Kitobni o'qish: «Бриллианты безымянной реки»

Shrift:

* * *

Дождями изредка омытая,
Лесами хилыми покрытая,
Страна далёкая Якутия,
Как много тайн к тебе влечёт.
Тебя ласкает солнце бледное,
В тебе ютится мошка вредная,
А поперёк тебя, Якутия,
Река Вилюй течёт.

Но экскаватором изрытая,
Бетонной коркою покрытая,
Навеки станешь, о Якутия,
Ты клады людям раскрывать.
Построят здесь селенья прочные,
А рядом с ними ГЭСы мощные
И поперёк тебя, Якутия,
Протянут провода…

Песня геофизиков Амакинской экспедиции. Автор слов неизвестен

Пролог

Человек суетился, нарочито отставал, отдавая право первенства Клавдию Васильевичу. При этом он болтал беспрерывно. Приходилось оборачиваться – а оборачиваться, когда твоя шея в три охвата обмотана толстым шарфом поверх фетрового башлыка ох как не просто! – смотреть в хитро нащуренные глаза болтуна, вежливо кивать и прочее. Взгляда собеседник не отводил, но смотрел всегда снизу вверх, хоть рост имел немалый и размах плеч вполне крепкий, военный. Демонстрируя мастерство первостатейного холуя, он изламывал свою крупную фигуру в пояснице, чтобы перед начальством казаться росточком пониже. Сам же Клавдий Васильевич рост имел средний и телосложение скорее щуплое, чем крепкое. В силу этих причин телодвижения собеседника, несмотря на его многословия, казались Клавдию Васильевичу скорее приятными, чем наоборот.

В целом Клавдий Васильевич был несколько разочарован. Московские гидрологи толковали ему о так называемом духе таёжного товарищества. Вот уж загадочная материя! По их мнению, на крошечном клочке, отвоёванном человеком у лесотундры, аккурат возле створа будущей ГЭС коммунистическое общество уже построено. Выходит, эти занесённые снегом палатки и есть обещанный советским людям коммунистический рай? Но если это так, то товарищи Клавдия Васильевича из московского института Гидропроект – оппортунисты чистой воды. Впрочем, в нынешнем 1959 году кто станет толковать о каком-то там «оппортунизме»? Немодная нынче тема…

– Это что же, палатки? – Клавдий Васильевич поёжился, притормаживая у рядов подсвеченных изнутри довольно просторных на вид брезентовых шатров.

– В каждой имеется «буржуйка». Температура не опускается ниже двенадцати градусов по Цельсию даже в самые суровые холода.

– Но палатки же из брезента.

– Брезент материал прочный, непродуваемый. Ничем не хуже оленьих или лосиных шкур, которыми кроют свои чумы аборигены. Испокон века живут так, и ничего.

– Как вы сказали?..

Клавдий Васильевич остановился, чтобы ещё раз заглянуть в эти хитрющие глаза, в которых внезапно мелькнула какая-то непонятная искорка. Ирония? Насмешка?

– Я говорю: оленьи и лосиные шкуры.

– Вы как-то обобщили наших товарищей, живших здесь до…

Клавдий Васильевич сделал неопределённый жест рукавицей. Стоит отметить, что сама эта меховая рукавица, затейливо вышитая нитками или крашеными жилками какого-то неведомого животного, отменно хорошо грела руку и являлась первым подарком новоназначенному техноруку от подчинённого ему коллектива.

– Ах, я употребил не вполне уместное слово «аборигены» совсем не в уничижительном смысле. Согласитесь, выражение «местные жители» лишено конкретики. Все мы теперь – крещённые морозами местные жители. Который год зимуем.

Произнеся это, собеседник Клавдия Васильевича ещё более изогнулся, из-за чего сделался ещё ниже.

– Который же год зимуете?

– Мы с женой на Эрберийском створе с 1953 года.

– Первожители?

– Так точно! Нас осталось несколько человек. Остальные…

И собеседник Клавдия Васильевича в точности повторил его собственный жест, долженствовавший означать некоторую степень неопределённости или, иными словами, намёк. Клавдий Васильевич обратил внимание на его рукавицы, меховые, крытые плотным брезентом, – вещь не столько изысканная, сколько практичная.

– Который же год люди живут в палатках? Сейчас мне нужна конкретика, а не романтика, – произнёс Клавдий Васильевич с нажимом, но его собеседник уклонился от прямого ответа.

– Жизненные условия в регионе алмазодобытчиков сложны и суровы. Осваиваться людям трудно, но советский человек способен преодолеть любые трудности. Ведь это его земля. Он на ней хозяин.

– Советский? Трудности? Без сомнения! Я смотрел ваше личное дело. Член партии с…

– С одна тысяча девятьсот сорокового года.

– Предыдущее место работы…

– «Дальстрой», товарищ Цейхмистер. Была раньше такая организация.

Собеседник Клавдия Васильевича пошевелил усами и ещё раз с особым выражением некоторого сожаления добавил:

– Была, да вся вышла.

Удовлетворённый его ответом, Клавдий Васильевич двинулся дальше, между рядов палаток. Некоторые из них светились изнутри, как китайские фонарики. За брезентовыми стенами мелькали живые тени. Там текла какая-то человеческая жизнь. Люди действительно ехали сюда добровольно. Терпели ужасные жизненные условия. Кто-то, как сам технорук Цейхмистер, гнались за длинным рублём. Но большинство, как утверждала молва, прибыли сюда романтики ради. Право слово, странно! Сам-то технорук неплохо устроился в только что отстроенном коттедже на две семьи. На самом-то деле в коттедже никаких семей практически не было. В шести небольших комнатах проживали в исключительной тесноте инженерно-технические работники строящейся ГЭС. Некоторые с жёнами. Назвать их быт семейным можно было бы лишь с некоторой натяжкой. Общежитие инженерно-технических работников напоминало Клавдию Васильевичу пионерский лагерь, вожатой в котором была жена этого самого приниженно и неискренне лебезящего Архиереева. По её команде укладывались спать и поднимались по утрам. Она кормила всех отменно вкусными, по местным меркам, завтраками и ужинами. Она же организовывала нехитрый досуг. Поглядывая на неприветливое якутское небо, так и эдак ворочая на языке невкусное слово «Дальстрой», Клавдий Васильевич думал о том, сколько же месяцев он проведёт здесь, в дали от семьи, от привычного московского укладасработы, быта, развлечений. Он пытался освободиться от неприятного слова, сплюнув «Дальстрой» на грязный снег. Сплюнул и смотрел, как слюна замерзает на лету.

– Лето у нас короткое и оно хуже, чем зима: лесные пожары, распутица, мошка, перепады температуры. В июне и августе может случиться снегопад. Но отпуска длинные. На лето многие уезжают к родне, у кого она есть, на материк. Или на курорты. – Архиереев говорил тихо и торопко, делая вид будто не заметил попытки Клавдия Васильевича избавиться от его «Дальстроя».

– Не у всех есть родня на материке? – скорее из вежливости, чем из интереса спросил тот.

– Не у всех. К примеру, у нас с женой – нет. Так ещё с «Дальстроя» повелось, что мы остались вдвоём. Единственные друг у дружки и больше никого.

И снова на языке этот «Дальстрой». До чего же ядовитое слово! А в личном деле Архиереева значилось, что в этом самом убойно ядовитом месте он дослужился от сержанта аж до капитана. Для человека с восьмилетним образованием – блестящая карьера. Такой перезимует хоть в палатке, хоть в медвежьей берлоге. В бригаду по разведке створа ГЭС его пригласили нарочно, как таёжника, имеющего опыт выживания в экстремальных условиях. Выходит, во многом благодаря ему авантюра с разведкой створа ГЭС в условиях вечной мерзлоты и Крайнего Севера удалась. Как же так получилось, что на материке у него не осталось родни? Возможно, как и у многих – война?

– 1959 год мы встретили в хлопотах, – продолжал Архиереев. – Планировали устроить общий праздник в новом помещении лаборатории, но ничего не вышло. Не уложились по срокам. Зато теперь…

Следуя друг за другом, след в след, они миновали площадку, на которой были установлены ряды палаток, и следовали теперь по расчищенной тропе, меж снежных брустверов высотой в человеческий рост. Взбирались в гору, частенько оскальзываясь. На середине пологого склона из-за гигантских сугробов выглядывала кровля новенькой лаборатории – первого капитального сооружения в этом необжитом месте.

– Хотели построить барак… то есть общежитие, но потом подумали, что лаборатория важнее. Так руководство решило, – закончил свою речь Архиереев.

Они вступили в пятно света, падавшего на утоптанный снег из окна лаборатории. За подёрнутыми инеем стёклами мелькали неясные тени, обозначая существование некоей неведомой, но активной жизни и под этой, более надёжной, чем брезент, кровлей.

– Вас ждут, – объявил Архиереев. – Общее собрание трудового коллектива, так сказать. Собрано для знакомства с новым техноруком. Весь коллектив, так сказать, в полном составе.

– А как же те, в палатках? Я видел тени…

– Это недовольные. Они всегда есть.

– Чем недовольны?

Лицо Архиереева неуловимо изменилось. Глаза приобрели оловянный блеск. Вот оно, капитанское, искреннее! Наконец-то! Шуточное ли дело – столько лет прослужить в главном управлении лагерей! И где? На Колыме!

– Некоторые, в основном это женщины, недовольны тем, что вместо жилого барака в первую очередь построили лабораторию.

– А ваша жена? Ах да!

Они всё ещё топтались в пятне света. Из окна лаборатории сквозь пелену покрывавшего стекла инея на них смотрели какие-то люди. На сплошном белёсом полотне изморози от их дыхания образовались тёмные оттаявшие пятна. Архиереев шевельнул плечом, как бы подталкивая Клавдия Васильевича к ступеням крыльца. Мощный мужик. Действительно, опытный таёжник. В такой холод гуляет по улице без шапки. Клавдий Васильевич покосился на побелевшие от инея усы и брови Архиереева и поставил ногу на нижнюю ступеньку крыльца.

Снег, тонким слоем устилавший деревянные ступени, скрипнул под ногами.

– Слышите, как снег скрипит? Это значит, температура ниже тридцати, – проговорил Клавдий Васильевич, пытаясь продемонстрировать товарищу с «Дальстроя» свои познания по части климата заокраинных северов.

– Так она и должна быть ниже. Апрель месяц. У нас и в апреле заворачивает так, что без крайней нужды нос на улицу не высунешь.

* * *

Архиереев ухватился за ручку двери. Эта ручка на входной двери в лабораторию была изготовлена им лично из древесины особо ценной породы, а именно из местного ясеня, который в этих местах имел вид широкого кустарника не более полутора метров высотой.

Вот, паря и отхрюкиваясь с мороза, они ввалились в тёплый тамбур. Тут же в лица ударил яркий свет из распахнутой двери, ведущей в просторное лабораторное помещение. Приятно тянуло теплом и запахами горячей пищи. Неужели пироги? Лабораторию богато оснастили, в том числе и муфельными печами. Рабочий температурный диапазон от 50 до 1100 градусов Цельсия. Как раз пироги печь. Тем более что мука ещё не вышла. В апреле зимник ещё кормит. Однако слаще пирогов – струганина. Тут в ход идут сладчайшие из всех, короли гастрономии – чир и нельма.

Стоило лишь скинуть рукавицы и доху, которая с грохотом повалилась на чисто – по случаю праздника, не иначе – вымытый пол, как кто-то тут же сунул ему в ладонь эмалированную кружку. Запах спиртяги Архиереев чуял за версту. Вот и теперь, разглядывая плавающие в тёплом мареве хорошо разогретой комнаты фигуры, он ощущал дух уже употреблённого, согревшего душу спирта. Такой аромат выдыхают в атмосферу выпившие и закусившие, рассупонившиеся в тепле и сытости люди.

– Мы начали, не дожидаясь вас, – проговорил вертлявый заместитель вновь прибывшего технорука. – Так получилось, Клавдий Васильевич. Живём, как говорится, по законам тайги, где семеро одного не ждут. Такая у нас демократия.

Архиереев обвёл помещение лаборатории взглядом. Хитроумное, сверкающее множеством полированных деталей оборудование расставлено на столах вдоль стен. В центре комнаты накрыта поляна. Угощение пока не выглядит выпотрошенным рыбьим скелетом, как это бывает в конце застолья. Видимо, товарищи действительно ждали-пождали, да заждались.

На товарища Цейхмистера присутствующие смотрели с доброжелательным интересом. Несмотря на обычный в этих местах апрельский холод, новый, только что прибывший из Москвы, технорук около двух часов кружил по лагерю гидростроителей, изучая, высматривая, впечатляясь спартанским бытом местного немногочисленного населения. Внимательность прибывшего из Москвы начальства к быту зимующих на берегу Вилюя скрасило неприятное впечатление от долгого ожидания над стынущими закусками.

Архиереев соврал про недовольных. В лаборатории у поляны разместились просторно, потому что к застолью в честь прибытия технорука допустили лишь избранных, элиту, первый сорт здешнего общества. В углу, рядом с пресловутым муфелем, примостился архиереевский друг-приятель Осип Поводырёв, об руку со своей женой Аграфеной. Кроме названных присутствовали ещё восемь душ. Всё передовые (читай – самые горластые) работники под предводительством парторга Байбакова, он же несостоявшийся технорук, он же заместитель товарища Цейхмистера. Человек этот с ничем не примечательной русской фамилией сам готовился занять лидирующую должность, да не сложилось.

Итак, получается ровно десять душ первожителей, тех, кто сидит на Экрберийском створе с 1953 года. Плюс сам Архиереев. Плюс технорук Цейхмистер. Всего получается двенадцать душ. Символично.

По чести говоря, Архиереев ожидал немедленного и сокрушительного бунта. Причина простая – тяжёлые, а порой и невыносимые бытовые условия, облегчения которым в обозримой перспективе не видно. Присутствующим на собрании и их семьям довелось в полной мере испытать суровость северных зим, ведь зимовали они из года в год в палатках. Осип со своей Аграфеной к такой жизни хорошо приспособлены – отсюда сюрпризов ждать не приходится.

Осип с Оленёкского района, появился на свет в чуме. Аграфена местная, но тоже не из прихотливых. Иное дело – москвичи и ленинградцы, составлявшие костяк команды проектировщиков. Злые на работу, чудовищной выносливости люди, но и поговорить любят. И разговоры их без околичностей. Сыпят правду в глаза, как повар соль да перец в кушанье. Остро получается, солоно, так что не всякий и сожрёт такое. Вот бойкий заместитель технорука по новой наплескал спирт по кружкам. Сообразительная Аграфена поставила перед Цейхмистером тарелку со струганиной, солонку и перечницу и вернулась на своё место, в противоположном конце большой комнаты, где у двери чёрного хода стоял её пустой стул.

Волнение Архиереева чуток подтаяло, когда все, стоя навытяжку, приняли за провозглашённый бойким заместителем тост: «За вновь прибывших. Прошу почтить вставанием».

– Да, мы здешние первожители, приветствуем вновь прибывших. Живите, – проговорила Аграфена. – Уж мы-то тут нажились. Правда, Осип?

Смиренный муж Аграфены кивнул.

– Мы подадимся к амакинцам. Там дома строят. Нам комнату обещали с печкой. Хотим в комнате жить, не в палатке.

Вот он, бунт. Прибыл, откуда не ждали. Архиереев тяжело, по-собачьи вздохнул и принялся обдумывать достойную отповедь внезапному демаршу Поводырёвых.

– А вы кем будете, товарищ? Какая ваша должность? – спросил технорук.

– Аграфена у нас заведует пищеблоком, – опередив всех, ответил Архиереев, но разве парторга возможно обойти?

Разве только на кончик носа – и то ненадолго. Услышав слово «первожители», товарищ Байбаков, как хорошо отлаженный движок, завёлся с полоборота:

– Аграфена батьковна тут с первой зимы, когда зимник от Мирного прокладывали. Ох и зима была! Птицы замертво с деревьев падали. И это наши-то северные птицы! А снегу-то было! Рыли в сугробах ходы, как кроты. Но мы не голодовали. Нет! Оказывается, в местной тайге столько много всего съедобного! Да мы и запасы сделали, как принято в здешних местах… Здесь, знаете ли, коротких дорог нет. Здесь никогда не знаешь, какая дорога короче – прямо или в обход. Поэтому на регулярный подвоз продовольствия можно, конечно, надеяться, но и на себя рассчитывать тоже надо. В первую очередь следует рассчитывать на себя. ОРС, он, конечно, продовольствие доставит…

Байбаков говорил, говорил, говорил. Бурная река его красноречия уже грозила обернуться паводком, когда кто-то, улучив момент во время короткой паузы, тихо, но внятно произнёс:

– Тухлой оленины от ОРСа дождёшься, а более ничего. А на следующий год помнишь, каково было? Зимник к маю растаял. В июне закончилась крупа, а картошка ещё раньше. До нового зимника буквально кору жевали. Забыл?..

Кто-то засмеялся.

Люди загомонили.

– И товарищ Аграфена в этом деле толк знает! – продолжал парторг. – Еду из-под снега, из-под земли достанет! Помню, как мы на лыжах лося по тайге гоняли. Так у товарища Аграфены такое чутьё! Всегда знает, куда зверь дикий выскочит. Буквально каждую повадку. Ценный работник…

– Да-а-а… Кисель из ягеля. Разве такое забудешь? – проговорил кто-то.

– Многие из нас воевали, но на войне мы сражались с врагом. А здесь?.. – поддержал другой голос.

Говорившего поддержали сразу несколько голосов:

– А здесь с разгильдяйством и равнодушием!

– Разгильдяйство и равнодушие стоило мне половины зубов. Если б не Аграфена…

– Мы побеждали дикую природу и мы её победили!

– Или она нас. Погоди, брат. До весны ещё далеко!

– Что же, разве были перебои с подвозом продовольствия? Вы действительно голодали? – осторожно уточнил товарищ Цейхмистер, предпочитая обращаться в обход парторга Байбакова почему-то персонально к Архиерееву.

– Нет. Мы не голодали, – коротко ответил тот, знаком давая понять техноруку, что пора уже опустошить свою кружку, что неловко оставлять на дне, когда на носу уже сидит следующий тост, который незамедлил предложить всё тот же парторг.

– Предлагаю выпить за хлеб, который, как известно, всему голова! – крикнул он, и посуда зазвенела, и все задвигались оживлённо, загомонили:

– Да… без хлеба куда ж…

– У меня в блокаду без хлеба вся семья вымерла… вот я сиротой тут оказался…

– Сирота! Да который тебе год? В таком возрасте о сиротстве не рассуждают!

– Да, первая зима была тяжёлой…

– А тебя тут не было в первую-то зиму…

– Но и лето оказалось не слаще. Зимой лагерь гидростроителей кормил зимник. Совсем иное дело – летнее бездорожье… Вот когда наша Аграфена настоящий молодец. Эй, парторг! Давай тост за Поводырёвых, что ли…

На приятном в целом лице технорука нарисовалось несколько преувеличенное беспокойство. Действительно, сидящие за богато накрытым столом гидростроители не выглядели измождёнными. Всякой снеди навалом. А уж о хлебе и говорить нечего. Нарезали несколько буханок разного хлеба: и белого, и ржаного, и серого из смесовой муки.

– Я не понимаю. У вас перебои со снабжением? Хлеба не хватает? – проговорил технорук, рассматривая это изобилие.

– А ты помнишь наш хлеб, Осип? – нарочито демонстративно, пренебрегая вопросами технорука, прокричал через стол Архиереев.

– Помню, – смиренно отозвался Осип. – Хлеб – всему голова!

И снова зазвенела посуда. Голоса на некоторое время умолкли – общественность закусывала. Парторг на некоторое время увлёкся Аграфеной, всячески превознося красоту её кос и её глаз. Благодаря этому приятному обстоятельству Архиерееву удалось на некоторое время завладеть вниманием технорука.

– Хлеб пекли сами. Ах, какая у нас была печь! Гордость нашего пищеблока! Конструкция действительно впечатляет. На берегу был выбран совершенно плоский валун здоровенных размеров, где-то 2 на 3 метра, не меньше. Осип привез с притока Вилюя, Малой Ботуобии вагонетку, в которой возили горную породу. В торце вагонетки вырезали «окно», поставили вагонетку вверх дном на этот громадный валун, предварительно сняв колеса, обложили мелкими глыбами. Пространство между ними заполнили галькой и песком, а сверху все обмазали глиной. Ее тоже привезли с Ботуобии. Дрова загружали через окно-прорезь. Через него же выгребали золу. Топить печь приходилось долго, так как валун был большой и нагревался медленно. Зато хлеб получался великолепный. Неплохо запекалась также оленья нога и разнообразная мелкая дичь. Сегодня подадим запечённую оленину. Эй, Осип, неси! Одной струганиной сыт не будешь. Это заведующий нашим пищеблоком Осип Поводырёв. Осип, пожми руку товарищу техноруку. Кушайте, товарищ Цейхмистер. Вам понравится. Осип, перебирайся-ка к нам поближе!

И Осип действительно поднялся и стал пробираться вдоль стены, за спинами оживлённых или осоловевших от чрезмерной сытости и алкоголя товарищей. Тем временем его жена, особо не церемонясь с парторгом, выскользнула за дверь. Через минуту она вернулась с самоваром в руках и пучком каких-то душистых трав под мышкой. Товарищи гидростроители и гидрологи, весело гомоня, принялись заваривать чай в огромном фаянсовом чайнике. Скоро благоухание трав перебило все иные витавшие в комнате ароматы. Разливали напиток в те же кружки, из которых только что пили спирт. А неугомонный Архиереев продолжал свои разъяснения:

– Как видите, алкоголем у нас не злоупотребляют. Выпили понемногу в честь вашего прибытия, и хватит. Товарищ парторг спирт отпускает строго по норме – ровно по 200 грамм на нос за один приём. Не больше. Чай у нас тоже особенный. Кипрей ферментируем в печи и…

– Предлагаю, всё-таки, обсудить второй вопрос повестки дня, а именно!.. – вскричал парторг.

Парящую кружку с чаем он держал с торжественностью кавказского князя, поднимающего наполненный до краёв рог за здравие почётных гостей.

– Да какая там повестка, Петрович! Оставь ты эти церемонии. В кои-то веки собрались выпить-закусить. Вот и товарищ Цейхмистер…

Услышав возражение, парторг воодушевился:

– Клавдий Васильевич! Мы хотим дать название нашему посёлку гидростроителей. Пятый год работаем на этих берегах, и ничего, кроме географических координат. Пора положить этому конец!

Ему, как обычно, ответил хор голосов, и первой высказалась единственная женщина.

– Предлагаю назвать Новой Чоной! – громко проговорила, почти прокричала, Аграфена.

– Почему она всё время о какой-то Чоне толкует? – спросил Клавдий Васильевич.

– Я там на ней женился, – ответил Осип.

– Она там родилась и десятилетку закончила, – добавил Архиереев. – А теперь, при проектировании ГЭС, планируется затопление этой самой Чоны, вот она и переживает…

– Не только школу. Моя жена закончила медицинское училище и имеет диплом медсестры, – взволнованно добавил Осип.

– Умеет лечить? – скорее из вежливости, чем из любопытства поинтересовался Клавдий Васильевич.

Вполне невинный и произнесённый нейтральным тоном его вопрос тем не менее поверг Архиереева в странное смятение. Архиереев не сумел скрыть своего состояния и от того смутился ещё больше.

А за столом между тем разгорелась настоящая баталия. Названия предлагались наперебой. Некоторые товарищи предлагали сразу по нескольку вариантов от самого простого «Вилюйское» до самого неблагозвучного «Гидростроевец». Некоторые, перестав смущаться присутствием технорука Цейхмистера, произносили длинные и бессвязные в своей прочувствованности речи. Собрание оживилось и сделалось похоже на сцену одного из фильмов кинорежиссёра Гайдая. О предложении Аграфены никто и не вспомнил.

Коллективно напившись чаю, гидрологи и гидростроители дружно закурили и едва не потеряли друг дружку в клубах табачного дыма. Обиженная общим невниманием к себе, Аграфена отошла к окну и принялась чертить на изморози пальцем какие-то замысловатые знаки.

– Она тоскует по своей Чоне. Там её родители. Уже на кладбище. Отец её заслуженный человек. Был шаманом. Умер очень старым. Мать – намного моложе, но ушла добровольно следом за отцом.

– Шаман? Как это – добровольно? И вы так вот просто об этом говорите? – Клавдий Васильевич весьма картинно поперхнулся чаем, громогласно откашлялся, вполне приличествующий случаю багрянец окрасил его щёки и лоб.

Осип же продолжал со свойственной всем людям его народа загадочной невозмутимостью:

– Может быть, назвать посёлок в честь её отца, моего тестя-шамана? Его звали Авдеем. А что, хорошее название – Авдеевка. Русское такое получится. Нам с Аграфеной, вообще-то всё равно. Мы хотим в посёлок геологов податься. Это неподалёку от Нюрбы. – Он махнул рукой туда, где располагался так же безымянный пока посёлок геологов. – Там товарищ Богатых начальник, обещал нас принять. В посёлке геологов не то что здесь. Там уже в постоянных домах все живут, но лаборатория тоже есть. Но дело не только в этом. Маричка Лотис умерла. Из семи детей один только несовершеннолетний мальчишка да младшая дочь-инвалид после полиомиелита. Товарищ Богатых, хоть и имеет к Маричке отношение, но сына её хочет в детский дом отдать, а дочь… Их разлучат. Аграфена хочет оставить детишек Лотис себе. Она чадолюбивая у меня.

Произнеся последнее, сложное для эвенкийского языка, слово, Осип будто бы устал, затих, примолк. Наверное, готовится поведать новому техноруку о своей любви к чтению сложных – опять-таки, в посёлке геологов приличная библиотека – и карточной игре. Преферансист чёртов! Глубоко вздохнув, Архиереев решился принять всю инициативу на себя.

– К чему споры, товарищи? – проговорил он, вскакивая. – Предлагаю назвать наш посёлок в честь ссыльного демократа-революционера Чернышевского.

Присутствующие оживились. В их речах среди прочих бессвязных выкриков «Осиповка», «Новая Москва», «Ленинградск», «Масловка», «Андреевка» всё чаще звучало корявое слово «Дальстрой».

– Не ты ли, капитан, этих самых демократов на «Дальстрое» давил пачками? – сказал кто-то.

Его поддержали несколько насмешливых голосов:

– Говорят, там вся земля костями устлана. Как в блокаду, хоронили в братских могилах.

– Кто это говорит? Все освободившиеся давали подписку о неразглашении, а ты разглашаешь…

– Да я там не был! Но слухи, сплетни…

– Болтун – находка для шпиона!

– …а говорили, как в блокаду, братские могилы без крестов и надписей…

– Вот и наш капитан освободился, га-га-га, от должности, а молчит. Видать, тоже подписку давал…

А кто-то, видимо, самый умный, улучив момент относительного затишья, произнёс:

– Зэки и их охрана – две стороны одной медали. Главное управление лагерей – государство в государстве. Принимай предложение капитана, братва. Он толк в демократии и демократах хорошо знает.

Архиереев обернулся к техноруку. Тот сидел, прямой, словно штык проглотил, руки скрещены на груди в тщетной попытке отгородиться от происходящего. Клавдий Васильевич пристально всматривался в каждое лицо, словно каждого желал запечатлеть фотографическим образом, чтобы затем приобщить изображение к делу.

Вот это партсобрание! Вот это учинили дебош! Архиереев склонился к техноруку, горячо зашептал в ухо:

– Вроде бы простые советские лица. Да? Все без исключения, кроме супругов-эвенков, бородатые, что и неудивительно. В местном климате в бороде теплее. Лица открытые, глаза ясные. Люди как люди. Характеры без подлога, без червоточин – изнанка соответствует лицевой стороне. В таком случае откуда такие представления? Впрочем, они ведь, скорее всего, правы. И общественно осуждаемая смелость суждений ни при чём. Ведь дальше этих мест уже не сошлют. Куда же дальше-то ссылать? Люди живут и трудятся в ужасающе трудных условиях. Куда же дальше-то? Отсюда смелость и открытость при местном-то коммунизме, который, как вы сами видите, уже построен.

Товарищ Цейхмистер молчал, шныряя острым взглядом по лицам товарищей из партсобрания. Архиерееву оставалось только созерцать его чёткий, словно с новенькой монеты, профиль. Наконец, взгляд технорука столкнулся со взглядом парторга, так велосипедист на высокой скорости налетает на незамеченный им камень. Парторг же смотрел на Клавдия Васильевича с выражением подружейной собаки. «Ну что же ты ждёшь? Стреляй!» – говорил этот взгляд. Однако на курок нажал иной стрелок.

– Хватит трепаться, ребятня! – рявкнул Архиереев. – Думаете, дальше Эрберийского створа не сошлют? Ошибаетесь. Как бы трудно ни было, всегда может стать ещё трудней.

Нестройный хор голосов зазвучал на тон ниже:

– …вот капитан нас опять пугает…

– …страшно! Ха-ха-ха…

– …говорят, в аду ещё холоднее. Туда и сошлют…

– Антисоветчина, – едва слышно, всё ещё подстрекаемый пристальным взглядом парторга, выдохнул технорук.

Архиереев отвечал громко, стараясь произносить каждый слог своей короткой речи с нарочитой внятностью:

– Антисоветчины у нас не может быть. Правда, товарищи? Вот и товарищ парторг, подтвердит. Правда, парторг у нас не освобождённый от других производственных обязанностей. Товарищ… – Архиереев указал на осоловевшего, но всё ещё отважного заместителя технорука. – Ваш, Клавдий Васильевич, заместитель, работает с двойной нагрузкой. При таких условиях разве за всем уследишь? Вот и случаются отдельные перекосы. Но, повторяю, антисоветчины у нас не может быть. Мы, советские люди, в условиях Крайнего Севера, в экстремальных условиях, готовимся строить первую в мире гидростанцию на вечной мерзлоте, чтобы обеспечить добычу алмазов электрической энергией. А добыча алмазов – это процветание нашей советской Родины. Так?

Сказал – словно бочку масла вылил на волнующуюся воду. Теперь молчание присутствующих казалось скорее умиротворённым, чем испуганным. Гидрологи и гидростроители вдруг вспомнили о еде и принялись за уничтожение её остатков с таким рвением, словно застолье было в самом начале. Клавдий Васильевич выдохнул с облегчением, горящий нехорошим задором взгляд его заместителя потух. Отбросив в сторону табурет, Архиереев поднялся, распрямился, выкатил вперёд широкую грудь.

– Таким образом, выношу вопрос об наименовании нашего посёлка на официальное голосование, – проговорил он с нажимом. – Кто за то, чтобы назвать посёлок именем ссыльного демократа-революционера Чернышевского, прошу поднять руки.

Ответом на призыв Архиереева стал лес рук, которые для порядка были пересчитаны.

– Девять человек да плюс я сам, – проговорил Архиереев. – Пока не голосовали Аграфена Поводырёва и сам товарищ Клавдий Васильевич. Кто против?

В ответ гробовая тишина и ни одной руки.

– Кто воздержался?

В ответ на этот вопрос Аграфена бойко вскинула руку вверх.

– Я голосую за Чону! – вскричала она. – Моей учёности хватит, чтобы понимать ваши проекты. Водохранилище затопит мою родину…

Гидрологи снова оживились. На этот раз объектом насмешек стала красивая эвенкийка.

– Наша родина СССР…

– Что ты знаешь о водохранилищах, повариха?

– Она медсестра…

– Она имеет в виду Камское водохранилище. Говорят, там много деревень ушло на дно вместе с кладбищами.

– Какое там! Аграфена дальше Мухтуи¹ нигде не бывала.

Архиереев обернулся к техноруку:

– Клавдий Васильевич? Товарищ Цейхмистер!

Тот сидел бледнее свежего снега, ни жив ни мёртв от непонятного смущения, но руки разомкнул – студил холодными ладонями забытую чашку с чаем.

– По-моему, это делается как-то не так, – смущенно проговорил он. – Мне никогда не доводилось руководить присвоением названий посёлкам. Возможно, за разъяснениями следует обратиться в вышестоящие инстанции? Ведь нас, товарищи, никто не уполномачивал на такие действия…

1.Мухтуя – старое название города Ленск.