Kitobni o'qish: «Завтра – это когда?»

Я нашарила будильник, не открывая глаз, и лишь поднеся его совсем близко, глянула на светящийся циферблат: без четверти шесть. И сразу вернулось ощущение катастрофы. Вчера тетя Люба весь день пролежала в постели и не слышала новостей, но долго так продолжаться не могло: обычно она вставала следом за мной и сидела у стола, глядя, как я ем. Она никогда не завтракала вместе со мною, даже почти не разговаривала, просто включала радио и усаживалась напротив. Почему? Не знаю, может, потому что я предпочла бы одиночество и тишину, и она это понимала. Сама я радио не включала никогда и о беде узнала случайно: Ольга Андреевна, наша заведующая, весело сообщила:

– Слыхали, компания «Финико» тоже лопнула. Неужели еще есть лопухи, которые после всех этих «МММ» и «Чар» несут деньги в такие конторы?

Коллектив дружно включился в обсуждение проблемы; похолодев, я до боли в пальцах сжала карандаш. Бог мой, как я пыталась остановить тетю Любу, чего только не наслушалась в свой адрес! Дело не в том, насколько велика была сумма, дело в том, что это были ВСЕ наши деньги, скопленные в результате жесточайшей экономии. Целый день я думала о том, что ждет меня дома, однако октябрьский холод сослужил на этот раз добрую службу: из-за резкого изменения погоды у тети Любы поднялось давление, и ей было не до событий, колебавших устои внешнего мира.

Я лежала, глядя в темный потолок, и неожиданно с тоской вспомнила веселую девчонку, приехавшую в столицу держать экзамены в самый знаменитый вуз страны, – смелости и сил в ней хватило бы на троих. Был ведь прекрасный университет под боком, так нет – манили новые места, свобода. Самое удивительное, что авантюра удалась, и я стала-таки студенткой филологического факультета. Что и говорить – фантастическое везение. Кто бы сказал, чем оно для меня обернется…

Тетю Любу, сестру отца, я тогда почти не знала: она с мужем-полковником жила в Калининграде, где он служил. Еще была жива бабуля Нина, папина мать, и я частенько забегала в ее солнечную комнату с пальмой в совершенно безразмерной коммуналке. Теперь неловко признаваться, что это случалось по большей части, когда у меня кончались деньги, но тогда я не забивала себе голову размышлениями этического характера – молодость эгоистична. Я видела, что каждый мой приезд для бабули настоящий праздник, уплетала за обе щеки ее фантастические пирожки и не отказывалась от благодарности за доставленное удовольствие, выражавшееся обычно в цветной бумажке. Когда я училась на третьем курсе, бабуля и тетя Люба с мужем съехались в трехкомнатную квартиру на Теплом Стане; через год тетя Люба с Петром Сергеевичем вернулись домой окончательно, и я почти перестала бывать у них. Честно говоря, меня неприятно смущал тети Любин муж, и то, как масляно блестели его глаза, и то, как он сладко тянул:

– Ка-а-кие у нас щечки, ка-а-кие ямочки! Ну, поцелуй дядьку!

Я называла его про себя старым козлом (смех сказать, ему было тогда лет сорок пять) и после смерти бабули совершенно прекратила к ним ездить. К тому была еще одна веская причина: на четвертом курсе я встретила Лешу и с тех пор жила только им. Конечно, романтические истории случались и раньше, но это была БОЛЬШАЯ ЛЮБОВЬ. В магистратуре мы уже знали, что поженимся, я была полна счастливых надежд и готовилась, как декабристка, отправиться за ним хоть на край света. В отличие от меня он учился не ахти как, поэтому нашел место дома, в Омске, в вычислительном центре номерного завода – он был математиком. Мы решили, что я поступлю в аспирантуру при кафедре, а потом переведусь на заочное и приеду к нему – квартирой в Омске можно было обзавестись быстро.

Неожиданно зимой прилетел отец, от него я узнала, что от тети Любы ушел муж. Она находилась в состоянии перманентной истерики, хотя, по тогдашнему моему твердому убеждению, должна была благодарить судьбу за избавление от такого придурка. Эпопея развода была совершенно омерзительной, отец приехал, чтобы помочь сестре отстоять честь и имущество. Как ни странно, им это удалось: квартира с начинкой отошла тете Любе, уж не знаю, чем припугнули беглеца, но ему достались только дача и машина.

Честно говоря, вся эта непотребная кутерьма меня не особенно волновала: я готовилась к защите диплома, потом сдавала экзамены в аспирантуру – работы было выше головы. И еще ужасно тосковала по Леше: весь последний год мы практически жили вместе, и раздельное существование оказалось тяжелым испытанием. Я буквально считала дни до новой встречи и вспоминала какие-то волновавшие душу мелочи: как мы с Лешей ели мороженое на набережной, как ездили на Новодевичье положить цветы на могилу Булгакова, как бегали на концерты Курентзиса…

А когда счастье, казалось, уже стояло на пороге, у тети Любы случился инсульт, и все рухнуло. Вновь приехал отец: за больной требовался уход – ее частично парализовало, – и я оказалась прикованной к Теплому Стану на всю оставшуюся жизнь. Решение отца было жестким: кто, если не ты? На второй год разлуки эмейлы от Леши стали приходить все реже, пока в один прекрасный день перед моими глазами не расплылись сумбурные строчки: «Прости… Вынужден жениться… Люблю только тебя…». По сути, неизбежный финал. Сколько я тогда плакала, знала только подушка.

Со временем паралич у тети Любы отошел, но агрессивность осталась, вечера стали для меня проклятием, я всегда старалась вернуться домой попозднее, а это вызывало новые обвинения и упреки. Мои звонки домой были полны отчаяния, и летом приехали родители. На тот месяц, что они у нас провели, тетка превратилась в сущего ангела, и отец устроил мне жуткую выволочку, упрекая в бессердечии, эгоизме и лжи. Но как же эта беспомощная страдалица отыгралась, едва за родителями закрылась дверь!

Больше всего тетку злило мое опекунство и завещание на мое имя, на оформлении которых настоял в тот раз отец. Не могу сказать, что она ненавидела только меня – это отношение распространялось на всех молодых женщин. Она сделалась непредсказуемой и агрессивной. Участковый врач, что периодически наведывалась к нам, в ответ на мои слезы только сочувственно вздохнула:

– Что вы хотите, у нее снижена психика.

– Но мне-то что делать, ведь сил уже нет!

– Видите ли, я могу прописать лекарство от болезни, но здесь нужно другое: думаю, вам следует обратиться к психиатру, он сможет дать нужный совет.

Так через пару недель я встретилась с психиатром; листая пухлую историю болезни тети, он выслушал мой нехитрый рассказ и только головой покачал:

– Психопатия, установленный диагноз.

– И какое будет лечение?

Он глянул на меня с сожалением:

– Похоже, вы не знаете, кто такие психопаты. Посихопатия – это не заболевание, это патологическое изменение личности, чаще всего врождённое. У таких людей полностью или частично отсутствует эмпатия к окружающим. Сочувствия от них вы не дождетесь никогда, при этом они умеют отлично манипулировать людьми.

– Но, если она меня терпеть не может, почему не позволила уехать?

– Как манипулятор может обойтись без объекта? Вы ей очень нужны. Когда ваша тетя потребовала, чтобы вы жили вместе, она обеспечила себе развлечения на всю оставшуюся жизнь, так что сейчас вы ее корм.

– Почему ее все слушаются, даже отец?

– Потому что она манипулирует не только вами, но и вашими родителями, отцом, в первую очередь. Она же знает его с детства, поэтому точно понимает, на какие кнопочки-чувства надо давить.

– Когда приезжали родители, она превращалась в настоящего ангела.

– Ничего удивительного, когда надо, они прекрасно имитируют любовь и привязанность к кому захотят.

– Понимаете, оскорбления начинаются с самого утра, это просто невыносимо.

– Смотрите что получается: по сути, ваша жизнь много лет определяется истерикой вздорной психопатки – ее словами.

– Она говорит мне всякие гадости и ходит после этого с таким победоносным видом.

– А как же, она получает свои дозы, так сказать, питания. Это для нее как утренняя чашка кофе – настроение поднимает.

От справедливости его замечаний я совсем упала духом:

– Просто не знаю, как жить дальше.

Доктор повертел в пальцах остро отточенный карандаш:

– Существует три варианта выхода из любой ситуации: отстраниться от ситуации, изменить ее или принять. Что вы предпочтете?

Я задумалась на минуту.

– Скорее, первое.

– Чаще всего бывает достаточно занять правильное положение, и всё само начнет приходить в норму.

– В каком смысле «принять правильное положение»?

– Корректное положение в отношении других людей – это видеть их без примеси себя. Не нужно приписывать им свои эмоции, свои взгляды на что-то, свои мысли. Нужно понять, что они другие, просто с другой планеты, и все их реакции тоже другие.

– Но как такое вообще возможно?

– Видите ли, всякая личность формируется некоторыми исходниками, – это гены, способности, привычки, навыки, пережитые обиды, и так далее. Думаю, ваша тетя не могла быть иной: те исходники, из которых составилась ее личность, сложились в ее характере единственно возможным образом.

– А мне-то что делать с этими ее исходниками?

– Надо поглядеть не на тетю, а на себя. Если вы хотите себя защитить, надо подумать, как это сделать с наименьшими потерями. Когда ваша тетя успокаивается? Вот она высказалась с утра – и что?

– Утихает на время после того, как ставит меня на место. Или когда доводит до слез.

– Вот отсюда и будем танцевать. Вы должны лишить ее этого состояния послеобеденного удовольствия.

– Но как?

– Не реагируйте на ее провокации, вынесите ее за скобки. Представьте, что вы – большая подушка: она бьет, а вам не больно. Поняв, что ей десерта больше не получить, она со временем угомонится. Правда, это потребует от вас терпения.

Конечно, поначалу у меня получалось плохо, я оправдывалась, пыталась защищаться, что только добавляло масла в огонь, но в конце концов все же научилась гасить ее выпады. Внешне, конечно, на самом деле они меня все равно ранили. Дважды я делала попытку сбежать: тетка давно была в состоянии сама себя обслуживать, даже ходила вполне нормально. Первый раз я уехала домой после защиты диссертации, но через неделю последовал душераздирающий звонок из Москвы, и родители выпнули меня обратно. Вторая попытка состоялась через четыре года, но схема возвращения была той же, и я ясно поняла, что на сочувствие близких рассчитывать не приходится (издали я лелеяла надежду, что они меня поймут и как-нибудь спасут), и сдалась. Ноша была мне не по силам, но дома до этого абсолютно никому не было дела: я почувствовала себя отрезанным ломтем. Последний раз я летала в Новосибирск на похороны отца, семь лет назад.

Будильник зазвенел, я испуганно дернулась и нажала кнопку. Услышала ли его тетя Люба? Услышала, естественно. Она вошла на кухню, едва я села за стол, и на мое «как вы себя чувствуете?» ответила с привычной язвительностью:

– Жива, как видишь. Небось, надеялась, что окачурюсь? На себя посмотри: вон какие пятаки под глазами.

– Вчера было много правки, я устала.

– Как же, довелось червяку поработать на веку. Меня не обманешь: одни мужики на уме, вот и бессонница.

Я принялась считать цветочки на клеенке. Она потянулась к приемнику, и в ответ на усилие звонкий молодой голос объяснил, что кофе «Максим» – лучший друг человечества. А потом пошли утренние известия, и я сжалась, ожидая удара.

– Главной экономической новостью остается крушение банка «Финико», – сообщил диктор. – Среди его вкладчиков…

Я боялась поднять глаза. Руки тетки вдруг странно задергались, потом застыли, я услышала частое свистящее дыхание, и она встала, цепляясь за ручку холодильника. Я взглянула на нее и вконец перепугалась: перекошенный рот, блуждающий взгляд, судорожные движения.

– Тетя Люба, вам надо лечь, пойдемте…

Она позволила увести себя в спальню, сидя на кровати, сунула таблетку под язык, но, когда я попыталась ее уложить, резко меня оттолкнула:

– Я им покажу, я им всем покажу…

– Потом, потом, а сейчас надо лечь, – пыталась я ее успокоить.

Она ударила меня по руке:

– Уйди, это все ты накаркала! Ну я им покажу!

– Конечно, вы разберетесь, но потом, а сейчас надо немного полежать.

Я говорила и говорила, укладывая ее в постель, укрывая одеялом, и сопротивление постепенно ослабевало, минут через двадцать она задремала, и я смогла пойти на работу.

Режим у нас в редакции особой суровостью не отличался, раньше он был более строгим, однако сейчас интерес к проблемам археологии упал, выживали мы в основном за счет грантов. Тираж книг сократился на порядок и количество предлагаемых к публикации статей тоже заметно уменьшилось. По-настоящему верны науке оказались лишь стойкие шизофреники, которые продолжали слать нам свои изыскания о визитах инопланетян, берестяных календарях древних тунгусов и культе белых волков у праславян, и адепты Фоменко, доказывавшие, что монголо-татарское иго – миф, на самом деле Чингиз-хан – это Юрий Долгорукий, а Среднюю Азию и Китай завоевали древние русичи. Лексика этих опусов была весьма далека от академической и годилась скорее для репортажей с театра военных действий, наш маленький бумажный бастион стойко держал оборону, вызывая ожесточенные атаки непризнанных гениев. В общем, я жила в мире не столько прекрасном, сколько яростном.

Мало кто знает, как удручающе выглядит 99% поступающих на редактуру статей, на этот раз, однако, на моем столе лежало грамотное, интересное и изящное исследование об орнаментике раннесредневековых фибул – застежек для плащей. Оно требовало лишь небольшой стилистической правки, но даже на ней я не могла сосредоточиться. Мысли уплывали за горизонт в то невозвратное время, когда я была еще беззаботной и свято верившей в свою счастливую звезду дурешкой. Сейчас эти годы казались абсолютно безоблачными: память – удивительная вещь, она может спрессовать годы в один безмятежный летний полдень, где нет места печали и заботам. На самом деле они, конечно, присутствовали, но растаяли, не оставив следа.

Вернул меня в сегодня звонок: наш художник Юра просил уточнить, что решили выбрать для иллюстрации статьи – фотографии или графические реконструкции. Мы отобрали четыре прорисовки фибул, позволявшие хорошо разглядеть изображения змеев; я смотрела на руку Юры, попавшую в кадр, и неожиданно вспомнила крупную чуткую руку, перебирающую струны и негромкий голос… Но это был совсем иной сюжет: год назад Наташа Федорова приглашала всю редакцию на новоселье; гитариста звали Стасом, он работал вместе с Наташиным Вадимом и тоже был приглашен. Худощавый, смуглый, с заметной сединой в темных волосах, «он приходил с гитарой за спиной, свидетельством беспутности и дара». На самом деле гитара была хозяйская, и по тому, как его просили сыграть, было очевидно, что он являлся постоянным участником федоровских застолий, я же не была в подобной ситуации со студенческих лет и сидела напротив него как завороженная, правда, недолго: звонок в очередной раз заумиравшей тети Любы быстро вернул меня домой. «Когда-нибудь я к вам приеду, когда-нибудь, когда-нибудь…». Полная безнадежность этого «когда-нибудь» вновь сжала сердце, и в поисках спасения я кинулась к своим фибулам-оберегам.

После обеда я принялась мучить телефон, но тетя Люба не отвечала, хотя давно должна была проснуться. К четырем часам я уже не находила себе места и, прихватив статью, поехала домой.

Квартира встретила пугающим безмолвием, и я в отчаянии прислонилась к дверному косяку: тетя Люба, видно, все же поехала в банк, и это при ее-то утреннем состоянии… Послонявшись в тревоге по комнатам, я принялась готовить ужин, пытаясь отвлечься от невеселых мыслей.

Я терла морковь для салата, маленькие оранжевые стружки быстро наполняли пиалу. Мы с тетей Любой были вегетарианками, не по убеждению, просто так складывалась жизнь. Нарушала я этот многолетний пост очень редко, последний раз все на том же обеде у Наташи. Зато, когда спрашивали, как я умудряюсь выглядеть так молодо, с умным видом советовала: откажитесь от мяса и сладкого. И еще от семьи, детей, надежды – но это уже так, реплика в сторону. Счастливая, говорили мне, какая сила воли! Да, трудно только первые десять лет…

За окном быстро темнело. Вот уже и чай допит, и посуда помыта, а тети Любы все нет. Господи, что может сделать старая больная обманутая женщина? Ведь с нею и разговаривать никто не станет. Эти прохиндеи из «Финико» наверняка давно нежатся под ласковым солнцем где-нибудь на Мальдивах, потешаясь над обобранными простаками. Циники-профессионалы, что с них взять.

Звонок в дверь буквально сдернул меня с табурета, я кинулась в коридор под непрекращающееся дребезжанье и открыла, даже не глянув в глазок.

– Боже мой, тетя Люба!

Ее завела в квартиру наша дворничиха Ханифа, тетка шаталась как пьяная, мы принялись ее раздевать, и Ханифа забасила:

– Гляжу, качается, думала, выпивши, да так это непривычно показалось. Подошла ближе – вроде, не пахнет, спрашиваю, а она бормочет, и слов не разобрать. Вижу, нехорошо выходит, положить человека надо. Насилу довела.

Мы подхватили тетю Любу под локти, ее мотало из стороны в сторону. Уложив тетку на диван, я услышала «пить!» и бросилась за водой. Ее зубы стучали о чашку, потом мне удалось засунуть таблетку физиотенза ей под язык, и лишь после, уговаривая и успокаивая ее, я обратила внимание на бессмысленный, блуждающий, какой-то совершенно стеклянный взгляд. А потом она захрипела.

– Ханифа, миленькая, «скорую»!

– Да что сказать-то?

– Скажите, что сердце…

Я слушала испуганный голос дворничихи, объяснялась через нее с диспетчером, а сама старалась удержать тетку на диване: она все порывалась встать. Время в ожидании врачей текло невыносимо медленно, минут через десять Ханифа засуетилась:

– Пойду-ка я их встречу.

Вернулась она не скоро, с нею были двое в голубых накидках

После беглого осмотра сестра принялась измерять давление и снимать кардиограмму. Доктор, заполнял медицинскую карту, я отвечала на его вопросы, потом он просмотрел длинную бумажную ленту, продиктовал сестре составляющие для укола и повернулся ко мне:

– Не могу сказать ничего утешительного: инсульт. И тяжелый.

Огляделся, вздохнул и добавил:

– Только вы с нами не ездите, я скажу, что «скорую» вызвала соседка.

– Дворник, – поправила его Ханифа.

Пока доктор выяснял по телефону, куда следует везти больную, а медсестра укладывала чемоданчик, мы с Ханифой принялись переодевать тетю Любу, что оказалось делом непростым – она сопротивлялась неожиданно резко, даже ожесточенно. Пришел вызванный доктором шофер, мы на простыне внесли ее в лифт, спустили к машине, переложили на носилки, подняли в салон, и красные габаритные огни «скорой» растаяли во тьме. Ханифа вернулась в квартиру вместе со мной, мы прошли на кухню.

– Ой как тебя колотит! Как спать будешь? Давай-ка чай поставим.

Ее негромкий низкий голос успокаивал, я благодарила судьбу, что хоть кто-то оказался рядом, я отвыкла от заботы. В голове стучало: что делать дальше? Деньги. Где их взять? Надо позвонить домой, может, Оля пришлет? Больше сунуться не к кому. Но в Сибири сейчас ночь, придется завтра…

Ханифа слушала меня, подперев голову рукой и участливо кивая. Подумав, предложила:

– Десять тысяч я тебе дам. На месяц.

Она вышла и вскоре вернулась – мы жили на одной лестничной площадке. Я не знала, как ее и благодарить.

Утром первым делом позвонила в Новосибирск, Оля взяла трубку, но разговор вышел грустный: помочь она не могла.

– Сама знаешь – кризис. А у меня три здоровых мужика да мать на руках. Она еще где-то простуду подхватила, уже неделю кашляет. Лекарства, врачи – покрутись-ка. Извини, и рада бы …

Что тут скажешь? Надо выбираться самой. Только как? Голова пухла, да толку? Позвонила на работу, отпросилась и поехала в больницу.

Тетя Люба была без сознания. Переговорив с лечащим врачом, молодой блондинкой с рыбьим взглядом и сверкающими ушами, я узнала, что лечение в больнице бесплатное, но уход за больным следует взять на себя или частным образом договориться с одной из медсестер. Выбора у меня не было. Золотая рыбка добавила, пожав плечами:

– Только она вряд ли поднимется: очень тяжелый случай, так что готовьтесь к худшему. Конечно, мы сделаем все возможное.

Голос у нее был на редкость противным.

Домой я вернулась в полной прострации. Да, Москва бьет с носка и слезам не верит, вчерашним людям, вроде меня, в ней места нет. Я прожила здесь двадцать лет, но осталась чужой: в универе москвички с нами, приезжими, не сближались, держались особняком, а Люся, заветная моя подружка-иркутянка, с которой мы все пять лет прожили в одной комнате, сейчас за тридевять земель, в зеленой и прекрасной Новой Зеландии, вон улыбается с фотографии рядом со своим верзилой Питером. А после какие могли быть подруги при лежачей больной? Нет у меня никого. И на работе обратиться не к кому: народец в общем, неплохой, но каждый сам по себе, да и живут все от зарплаты до зарплаты. Может, продать что-нибудь?

Я обошла квартиру: темная импортная мебель, диваны, кресла – что за это сейчас можно получить, при нынешнем-то изобилии? А если все же попытаться?

К моему удивлению, Ютуб выдал массу адресов мебельных комиссионок, я принялась их обзванивать и узнала, что мебель берут, но мой вариант стоит дешево. Как будто я могла выбирать. Наделав фотографий, я отправилась в ближайший магазин, надеясь переговорить с администрацией: у меня не было денег на доставку дровишек в магазин, хотелось устроить так, чтобы перевозку вычли из их стоимости. Толстый, но очень подвижный мужик с цепким взглядом просмотрел фото, молча выслушал мое ценное предложение, повертел в руках карандаш и неожиданно кивнул:

– Завтра заберем, приготовьтесь.

Не веря в удачу, я кинулась домой.

В эту ночь я почти не спала. Хотя мы жили скудно, барахла в шкафах оказалось предостаточно: одежда, постельное и столовое белье, книги – я забила кухню и ванную под самый потолок. Часто бывая за границей, тетка с мужем на пустяки не тратились, однако сервиз «мадонна» привезли; я решила, что его тоже надо отправить в магазин. В какой срок купят мебель, никто сказать не мог, а деньги для больницы требовались срочно.

В четверг я вернулась из магазина в совершенно пустую квартиру. По дороге купила несколько больших коробок и принялась наводить порядок. Обмела стены, вымыла полы, вычистила паласы, разложила по коробкам тряпье и огляделась: коробки вдоль стен, телевизор на подставке и старая раскладушка, покрытая пледом – я устроилась в своей двенадцатиметровке по-королевски. О том, что будет, если тетя Люба вернется, думать не хотелось, я так устала, что провалилась в сон, как в колодец.

Весь следующий день был занят правкой статьи, к вечеру я ее закончила. Я работала не разгибаясь, так как не знала, что может произойти завтра. Господи, как замечательно был устроен мир прежде: повесил на шею амулет и живи без забот. «Я привязала к дверям корешок той травы, что спасает от бед…». Сказал бы кто, где растет та травка.

Утром Ольга Андреевна приняла у меня статью, поинтересовалась состоянием тетки, посочувствовала и предложила:

– Возник левый заказ. Совершенно неофициальный, можно сказать, по просьбе. Для сильных духом, как водится, но платят сразу. Естественно, работа в ритме резвой рыси. Возьметесь?

Я ухватилась за предложение, не раздумывая. Дома открыла компьютер, глянула переброшенный текст и онемела: «Ноэмная форма жизни в разновидности энтелехии интерпретируется через язык числового видения мира, толкующего континуальность полей сознания, развивая таким образом представление о вероятностном видении мира». Мама родная, я и слов-то таких не знаю. О чем сочинение? Заглянула в аннотацию – труд литературоведческий. Для кого госпожа Горбунова Г.Н. так изысканно выражается, ведь ни один нормальный человек не станет читать эту как бы научную работу. Триста пятнадцать страниц… Я над ними поседею. Где кожа старой змеи, что хранит от злой мысли, злого слова, злого глаза, злой руки?

В больнице было все то же: тетя Люба не приходила в сознание, ее нижняя челюсть странно запала, лицо стало серым и незнакомым; как мне сказала медсестра, с которой я договорилась об уходе, питание осуществлялось через зонд. Чем я могла ей помочь?

Работа над книгой заняла всю неделю. Я правила не смысл, его я не находила, а лишь грамматику – утомительнейшая работа. В больницу звонила ежедневно, но наведаться не было времени; тетя Люба по-прежнему не приходила в себя. На исходе недели я добила-таки этот окаянный труд и позвонила ученой даме, чтобы договориться о встрече. Горбунова оказалась худой коротко стриженной брюнеткой возраста «всегда тридцать +», до печенок прокуренной и безапелляционной в суждениях – популярный тип, мы называли таких «категорическими авторами». Ей было мало, что я прочитала ее опус, ей требовалось признание, и я подтвердила качество труда уважительной оценкой:

– Мне кажется, это работа не столько филологическая, сколько философская, восприятие вашего текста требует очень серьезной подготовки.

У меня никогда не было конфликтов с клиентами, вот и на этот раз госпожа авторка ушла убежденной в собственном превосходстве над серой массой. Внимание, уважение и доверительный тон – мои надежные средства защиты.

Издание книги спонсировал какой-то чудак, уж не знаю, где таких откапывают. Удивительно устроен мир: несмотря на общественные катаклизмы, во все времена побеждает не лучший, а наиболее пробивной. Моя девушка была танкоподобна, однако конверт с деньгами примирил с несовершенством бытия: я смогла в срок внести очередную плату за медицинский уход. На обратном пути заглянула в комиссионку и обрадовалась еще больше: продали спальный гарнитур. Деньги за него я могла получить лишь на следующей неделе, но разом ощутила почву под ногами.

Несмотря на то, что доктора не оставляли тете Любе никакого шанса, я должна была сделать для нее все возможное, иначе никогда не смогла бы спать спокойно, я не хотела повторения ситуации с отцом: тогда я не успела простить его, и это мучило меня постоянно. Так и засело где-то на периферии: может, в тот момент, когда у него рвалось сердце, я недобрым словом поминала его приговор «кто, если не ты?». Чувство вины перед ушедшим ужасно, ведь уже никогда ничего никому нельзя будет объяснить, и ты оправдываешь себя, оправдываешь, оправдываешь, а есть ли лучшее доказательство вины, чем потребность в оправдании?

В общем, мысли меня одолевали невеселые, и, как всегда в таких случаях, я постаралась по максимуму загрузить свои серые клеточки процессом изготовления конфеток из гуано, то есть непосредственно работой. Теперь я могла бывать в больнице ежедневно и уже не чувствовала себя уклоняющейся от долгов поганкой. Но это состояние относительного равновесия сохранялось недолго: тетя Люба умерла в конце второй недели.

– Как можно быстрее позаботьтесь о вступлении в наследство, – посоветовала медсестра, которая ухаживала за тетей. – Это вам надо к нотариусу.

Денег, полученных за гарнитур, хватило, чтобы погасить задолженность перед магазином и расплатиться с Ханифой и нотариусом, кремация съела остальное. Мне вручили жестяную банку с пеплом, и я в растерянности привезла ее домой. Что делать дальше, я не знала.

***

На поминальный обед я пригласила Ханифу на кухню, которую привела в более-менее божеский вид, но сначала она поохала, обходя комнаты, заставленные коробками, и слушая мои объяснения. Я знала, что тетя Люба с Ханифой не ладили, тетка называла ее лимитчицей и частенько костерила Альку и Руслана, шалопутных дворничихиных сыновей-спортсменов. Знала бы она, что именно Ханифа придет ее помянуть!

Мне не хотелось, чтобы тетя Люба осталась в памяти соседки скандальной и вечно раздраженной, и я принялась рассказывать о ней прежней, доразводной. Ханифа слушала терпеливо, но без интереса: она понимала, что об ушедших следует говорить хорошо, но сама в разговор не включалась и чувствовалось, что она не хочет лукавить. Но ведь и я не лгала: до развода тетя Люба действительно была другим человеком, не слишком ласковым, но в целом нормальным. Уход мужа сделал ее инвалидом; она, отказавшаяся по его требованию от возможности иметь детей, возненавидела изменника так яростно, что вернула себе девичью фамилию. Ненависть ее и сожгла. Но как ни относиться к этой истории, жила в тетке настоящая античная страсть, как в Медее, например, которая меня всегда удивляла. Впрочем, удивляла – не вполне подходящее слово, точнее будет, поражала. В принципе мы с нею оказались в одинаковой ситуации, но я давно простила Лешу и вспоминала о нем без обиды и злости. Наверно, я никогда не была способна на сильное чувство, и тетя Люба не без основания называла меня амебой и бесхребетным моллюском. Если задуматься, я на самом деле жила по принципу улитки, но могла ли я существовать иначе в известных обстоятельствах? Что и говорить, вполне бессмысленные вопросы.

В ту ночь сквозь сон мне все казалось, что кто-то бродит за стеной. Утром я увидела в коридоре длинный хвост спутанных черных ниток, который, наверно, вчера занесли на обуви с улицы; я замела нитки в совочек и спустила в унитаз. Пошла на кухню поставить чайник и удивилась: дверца ближайшего к окну навесного шкафа была открыта. Я подумала, что становлюсь рассеянной: тетя Люба не переносила беспорядка и выдрессировала меня на славу.

На работе пришлось задержаться – обсуждение нового номера журнала затянулось; когда я вошла в темную прихожую, то ощутила такое жуткое присутствие чужого, что едва не закричала. Рывком включила свет – никого.

Совсем сдурела, кому здесь быть?

Однако обошла всю квартиру, она, естественно, была пуста. От пережитого страха сон не шел; казалось, квартира полна неясных звуков, шорохов, скрипов, невнятных голосов. Я ворочалась на неудобной раскладушке и никак не могла устроиться; когда последний раз поднесла будильник к глазам, стрелки показывали без двадцати четыре. С этим надо было кончать, и я решила зайти в аптеку за снотворным.

Утром правая дверца шкафа вновь была открыта. Измученная бессонницей, я соображала туго, потом все же нашла круглую резинку и надела ее на обе ручки шкафа. Уходя, оставила лампочку в прихожей включенной.

Я редко прибегала к транквилизаторам, поэтому таблетка тазепама безупречно выполнила свою высокую миссию, однако я едва смогла встать утром – такой хмельной была голова. Вышла на кухню и онемела: шкаф над мойкой был раскрыт настежь. Почему-то я разозлилась, и через несколько минут резинки стягивали все ручки шкафов: посмотрим, кто кого. Я хорохорилась, но все же чувствовала себя до крайности неуютно, и когда на следующее утро услышала, как орет не мною включенное радио, поняла: мне объявлена война. Квартира жила непонятной тайной жизнью: при всем своем здоровом прагматизме я не могла объяснить, почему льется вода из закрытого с вечера крана, отчего на глазах сохнут герани, за которыми я так любовно ухаживала, кто рассыпает по полу карандаши. Я дошла до того, что принесла из церкви святой воды и окропила все углы – на следующий день в мое отсутствие сломалась раскладушка. Увидев подушку, лежавшую на полу, и изголовье, что держалось лишь на брезенте, я села на кухонный табурет, заменявший тумбочку, и заплакала.