скрылся из виду.

Женщина шла за шлюпкой, словно во сне. Слезы катились по ее лицу неслышно, невидимо под луной, спрятавшейся за облака, падали со щек в отступающую пену, в морскую воду, уплывали от берега вместе с тихой волной, догоняли уплывшую шлюпку, стучали в доски обшивки, торопились следом за дочерью, посылая ей жар материнской любви, следовали за ней, провожали еще долго после того, как шлюпка покинула бухту.

Наша история закончилась бы иначе, если бы не эта женщина. По правде сказать, наша история и не началась бы толком, если бы не она, во всяком случае, эта история, а не какая-то другая. Но, дав ей начало, дважды дав жизнь дочери – при рождении, как всякая мать, и в эту ночь, когда ослушавшись воли мужа, она вывела дочь из дома и посадила в лодку, следующую прочь, она развернула ход истории, разорвала сотканную старой ткачихой нить и связала иную, протянув эту нить от дальнего до ближнего берега Беспокойного моря.

Глава 2

Лодка висела над изумрудной бездной. Силы ветра хватало только на то, чтобы заигрывать с рябью на поверхности, словно они стояли на озере, а не на море. Берег давно скрылся из виду, другой не появлялся на горизонте. Солнце недавно село или собирается подниматься? Который это был день, которая ночь после ее бегства из дома? Время тянулось невыносимо долго. Время крутилось быстро.

Тогда, на рассвете, когда она только ступила на шлюпку, начинался отлив. Ветер поднимал ей волосы. Громада Артура темнела на корме. Он с силой налегал на весла, направляя лодку за мыс, в дальнюю бухту. Там стояла на якоре лодка побольше. Побольше шлюпки, намного меньше кораблей отцовских гостей у пристани.

Их ждали. Тонкие руки скинули с кормы веревку, Артур закрепил ее на носу шлюпки, поймал веревочную лестницу из двух ступеней и подсадил Ганю. Лестница была мокрая и верткая. Девочка не сумела вскарабкаться по ней, но висела, схватившись за верхнюю перекладину, пока другие крепкие руки не подхватили ее и не втащили на палубу. Руки принадлежали женщине постарше ее мамы, одетой в колючую шерстяную рубаху, заправленную в шаровары с низкой проймой. Женщина стояла, широко расставив ноги, удерживая равновесие и придерживая Ганю за плечи, чтобы и та не упала.

Наконец, убедившись, что девочка держится на палубе, женщина отставила ее от себя и заглянула девочке в глаза. Улыбка омолодила ее иссеченное солнцем и соленым ветром лицо. Может быть, она на самом деле была и моложе мамы.

– Добро пожаловать на нашу Солю! Это лодку так зовут, Соля. Лодку назвали в честь меня. Легко запомнить – лодка Соля, и я – Соля.

Может, она и младше мамы, но точно не умней, решила Ганя.

Огромный Артур уже забрался на палубу, и они вместе с мальчишкой, кинувшим канат и лестницу, поднимали шлюпку на борт. Это было трудным делом. Соля потащила девочку назад, к мачте, чтобы не мешаться им под руками.

– Давай, тяни, Бион, вправо забирай! Другое право, мое право, к левой палубе! – подбадривала она мальчишку. – Эх ты, горе луковое!

Лицо Биона покраснело, не то от усилий, не то от стыда. Покраснели сквозь загар шея и грудь. Он наклонил голову, так что челка скрыла лицо, и с силой дернул канат. Одет мальчик был в узкие штаны, лохмотьями спускавшиеся к коленям, ни обуви, ни рубахи на нем не было. Закончив со шлюпкой, он бросился к мачте, отодвинул от нее Солю с девочкой и поднял пожухлые рыжие тряпки парусов. Посреди главного паруса угадывался круглый рисунок, изображавший лицо или неразличимый круглый узор.

– Соля! – женщина гордо ткнула в парус.

Артур прорычал что-то с носа лодки, и Соля, выпустив девочку, бросилась к нему.

Лодка развернулась к выходу из залива и двинулась в открытое море. Артур держал штурвал, Соля и Бион носились по палубе, тянули канаты, расправляли и складывали паруса, выполняли важную работу, о которой Ганя не имела представления. Бион налетал на нее, Соля успевала останавливаться. Взяв девочку за плечи, она отвела ее в сторону, на ступеньки, ведущие в каюту. Девочка спустилась вниз и присела на какой-то сундук, но вскоре ее замутило, и она снова поднялась на палубу.

Лодочка была совсем маленькой. Поднимаясь по ступенькам, девочка ударялась о стены, внизу ее укачивало, а на палубе, где бы она ни встала, она мешала морякам.

– Солнце встает! – прорычал Артур.

Соля схватила девочку за руку, потянула за собой. Все выстроились на носу лодки. Артур держал штурвал, Бион встал от него по левую руку, Соля, удерживая Ганю за плечи, – по правую. Небо разгорелось рассветом: от пламенного прямо по горизонту к розово-желтому по краям и нежно-голубому по всему небесному куполу. Свет отвоевывал небо у тьмы.

– Яркий, живой, безмятежный и вечный, чья власть беспредельна, радостью и добротой ты озаряешь живущих всех на земле и на поверхности моря, – затянула Соля.

– Путник привычных путей, каждое утро ты встаешь над краем небес, играя лучами в воздухе и на земле, – басом подхватил Артур.

– Всех охватил твой свет, твоя светлая радость, – заключил Бион.

И они запели хором:

– Благодарны живущие, воздаем мы хвалу тебе, радуются наши сердца при виде тебя!

Пение пришлось вовремя – краешек солнечного диска загорелся над горизонтом, заиграл бликами на поверхности волн, расстелил золотую дорожку от края воды до лодки, ослепил Ганю потоком искр. Тяжелое аспидное море просияло сверкающей россыпью, даже морская пена потеплела над волнами.

С каждым мгновением солнце поднималось над горизонтом, всматривалось круглым широким глазом в необъятный простор. Вскоре оно затопило светом весь небесный купол, просиявший лазурью, погасило предрассветный пожар.

Бион помчался поправлять канат у паруса, Соля спустилась в каюту. Ганя, чтобы никому не мешать, залезла на верх перевернутой шлюпки у борта лодки и попыталась удержаться на вогнутой мокрой поверхности. Лодка уже подобралась к горловине залива, ее сильно закачало на волнах. Ганю снова замутило. Девочка закрыла глаза и невольно разжала руки.

– Эй! – Бион теребил ее, не давая провалиться в сон и свалиться со шлюпки. – Не нужно здесь спать, ты же сейчас на палубу слетишь. Открывай глаза. Стань лучше у мачты, держись за нее.

Его глаза были цвета сияющей лазури, как море и небо. Ганя крепко держала его руку, пока шла к мачте.

На нее накатывали поочередно дурнота и сонливость. Она прижалась к мачте, обхватила ее руками.

– Так нормально? – Бион недоверчиво смотрел на нее.

– Так хорошо, – слабым голосом ответила она.

– Бион! – раздался бас Артура.

– Или вот, стой тут, держись.

Она застонала.

– Ладно, – мальчик оторвал ее руки от мачты и направил Ганю к люку в центре палубы. – Хочешь спать – спускайся в каюту, ложись там. Сейчас уже в море выйдем.

Он помчался на зов родителя.

Во сне Ганя видела больших рыб, скользящих над головой. С колючих рыбьих плавников вылетали молнии, а она уворачивалась от них. Рыбы стремительно проносились над ней. Не глядя на Ганю, они разбрасывали пригоршни молний, как сеятель бросает горсть зерен на пашню. Молнии втыкались в плотный воздух рядом Ганой, все чаще, все ближе. А Ганя едва могла пошевелиться в вязком пространстве. Она ворочалась, пока не проснулась в поту и слезах.

– Айка, – девочка по привычке потянулась к меховой собаке.

Айки под боком не было. Не было привычной кровати, стены, на которой женщина несла чашу, не было ее спальни, не было мамы рядом с кроватью. Она висела в тряпочном гамаке, подвешенном у деревянного борта, в общей каюте под палубой. Низкий пузатый бочонок темнел под противоположным бортом. В центре каюты, за столом, устроенном из сундука, сидели Соля и Артур. Их лица кривились и дрожали в свете свечи на столе. Ганя снова закрыла глаза.

Она была одна, с чужими людьми, посреди чужого моря на чужом корабле.

– Говорила я тебе, мороки от нее будет много, – скрипела морячка. – Девчонка зеленая вся, доберется, не доберется, сам как думаешь? То ее тошнит, то она бродит по палубе, едва за борт не валится. Обед проспала, к ужину не проснулась. Больная, что ли? Ишь, мать ее какая, сбагрила девчонку за дюжину монет!

– За две. Не зуди, это их дела, – пробасил Артур. – Две дюжины монет больше любой мороки. Нам подвезло и все тут. Дойдем до города, девчонку высадим, на ее деньги лодку починим, наймем команду, возьмем груз. Еще поднимемся, эх! Подумаешь, не поела денек. Ничего с ней не станется.

– Ты сначала дождись, что она начнет есть. Да дойди до города, умник. Оплату вперед, это ты правильно сказал. Да только как мы до города доберемся? Ветра нет, течения нет…

– Цыц!.. Я тут сто раз ходил, есть тут течение, пройдем! Может, не за сутки, как Кларе пообещал, но доберемся!

– Хитрая твоя морда! – надтреснутым смехом отозвалась Соля. – Уж ты выкрутишься, старый разбойник! Благородный мой! Мы еще с тобой попируем!

– Попируем, – подтвердил Артур.

– И вина элизейского выпьем, – лицо Соли в свете мигающей свечи казалось кривляющейся обезьяньей мордой. – Как на свадьбе пили!

– Выпьем, – Артур опустил кружку на стол. – Наступит наше время – и выпьем.

Ганя поправила браслет, врезавшийся в кожу, и выбралась из гамака.

Артур и Соля повернулись к ней.

– Как ты чувствуешь себя, девочка? – участливо спросила Соля.

Ганя поклонилась.

– Хорошо, спасибо. Холодно.

Она дрожала. Все, что было на ней надето – одна тонкая рубашка. Сандалии она где-то обронила, шерстяной плащ потеряла.

Соля с Артуром переглянулись. Артур поднялся, уперев руки в стол.

– Пойду схожу, паруса проверю.

Соля убрала кружки со стола и нырнула под крышку сундука.

– Вот, надень-ка, мои старые штаны и рубашка, – она протянула Гане тряпки неразличимого цвета. – А то нет, не дам, а посмотреть, смотри – мое свадебное одеяние, тебе такое не носись, – ухмыльнулась женщина.

Она достала из сундука платье с длинными рукавами. Ткань, когда-то, вероятно, белая, желтела в полусумраке каюты. Бусинки, составлявшие цветочный узор на груди и рукавах от плеч до пальцев, свисали на растрепанных нитках. Соля погладила рукав в сыпи сохранившихся бусин.

– Свадебное мое. Муж-то у меня, ты не смотри, что теперь такой, он царской крови. Подарок мне вот сделал – царское платье. Как мы веселились! Как плясали! Вино драгоценное пили, всех гостей угощали, – ее глаза затуманились. – Элизейское вино! Тогда Артур молодой был, на таком корабле за мной пришел. А я какая красавица была! Потом, конечно, море, соль, солнце… – она осеклась и заголосила, – солнце наш светлый могучий даритель, радость вседневная, свет приносящий…

Остановилась, вздохнула, сжала руки девочки.

– Я, главное, доброй девушкой была, верной, само собой. Все ждала его на берегу, высматривала, когда же он мимо нашей деревни пройдет. Долго ждала. Наши все надо мной насмехались. И где они, насмешники? Ха! Там в деревне и остались. А я здесь, дождалась солнце моё. Пришел мой жених, добрый, ладный, складный, царских кровей, да еще сундук драгоценностей подарил. Принес и сказал, все жене моей будущей достанется. Позвал меня замуж и зажила я с ним, под мужниным кровом и попечением. – она замолчала и осмотрела Ганю с головы до босых ног. – Ты, девка, не смотри, что худющая такая, тож своего жениха дождешься.

Она убрала платье в сундук.

– Ну что стоишь истуканом, надевай штаны и рубашку, которые я тебе пожертвовала.

Штаны были вылинявшие, заштопанные на коленях и заду, мохнатые, теплые. В вязаной рубашке девочка совсем согрелась.

– Спасибо, – поклонилась Ганя.

– Главное, доброй девкой будь, тогда и жених добрый за тобой явится. А что ждать долго… Тебе сколько лет-то?

– Пятнадцать.

– Оно нелегко будет, чего уж. У тебя теперь ни кола, ни двора. Штаны вот мои старые бери, на тряпки хотела пустить. А так я добрая, тебе дарю. Тебя ж мать голой на улицу выставила, как ты в невестин возраст вошла. Будешь побираться теперь, пока жених за тобой не явится. Ты, главное, жди его, смотри, дожидайся.

– Не нужен мне твой жених, не хочу жениха! Моя мама со мной!..

Ганя выскочила на палубу.

Она бросилась на кучу канатов на корме и зарыдала. Она, конечно же, не поверила глупой морячке, что мама ее выгнала. И жениха она никакого дожидаться и высматривать не будет. Но чужие люди, открытое море, качающаяся на волнах лодка… Она была одна в чужом непонятном мире.

Девочка плакала так долго, что забыла, отчего плачет, забыла, что с ней произошло и сколько времени миновало с их отплытия. Она, кажется, заснула там же, на канатах, а проснулась, когда над морем сгустились сумерки.

Лодка висела над глухой бронзовой бездной. Ветер теребил рябь на воде. Ни черточки берега на горизонте.

– Что ты сидишь? Всё сидит, всё смотрит! Поешь кашу хотя бы! – заскрипело над девочкиной головой.

Перед ней появилась глиняная миска, из которой поднимался сладкий пар. Ганя равнодушно посмотрела на миску и отвернулась.

– Чего молчишь? Все поели уже. Вкусная каша, Артур две тарелки съел, Бион тож добавки просил.

Ганя глядела на легкие волны за кормой. День тянулся невыносимо долго. День промчался быстро.

Соля стукнула миской о палубу и, ворча, удалилась.

– Привет! – раздалось за спиной девочки.

Босые ноги крепко упирались в доски. К вечеру Бион приоделся в вязаную рубашку тонкой шерсти. Соль въелась в рыжую челку.

Мальчик тряхнул головой, отбрасывая волосы. У него были теплые васильковые глаза.

– Хочешь фокус?

Глаза Биона сияли. Ганя уселась спиной к мачте и обхватила колени.

– Смотри, – он протянул ей крошечный черный шарик, простую каменную горошину, покрутил между пальцами. – Угадай, в какой руке?