Kitobni o'qish: «Туман над околицей»

Глава 1

1909 год, Н-ское

Последнее письмо от жениха Катерина получила в январе, а нынче был май. Отсутствие новостей она объясняла тем, что Георгий по природе немногословен – он человек дела. Все между ними уже было оговорено: его отношение к ней, их планы на будущее, включая путешествие во Францию и переезд в Петровское, год назад построенное по проекту именитого итальянского архитектора.

Теперь, когда они не виделись полгода, он наверняка уже успел решить с семьей вопрос об их свадьбе. Семья – это двоюродный дядя, граф Сергей Петрович Павлов. Других родных у Георгия не было. Мать умерла родами, отец скончался спустя два года.

Соня, гувернантка, сделала барышне прическу, как у великих княжон – вьющиеся волосы слегка начесаны у корней, кончики спадают по плечам. Вокруг головы на греческий манер – белая лента, расшитая золотым бисером: растительный узор в стиле модерн.

«Создал же Бог такую красоту!» – думала Катерина, поминутно бросая взгляд в зеркало.

Кто-то идет? Шаги, смех. Только не сестра, как не вовремя!

Дверь открылась. Он! Ослепительный, корректный, сдержанный. Не развились ли локоны?

– Смотри, кто к нам приехал! – в комнату вбежала веснушчатая девочка.

Стоявший за ней Георгий опустил глаза. Стесняется. Надо же, какой скромный.

– Мари, иди, переоденься! Тебе же не идет этот цвет! – торопливо прошептала сестре Катерина. Мари удивилась – любимое платье, всегда его носила. Голубое, как на фантиках от карамелек с апельсиновой начинкой фирмы «Сиу». А вот и они на туалетном столике.

Катерина не знала, как заговорить. Конечно, он даже глаз не подымет – все столпились, как на ярмарке.

– У нас такое случилось на прошлой неделе! – кинув раздосадованный взгляд на Мари у туалетного столика, наконец, сказала она. – Мари чуть не сбежала в монастырь грехи замаливать, представляешь? Ведь спланировала все заранее! Собрала узелок с провизией, уже готова была к побегу, но рассказала все Верушке, а та, конечно, выболтала.

Мари покраснела. Она стояла у вазы с конфетами, думая, взять или не взять горстку, но теперь взять никак нельзя.

– Разве у этого маленького ангела могут быть грехи? – улыбнулся Георгий.

– Я… такую вот конфету стащила у Веры. А у нее последняя была. – Мари отвернулась от карамели. Уйти сразу или побыть еще немного?

– Все нянина наука! Старушка Ильинична напугала ее Страшным судом, – посмеялась Катерина.

Мари мяла платье.

– Пойдемте, – гувернантка Соня взяла девочку за руку и на выходе ободряюще кивнула Катерине. Сегодня все решится! Интересно, где будут венчаться – здесь или в Москве? Летом или дождутся Покрова дня?

* * *

За обедом долго сидели молча. Георгий поминутно смотрел на часы с кукушкой, висевшие над сервантом из красного дерева. Наконец Владимир Андреевич, глава семейства, нарушил молчание и с накладной веселостью спросил:

– Значит, вы планируете первое время остановиться в Париже у Павлова? Передавайте привет. Мы не виделись с момента его отъезда во Францию. А он там, кажется, уже года три?

– Два с половиной, если быть точным.

Катерина звякнула вилкой.

– Зачем Франция? Разве нельзя здесь пользу приносить?

Георгий виновато посмотрел на Катерину и открыл было рот, но Владимир Андреевич перебил его.

– Вы, конечно, будете приезжать на родину по делам или с частными визитами?

Катерина не расслышала, что ответил Георгий. В столовую влетели растрепанная девочка и мальчик с одной закатанной кверху штаниной. Лицо мальчика было перемазано красками, и виновницей тому, судя по недовольному пыхтению, была сестра. Это немыслимо, Соне же запретили пускать Веру и Сережу сюда, они должны обедать в детской! Вера и Мари начали переглядываться и хихикать. Как они могут? Мир рушится, он уедет, а Катерина останется здесь, с ними, хоть она уже выросла из этого, и должна была начаться ее взрослая счастливая жизнь.

– Мама, мама, это правда, что мы на следующей неделе поедем в Петербург? – не обращая внимания на взрослых, сказала Вера и села за стол. Тогда сел и Сережа. Вера, словно бы даже не глядя, отщипнула кусок ветчины и сунула колли, уже пробравшемуся под столом к ее ногам. О том, что девочка втайне кормит своего любимца Фреда, знали все, включая мать, Елену Алексеевну, и кухарку Аксинью – та нарочно накладывала младшей барышне самую большую порцию.

– Да, дорогая, твоя крестная ждет нас на именины. Но Фреда на этот раз мы не возьмем. Тете Лизе станет плохо, если вы снова накормите ее бифштексом, который продегустировал Фред, – Елена Алексеевна сказала это, пытаясь выглядеть строгой.

Сережа рассматривал столовые приборы. Не успел он разобраться с вилками, как вошла Соня. Она строго посмотрела на Веру и Сережу. Дети встали и виновато поплелись за ней.

Стали говорить о последних театральных постановках в Московском художественном, новинках у Елисеева и маршрутах для поездки на велосипеде.

Когда обед был кончен, Катерина сказала, что чувствует себя дурно и прошла в свою комнату. Елена Алексеевна удалилась в детскую, а Владимир Андреевич с Мари проводили Георгия до выхода.

– Думаю, служба в дипломатическом корпусе пойдет на пользу вашей карьере.

Георгий мялся, не зная, нужно ли что-то говорить, и просто кивнул. Хоть в том, что помолвка была разорвана, не было его вины, ему было не по себе.

Он поправил воротник и задумчиво посмотрел на Мари.

– Я хотел бы оставить вам это в память обо мне. – Он протянул Мари фарфоровую куклу в розовом платьице, с ниткой жемчуга на маленькой шее, точь-в-точь такой, какая была у нее самой. – Мне будет не хватать вашего звонкого смеха и игр в шахматы.

– …в которые я всегда проигрываю.

– Наверное, потому мне так нравится с вами играть. – Георгий грустно улыбнулся. – Ну, до встречи, мой маленький друг.

Глава 2

Скрипнул паркет, сердце стукнуло, забилось быстрее. Мари села в кресло.

Металлически скрипнула пружина, громко стукнуло матовое стекло – как только не разбила, оно вообще бьется? Сто раз видела, как мама это делала, когда нужно было навести фокус. Теперь закрыть затвор, вынуть матовое стекло, вложить кассету. Выдвинуть шторку. Можно снимать. Только снимать не хочется, хочется вспомнить то, что не было снято.

«Наставление к употреблению» фотоаппарата Мари читала миллион раз, пока сидела рядом с мамой. Елена Алексеевна тогда пыталась разобраться, что же делать с этим новеньким карманным «Кодаком № 3а», купленным перед самым отъездом в Н-ское вместе с фотобумагой, пленкой, проявителем и другими принадлежностями за 165 рублей 55 копеек. У мамы и раньше был фотоаппарат, но другой, огромный, а этот – складной, совсем новенький. Мама обожала снимать! Чаще всего – ее, Мари, которая корчила рожицы, и Катерину, которая всегда улыбалась, повернувшись к камере левой – более красивой, как она считала – стороной. Мари так и видела, как кукольно поворачивается ее красивая головка: Катерина охотно позирует. С остальными было сложнее: папа не любил быть в кадре, но соглашался из любви к жене, а от Веры и Сережи на фотографиях оставались только убегающие силуэты.

Когда Елена Алексеевна брала в руки Кодак, Мари ходила за ней хвостиком. Иногда мама даже позволяла помочь подготовить фотоаппарат к съемке. Доставать его из кожаного чехла, стоявшего в гостиной, тоже разрешалось. Мари хотела сфотографировать все, запечатлеть каждое мгновение – ведь, мама, эта минута уже пройдет и никогда не повторится, давай сбережем ее, но Елена Алексеевна отвечала, что даже самый современный аппарат не может сделать того, что сделает память. Память – она хранит все. Смотри с открытыми глазами, слушай, чувствуй, впитывай, запоминай. А потом – достанешь.

И вот теперь Мари сидела у окна в излюбленном Ранневыми кресле, мягком, с продавленной серединой, и пыталась достать что-то хорошее о Георгии, который уехал. Только что она может достать? Была бы фотография, она бы сохранила облик дорогого друга. Они с мамой напечатали бы его на бумаге с дневным проявлением, сидя в чулане с черными от вираж-фиксажа ногтями. На снимке Георгий был бы коричневым. И фон был бы коричневым. Ну и пусть, зато было бы видно, какие у него нос, глаза, губы, уши. Какой он сам по себе. Но единственный снимок – тот, сделанный прошлым летом, на котором он с Катериной в день помолвки. Улыбающаяся Катерина с «часиками» в руках, смущенный Георгий – в тени дуба, лица совсем не видно.

Мари тогда ничего не поняла. Как это случилось? Утром они играли в шахматы, вот здесь же, в гостиной. Она сидела на этом кресле, а он – с другой стороны столика, на диване. И когда она проиграла и начала дуться, он пообещал, что завтра утром принесет букет ее любимых «часиков».

Луговая гвоздика, которую деревенские называли «часиками», росла на околице, по пути от речки к усадьбе. «Оттого и «часики», что тикают», – думала Мари, принимая стрекот кузнечиков за звуки, издаваемые цветком. Лишь позже, вспоминая, она поняла, что то были песни насекомых, а часиками цветы назвали то ли потому, что они по форме напоминали циферблат со стрелками, то ли потому, что цветок закрывался на ночь. Каждое утро она вставала рано, открывала окно и смотрела на туман над околицей. Еще немного – и не будет этой красивой молочной дымки, и проступят на траве «часики». А потом, вечером, все опять станет белым от тумана.

Он соберет их утром, значит, он будет ходить в этом облаке, искать для нее цветы. Или к тому времени облако уже растает?

Но на следующий день он принес их Катерине. Катерина с утра была раскрасневшаяся, с золотистыми локонами, подобранными нежно-розовым бантом. Она привела Георгия за руку в гостиную, а Мари видела это, она ждала его все там же, на кресле. В гостиной были понатыканы люди – съехались соседи. Катерина играла на рояле, пела романс Чайковского своим ореховым голосом, все уходящим вниз, отталкивающимся от самого донышка, и поминутно смотрела на него, перед каждым припевом, но не чаще.

Мари теперь даже не могла вспомнить его лицо. Такое с ней часто случалось. «Мама, а когда мы поедем к бабушке? Я забыла, какое у нее лицо», – спрашивала она еще в три года, уезжая из бабушкиного имения. Она помнила запах вербены – так пахло от бабушки, помнила тепло ее объятий, слегка шершавые руки, шутливый тон. Но лица не помнила. Катерина – та хорошо помнила лица, могла нарисовать портрет по памяти. Она вообще хорошо рисовала, разбиралась в оттенках, подбирала обстановку себе по вкусу. Она не стала бы сидеть на этом старом продавленном креслице цвета пыльной розы – выбрала бы вон тот стул с резьбой в стиле модерн, обитый желтым шелком с голубыми цветами на длинных зеленых стеблях.

Этот ее стул, точнее, комплект стульев, мама заказала для Катерины. У Катерины вообще все свое, особенное – у нее даже на одеяле мамой вышито: «С добрым утром, Кити».

Она такая интересная, загадочная, как книги из взрослой библиотеки, к которым Мари пока не подпускают. Хотя она скорее не книга, нет, книги Катерина не любит, она скорее переводные картинки, или лучше – флакон духов, или пудреница. Что-то такое, красивое, взрослое, великолепное. Это великолепие дает ей право выбирать мебель, одежду – самой Мари достаются частенько вещи Катерины, но они совсем не великолепные, ведь она носила их еще тогда, когда сама была восьмилетней девочкой. А эта, шестнадцатилетняя Катерина – другая. Как она расчесывает свои вьющиеся волосы! Вкрадчивый голос, белое личико. Помню ли я ее нос, губы, глаза? Ее я увижу уже за завтраком, а Георгия увижу теперь не скоро. Я помню его тихий голос, то, как он надо мной шутит, и как прищуривается, когда шутит. Вкус апельсиновой карамели, которую ставит рядом с шахматной доской.

Мари положила Кодак на стол. Зашуршал фантик. Вот он, апельсиновый вкус.

Но какое у него лицо?

И в шахматы он стал поддаваться лишь изредка, так, чтобы Мари не могла догадаться. Казалось, она только и делала последнее время, что проигрывала – отцу (понятное дело, он был ее учителем), Георгию, но главное – Катерине. Мари смотрела, как завороженная, на кружева ее платья, на туфли, на гладкие плечи, отражавшие розовые обои, на выбившийся из прически светлый локон, и забывала все ходы, которые знала. Будет ли она такой же красавицей, когда вырастет? Какие платья станет носить?

Мари провела липкой от карамели ладошкой по лоснящемуся подлокотнику. Почему на фотоаппарате так много хорошего, важного – игры в теннис, велосипедные гонки с папой, ловля бабочек сачком (важно пытаться поймать, можно даже просто вид делать, а если поймаешь – обязательно отпустить, а не как Митя, у которого распрямитель крыльев, потому что он сушеных бабочек коллекционирует), но нет того, что так нужно? Ни одной фотографии друга.

Жаль, что он уехал. Свет из окна так хорошо падал, все любили сидеть здесь: мама за шитьем, отец за чтением. Евдокия, дочь диакона, тоже любит это место. Хорошо, что этим летом разрешили играть с ней. Ее дом совсем рядом, напротив церкви, а церковь – там, где кончается сад.

Глава 3

Агафья уже несколько лет нанималась то к одним, то к другим. Маленького участка не хватало для прокорма, и после того, как корова сдохла, новую купить она не могла. Можно было бы в город податься, как другие, но Агафья не хотела: верила, что ее муж Федор, без вести пропавший на японской войне, чудом вернется домой. С Агафьей ходил на подработку сын. На следующий же день после приезда Ранневых в Н-ское они пришли наниматься в усадьбу.

– Приветствую, Агафья, – сказал конюх, седлавший жеребца. – Уже проснулись, можешь проситься. Ну, Бог тебе в помощь…

– Ты стой тут, Колей, – быстро сказала она сыну, перекрестилась и, постучавшись, вошла через обшарпанную заднюю дверь в старый дом, сохранивший признаки былого богатства хозяев. Домом в Н-ском почти не занимались: Елене Алексеевне хватало хлопот по московской квартире. Дверь была хорошо знакома Агафье. Она приходила наниматься каждое лето, но везло не всегда.

Вышла горничная, велела подождать. Агафья села на стул, осмотрелась, раздумывая, какие могут предложить работы.

Тем временем конюх продолжал приготовлять лошадь для Мари. Данила был доволен выбором хозяев – жеребец ростом в самый раз для ребенка. Правда, накануне никак не давал надеть недоуздок, пришлось с ним немного позаниматься. Зато сегодня слушался.

– Эй, Дуня, поди-ка сюда, – сказал он маленькой Евдокии, поджидающей Мари у дверей. Когда-то Дуня помогала кухарке и выливала помои, но теперь очень сдружились с Мари, и Данила привык видеть ее здесь.

– Ты со средней барышней одного роста же? А ну влазь на Капитана, проверим, подойдет ли ей эта лошадка или другую готовить. Да не бойся, он добрый.

Дуня послушно забралась на коня. Верхом она была впервые. Данила взял Капитана под уздцы и повел по двору.

– Ну как, нравится тебе? – спрашивал он радостную Дуню. Очень шла ей обстановка усадьбы, и сложена она была не по-деревенски. С Капитана совсем по-другому виделась ей и деревня внизу, вдалеке, и река, и лес. Почему бы ей не родиться в этом доме, не быть Мари сестрой?

– Эй, Данила, – окликнули конюха с крыльца, – тебя барин спрашивает.

Данила побежал в дом.

– Присмотри за ней, – обернулся он к Колею, отирая у порога сапог, измазанный конским навозом.

Дуня все радовалась своей фантазии. Да, она не дворянка, а дочь диакона. Но эта деревенская жизнь, эта еда из общей миски, пьянство в святые праздники, грубости, побои – все это не для нее. Она вырастет и уедет в епархиальное училище, тятя обещал. Будет много читать, выучит французский, научится играть на рояле. Ей хотелось убежать, уехать из этой деревни, где она была как чужая: здесь никто не умел читать, да и не хотел – летом некогда, страда, а зимой темнеет рано, станут еще лучину тратить. А у Дуни дома хоть и не всегда сытно, но книги были, тятя любил. У нее будет красиво – кружевные салфетки на столе, цветы, если не в вазе, так хоть в глиняном кувшинчике. Она будет шить платья, по моде, с талией и кружевом, себе и детям, мужу рубашки вышивать.

Вдруг она услышала, что кто-то присвистнул. Обернувшись, Дуня заметила стоящего рядом с дверью Колея. Он смотрел ей прямо в глаза и улыбался добрым, простодушным взглядом.

Дуня резко отвернулась, почувствовала, как жеребец под ней стал переступать ногами.

– Чего, слезть-то сможешь? Поди, и не умеешь с лошадьми-то обращаться. Давай, помогу, – предложил он и, не дожидаясь ответа, направился в ее сторону.

Дуне стало досадно, что Колей прервал ее.

«Ну, я ему покажу», – подумала она и хватанула жеребца по бокам. Она видела, как всадники пришпоривают коней, и со стороны ей казалось, что нет особой науки в том, чтобы управлять лошадью, особенно такой маленькой. Капитан игриво взмахнул хвостом и, обежав двор, перепрыгнул через низкую калитку. Он скакал вниз, с холма, на котором стоял дом. У Евдокии кружилась голова. Она вцепилась в узду, но быстро потеряла ее. Пыталась поймать гриву, отчаянно впивалась ногтями в спину Капитана. Жеребец качал ее с одного бока на другой, и она съезжала то влево, то вправо, и еще сильнее вцеплялась в спину, но спина бежала из-под пальцев, и Евдокия, хватаясь за воздух, сползала все ниже и ниже, и в конце концов просто легла, перевесившись через его спину. Последним, что она слышала, были крики и женские причитания. Потом кто-то резко остановил коня.

Колею показалось, что Евдокия была без сознания, когда он снял ее с Капитана. Он слышал, как на дворе барского дома Соня зовет хозяина, Владимира Андреевича. Он был врачом.

* * *

Вечером у Агафьи было тихо. Не пела мать за работой, и дети: Колей с сестрой Анной – тоже притихли. Все думали о том, что скоро в их доме снова станет голодно. Деньги с предыдущих заработков заканчивались, еда тоже. Год был неурожайный, а надежды на работу в доме Ранневых не оправдались.

Вдруг Агафья услышала стук в окно, открыла. Это пришла кухарка Ранневых Аксинья.

– За Дуньку баре благодарны, – сообщила она.

Агафья вопросительно обернулась к сыну.

– Приходитя. Тебя – ко мне на кухню, Колея – на двор.

– Когда?

– Завтра. К шести.

Глава 4

Лето было в тот год таким жарким, какого давно не помнили.

Мари ежедневно вставала в половине шестого, чтобы сходить с Евдокией за земляникой и успеть вернуться к завтраку. Евдокия прибегала к воротам, Мари на цыпочках выходила с заднего, осторожно прикрывая скрипящую дверь, и, отойдя за ворота, они бежали, взявшись за руки, по влажным от утренней росы тропкам. Белолапка, черно-белая кошечка, всегда спавшая с Мари, следовала до опушки за девочками, а потом, помурлыкав, оставалась ждать в тени большой ели. Там она лежала, изредка нехотя поворачиваясь и помахивая пыльным хвостом – отгоняла суетившихся мух.

Девочки шли в платочках и в фуфайках, чтобы комары не так сильно кусали. Кусали все равно, но на это не обращали внимания: двигались вглубь леса, воображая себя Машеньками из русских сказок, под пение жаворонков и зов кукушки, под сухой жар соснового леса и запах хвои с земляникой. Набрать хотелось побольше. Ягодка по ягодке – сначала утоляли утренний голод, потом закрывали дно, наполняли до половины. Земляника размазывалась по лицу вместе с убитыми комарами, зернышки скрипели на зубах. Часа через три шли назад. Набирка¹ уже полная, а сапоги, которые на два размера больше, спадали, но подруги были довольны, что скоро можно будет есть самую вкусную похлебку. Знаменитая похлебка делалась так: наливали в миску студеной воды из Ташлаевского колодца, клали землянику, засыпали сладким «песком».

Девочки заранее разведали, где самые ягодные поляны, у няни Мари, Ильиничны, которая жила в этих местах всю жизнь. «Как пойдешь за реку, там ой как много можно земляники-то напушить. Я вам потом еще лучше место покажу – Елькину рощу. Вот такая будет! Самая спелая!» Только Ильинична знала о том, что Мари ходит в лес. Сама она бегала в лес с пяти лет, а барышне уже девять.

Теперь шла третья неделя, как они лазили за земляникой. Ягода отходила, нужно было наесться до следующего года.

Девочки дошли до знакомых полянок и побежали наперегонки. Казалось, они знают здесь каждое деревце, каждую кочку, каждую травинку. На обычном месте ягод уже не было, все повыбрали, нужно было идти дальше.

– Это ничего, что земляника заканчивается. Мы сейчас черники наберем. – Евдокия вспомнила, что Ильинична говорила про черничные места за смолокурней, и было решено идти туда, еще глубже в лес.

Девочки были в пути около часа, когда пришли к зарослям черничных кустов. За разговорами не заметили, как прошло время – казалось, они совсем недавно ушли из дома.

Черники было море. Наелись, добрали до краев, пошли обратно.

– Эх, было бы время, сходили бы до Дедово, это в ту сторону. Слыхала про тамошнее Свято озеро? – спросила Евдокия.

– Нет, расскажи! – Мари любила народные сказки и легенды. Много их поведала ей Ильинична, правда, зная впечатлительность Мари, Елена Алексеевна взяла с нее слово, что та не будет рассказывать ей жутких кровавых историй, которыми иногда угощали няни своих «выходков»².

– Ну, слушай. На месте, где сейчас озеро, стоял раньше монастырь. Там жили старцы, «деды», потому и Дедово. К ним приезжали со всей России-матушки, но не в монастырь – туда никого не пускали – а в церковь, что в центре озера. Был у старцев подземный ход, по которому они в церковь из монастыря приходили. Вход в подземелье охраняли старик со старухой. На старости родилась у них девочка, назвали Настей. И вот как подросла Настя, влюбился в нее один из приезжих господ…

Рассказ был длинным, и все это время девочки пробирались сквозь лес. Поднимали ветки, ловили рукой паутину, переступали через сломанные вчерашней грозой тонкие стволы.

Евдокия шла впереди, потому что лучше помнила дорогу. Мари отставала. Было уже к полудню, в фуфайке жарко, вода в туесках кончилась, и у нее кружилась голова.

– …и вот закинул один рыбак удочку, а она за купол зацепилась. Он его под воду и утащил.

Мари потеряла сознание. Подбежав к подруге, Евдокия попыталась взять девочку на руки, чтобы нести ее в сторону дома, но не смогла: Евдокия была худенькой, да и младше Мари на полгода. Невдалеке стучал топор. «Смолокурня!». Только бы Мари не очнулась, пока она бегает туда-сюда, потеряемся же.

– Эй, на помощь! – закричала Евдокия.

Человек опустил топор, и издалека девочка поняла, что это был не взрослый, а кто-то из мальчишек. Она замахала рукой: мальчик, вглядываясь в сторону леса, наконец увидел ее и побежал навстречу. Это был Колей. Опять он! Каждый раз, когда он попадается, жди беды. Недобрый знак. Хотя что это она суеверничает, совсем по-деревенски.

– Барышне плохо. В обморок упала.

Вместе они пробрались вглубь леса, к Мари. Колей молча взял барышню на руки и понес вниз, к реке. Евдокия шла за ним. Он умыл Мари речной водой, та понемногу начала приходить в себя. Усадил в тень под иву, на которую она смогла облокотиться, предложил воду из своего туеска и пирог.

– Я сбегаю в деревню, вернусь с лошадью и телегой. Довезем до Н-ского.

* * *

Завтрак – как это обыкновенно делали в жаркие дни – накрыли на веранде к десяти. На белую накрахмаленную скатерть с вензелями «ВР» поставили кофейник и чашки от Императорского фарфорового завода для всей семьи. Сдобные булочки с маком, бисквиты, гренки, ревельский тминный хлеб, печенье, бутерброды с ветчиной и холодным мясом – чего здесь только не было! Аксинья, розовощекая от утренних стараний, метала угощения на стол. Заранее она редко накрывала, чтобы мухи не налетели.

– Что-то заспалась сегодня Мария, – сказал отец семейства, взяв щипчиками сахар из новенькой фарфоровой сахарницы. – Верушка, сбегай в дровник, может быть, она там, с Фредом возится?

Приступили к еде. Окончив завтрак, походили по дому, саду, огороду – звали Мари. После получаса поисков Владимир Андреевич не на шутку забеспокоился. Няня, плача и причитая, что она всему виной, призналась, что Мари каждое утро ходит по ягоды с Евдокией.

– Знал я, что ни к чему хорошему не приведет эта дружба с народом! – в сердцах бросил Раннев.

Все взрослые домашние – Владимир Андреевич, Аксинья, Данила, Соня – распределились на группы для поисков. Елена Алексеевна тоже рвалась, но ей сказали, что тогда и Вера с Сережей в деревню убегут. Пришлось остаться.

Сам Владимир Андреевич рванул вниз, в сторону реки, за которой был лес с земляничными местами. Ему-то и попалась телега с лошадью, на которой ехала Мари, весело болтая с Евдокией. Почему папа смотрит сурово? Отчего так жалко трясутся его усы?

– Ну, знаешь. Завтра же мы возвращаемся в Москву. А тебя, Евдокия, я прошу в наш дом больше не приходить.

* * *

С самого детства Мари каждый раз было грустно уезжать из деревни. Хотелось напиться воздуха в разогретых июльским солнцем хвойных лесах, насмотреться на каждую травинку в предзакатном свете. Теперь ей было грустно еще и из-за расставания с Евдокией, которой за полдня она написала уже три письма. Что толку? Отправлять их все равно не дают. И грустно от того, что отъезд – преждевременный. Ведь они собирались провести здесь все лето, и кусочек осени, как обычно, с мая по октябрь.

Через месяц, когда Владимир Андреевич остынет, когда Елена Алексеевна убедит его, что запретительные меры не приведут ни к чему хорошему, Ранневы вернутся в Н-ское, Мари и Евдокия обменяются коробками писем, которые они написали друг другу. А пока Мари сидела в купе вместе с няней и младшими детьми, репетируя про себя все то, что она должна была сказать родителям в свою защиту, в защиту их с Евдокией дружбы. Фред смешно вставал на задние лапы, чтобы развеселить девочку, но она не смотрела на него. Сердце ее было там, в деревне.

В то же время Евдокия проснулась и, глядя из своего окна, обрадовалась новому дню, как всегда радовалась ему, но затем вспомнила о том, что с подругой, голубушкой, они сегодня не встретятся… Да и когда встретятся теперь – неясно. Помолившись, вместо леса пошла в огород, прополола грядки с капустой и морковью. Сбегала на речку Сережу³, чтобы смыть землю и пот, вернулась. Матушка накормила девочку ватрушками и любимыми опальками⁴, которые Евдокия запила парным молоком. Собрала узелок, чтобы Евдокия передала отцу – тот косил за рекой.

Их делянка была рядом с участком Агафьи.

– Гляди-ка, Дуня, Колей косит. Совсем как отец.

Увидев Евдокию с отцом, Колей схватил лежавший на траве картуз и подбежал к ним.

– Смотрите, дядь Перфилий, я вон горсть малины нашел, скоро еще поспеет. Как раз рядом с нашими делянками малинник! Будешь, Евдокия? – протянул он девочке шапку. Пахло сеном, и этот запах смешивался со сладким запахом лесной малины.

Дуня покачала головой и отвернулась. После всего, что произошло, Колей был для нее лишь напоминанием о ее изгнании из барского дома, о преждевременном отъезде Мари.

Много раз тем летом и следующим встречала Николая Евдокия – то на лаве⁵, когда белье в Сереже полоскала, то на лугах, – но всегда отворачивалась и делала вид, что его не видит.