Kitobni o'qish: «Счастливо оставаться! (сборник)»

Гуси-лебеди

В селе Коромысловка, что стояло на одноименной речке глубиною по щиколотку, на улице Матросова, около леса, в доме № 5 жила-была девочка Оля. Толстая и кудрявая. С большой головой и с большим сердцем. В сердце жила любовь: к папе, маме, бабушкам, дедушкам, даже к младшему брату Вовке, а также к собакам и гусям.

– Га-га-га, – говорила Оля, просовывая ногу сквозь прутья загона.

– Га-га-га, – отвечал ей гусак Трифон и вразвалку шел к соблазнительным, оббитым по носу сандалиям.

– Га-га-га, – приглашала девочка важную птицу к диалогу.

– Га-а-а-а, – выдавливал из себя гусак, выпучивал глаза и вытягивал шею.

– Олька, – дергал птичницу за мятый подол задравшегося к самым трусам вылинявшего платья младший брат Вова. – Не боис-ся?

– Нет, – не задумываясь, отвечала девочка и вытягивала пухлую ножку как можно дальше.

Воодушевленный сестринской смелостью семилетний карапуз, найдя в плетне подходящую дырку, делал то же самое. Правда, нога его была босая и грязная.

– Гуся-гуся-гуся, – тоненько зазывал мальчик. – Иди сюда, гу-у-уся. Иди сюда, беленький.

Трифон панибратства не любил и, надув шею, шипел, грозно глядя на шевелящиеся грязные пальчики.

– Убери ногу, – строго приказывала Оля.

– Не уберу.

– Ущипнет.

– Тебя же не щипает.

– Меня – это меня, – со знанием дела произносила толстая девочка, не сводя глаз с гусака. – Меня он любит.

– И меня любит, – со слезами в голосе не сдавался братишка.

– Тебя он любить не может. Потому что ты – это он!

– Я не он! – сопротивлялся Вовик.

– Он. – Сестра стояла на своем.

– Не он! – вошел в раж мальчик.

– А я говорю – он!

– Не он!

– Он!

– Не-е…

Не успел Вова выпалить свое очередное «не он», как Трифон ущипнул его за ногу, загоготал и воинственно замахал крыльями.

– А-а-а-а, – зашелся в плаче утративший бдительность спорщик, и Оля нехотя вытащила ногу вслед за пострадавшим. Посмотрев на гусака укоризненно, ткнула брата в спину, да так, что тот согнулся вдвое, и недовольно буркнула:

– Давай иди уже. Не реви.

Не тут-то было. Вовик голосил, как на пожаре, явно испытывая удовольствие от издаваемых им самим звуков.

На трубный рев навстречу детям неслась мать, на ходу вытирая руки о засаленный фартук.

– Что-о? Что случилось?

– Вовку Трифон ущипнул.

– А куда ты глядела? – возмутилась Ираида Семеновна.

– А че он ногу свою туда засовывает?

– А она че засовывает? – плача, сдал сестру Вовик.

– Куда?

– В забор, – сообщил травмированный гусаком родственник.

– Ты че, Оль, опять к гусям лазила?

– Я не лазила, – честно призналась нерадивая дочь.

– Ла-а-а-а-зила, – стучал дальше Вова.

– Че врешь-то? – возмутилась Оля и замахнулась на брата.

– Э-э-эй, ты, давай руки-то не распускай! – прикрикнула на дочь Ираида Семеновна.

– А че он врет-то?

– Это еще надо выяснить, кто из вас врет.

– Олька врет.

Мать укоризненно посмотрела на дочь, собираясь сказать привычное «Нехорошо, доча», но не успела, потому что вспомнила об оставленных на плите оладьях.

Незатейливое кушанье к детской трапезе издавало тоскливое урчание среди пузырящегося масла и дымный запах, почуяв который Ираида Семеновна огорченно воскликнула:

– Господи, сгорели!

Всплеснула руками и запричитала:

– Сгоре-е-ели, сгоре-е-ели…

Потянула носом, рассвирепела и, повернувшись на 180 градусов, решительно направилась к дому, приговаривая:

– Господи, ну что за дети! Ну не дети, а уроды какие-то!

– Олька – урод, Олька – урод, – радостно подхватил Вовка и запрыгал на одной ножке.

– Это кто урод? – возмутилась Оля. – Я урод?

– Ты, ты, – с готовностью подтвердил мальчик, продолжая ритуальный танец победителя.

Старшая сестра явно уродом быть не хотела, хотя всегда это про себя подозревала. Виной всему была эта проклятая родинка, спрятавшаяся в правой ноздре, отчего правое крыло носа было сине-малинового цвета. Многочисленные родственники за изъян это считать отказывались, гордо ссылаясь на Ольгиного деда с такой же отметиной на носу. Зиновию Петровичу роковое пятно жить не мешало. За всю свою долгую жизнь он привык к изумленным взорам сельских ребятишек, к тому, что сердобольные мамаши пугали им непослушных своих чад, шипя на ухо: «Вот отдам тебя Зяме Меченому…» На прозвище свое Ольгин дед давно не обижался, чего нельзя было сказать о его строптивой внучке, вздрагивающей от слов: «Вон Ольга Меченая пошла».

Вот и сейчас Вовкины слова взбаламутили ее и так неспокойную душу. Поэтому старшая сестра «на похвалу» нисколько не поскупилась:

– Придурок. Придурок, трус, кощей, слабак, свинья, – тараторила Оля, выговаривая все слова четко и достаточно тихо, чтобы мать не услышала.

Вовик, оглушенный вероломством сестры, перешел к решительным действиям. Увидев лежащий на земле камушек подходящего размера, он разбежался и, подобно заядлому футболисту, зарядил его в сестру.

Вот как нога взяла, так камушек и полетел. И влетел, надо сказать, в нужное место – в сестринский подбородок. Теперь пришла Олина очередь изумляться. Сокрушенная предательским ударом, корчась от боли, девочка схватилась за подбородок, и рука попала во что-то липкое. Оля поднесла руку к глазам, увидела кровь и впала в бешенство. Нет, она не плакала и не кричала. Ноздри ее раздувались, в глазах метались какие-то сполохи, а в груди клокотало и булькало.

Вовка замер в нерешительности: то ли бежать прочь, а прочь – это под материнское крыло, то ли падать на землю и изображать раскаяние, или еще лучше – полное беспамятство. Но прежде, чем пришло к нему решение, наступила страшная расплата.

Ольга подошла к брату и врезала ему промеж ног. Удар относился к числу запрещенных приемов, но в данной ситуации правил не существовало. Вовик заорал от боли, повалился на землю и с истошными воплями начал по ней кататься. Не остановившись на достигнутом, она пнула брата в бок, отчего тот заорал еще громче.

На крик наконец-то отреагировала Ираида Семеновна, разгонявшая в этот момент дым в кухне. Материнским глазам предстала ужасающая картина кровной мести. Причем дочь она видела со спины, а сына – во всей красе. Вовик, догадывающийся о том, что прошло достаточно времени, чтобы мать увидела кровавую расправу старшей над младшим, виртуозно доигрывал свою роль почти невинно убиенного.

– Ма-а-ма, – выл он. – Мамочка, спаси меня!

И мамочка, бросив на плите очередную порцию оладьев, торпедой вылетела из кухни, дабы прекратить кровопролитие.

– Бегу, сыночка! – кричала она на ходу. – Бегу-у-у!

Оля обернулась на материнский крик и тут же получила затрещину такой силы, что русые кудри на ее голове подскочили от неожиданности.

Через мгновение, увидев кровь на лице дочери, Ираида Семеновна всплеснула руками и начала исступленно целовать раскрасневшееся личико.

– Доча, что с тобой? Кто это тебя, доча?

Ольга молчала.

Поняв, что вразумительного ответа от детей она не добьется, огорченная Ираида помогла сыну подняться и через секунду обратилась в самую высшую инстанцию из числа ей известных:

– Господи, Господи, ну почему у всех дети как дети?! А у меня? А у меня кто? Кто, Господи, у меня? Это дети? Нет, это не дети! Это звери! Волки это. Сволочи, а не дети. Ну за что это мне?! Ну за что?!

Ираида Семеновна, схватившись за голову, раскачивалась посреди двора. «Сволочи» выжидающе смотрели на мать, внимательно наблюдая за ее диалогом со Всевышним.

– Господи, и это дети? – продолжала Ираида.

Господь молчал. Во дворе было тихо.

– Господи, – запричитала она в очередной раз. – Как бы до старости дожить? Как дожить мне до старости с этими детьми? Ну разве доживешь с ними до старости? Ну, скажи мне, Господи, разве доживешь? Умру-у-у. Умру, ведь воды никто не подаст, – сделала Ираида Семеновна неожиданный вывод.

– Я подам, – с готовностью пообещал Вовик.

– Я… тте… подам! – очнулась Ираида. – Я счас тте подам, подавальщик! А ну марш в баню, кому сказала. И ты давай топай, – обратилась она к дочери. – Ишь, стоит, глаза вытаращила.

Ираида Семеновна потемнела лицом и, изогнувшись, схватилась за тапку:

– Они подадут! Они подадут, эти звери.

Ольга не стала дожидаться оглаживания тапкой и потрусила по дорожке к месту наказания. За свои неполные девять лет она хорошо изучила материнское свойство загораться как спичка и искрить, искрить, саму себя подзадоривая, растравливая и доводя до состояния полной невменяемости. Находясь в нем, Ираида Семеновна становилась скорой на расправу и в выражениях не стеснялась. Оля, выучившая их наизусть, пыталась избежать многократного повторения про то, какая она неблагодарная дочь, неряха, неслух, сопля зеленая, пацанка и гадина, и потому рванула к бане бегом.

– А ты чего стоишь? Ты чего стоишь, оболтус? Каин ты несчастный, прости Господи, чиганаш неуемный! – неистовствовала Ираида.

Вовик жил на свете меньше всех остальных, про Каина ничего не знал, ни о каком чиганаше не слышал, поэтому угрюмо переспросил:

– Почему это я камень?

– Какой еще камень? – оторопела мать.

– Не знаю я, какой камень, – гнул свою линию Вовка.

– Я вот тебе сейчас дам камень! Я тебе сейчас такой камень дам. Такой дам!

Вместо камня в сына полетела тапка. Вовик увернулся и поспешил по знакомому маршруту.

– И чтоб я вас не видела! До самого вечера не видела. До утра! До…

Растрепанная Ираида удовлетворенно созерцала хлопнувшую в бане дверь и по инерции продолжала ворчать:

– И поделом! И поделом обоим. Вот только пусть попробуют у меня выйти.

Вовка высунулся в маленькое банное оконце и с почтением спросил сбавлявшую обороты мать:

– А в туалет?

– Никакой тебе туалет теперь, – злобно буркнула Ираида Семеновна. – Терпи.

О том же мальчика предупредила и старшая сестра, предусмотрительно дернувшая брата за ноги, отчего лохматая голова мальчика исчезла в оконце, а из бани послышался жестяной звон рухнувших шаек.

– Ты чего шумишь, Ираида? – донеслось до раскрасневшейся женщины.

Та обернулась на голос: в калитку входили муж и статная свекровь.

– Ой, Степа, – ласково пропела Ираида Семеновна, и лицо ее засветилось. – Здравствуйте, мама.

– Чего шумишь? – игриво переспросил муж, с удовольствием оглядывая пока еще молодое лицо Ираиды.

– Чего шумишь? Чего шумишь? – не менее игриво, а потому и крикливо-радостно заторопилась с ответом жена, старательно поправляя выбившиеся из пучка пряди. – Того и шумлю, что надо. Довели, бестолочи.

– Что-то у тебя Ираида на дворе горелым пахнет, – отметила свекровь. – Пожар тут у вас, что ли?

– Да нет, какой пожар! – весело произнесла невестка. – Оладьи опять спалила, пока тут с детьми разбиралась.

– Разобралась? – поинтересовалась Полина Михайловна.

– Я-то разобралась.

– А дети где? – Бабушке не терпелось увидеть внуков.

– В бане сидят. Наказанные.

Степан наконец-то подошел к жене и по-хозяйски притянул к себе. Ираида заалела. В смущении мужнины руки разомкнула и, любовно глядя в его загорелое лицо, спросила:

– Ты на обед, Степ? Или совсем?

– Совсем на обед я, Ирка.

– Так нет, Степ, обеда. Не ждала я тебя так рано.

– Готовь, супружница. Я не тороплюсь, – заверил Степан и направился к врытому посреди огорода небольшому деревянному столбу с алюминиевым рукомойником.

Местоположение этого столба в семье Звягиных стало притчей во языцех. Врытый много лет назад во время строительства нового дома, он явно утратил свою актуальность. Степан неоднократно пытался «вырыть его на хрен», но Ираида упиралась и процессу препятствовала с необыкновенным остервенением.

– Тебе он мешает? – сварливо наскакивала она на мужа.

– Так ведь, Ир, посреди двора – ни то ни се, – оправдывался застигнутый на месте преступления с лопатой в руках Степан Зиновьевич.

– Тебе – ни то ни се, – наскакивала Ираида, – а мне – то-се. Столько лет стоял! И пусть стоит себе, вдруг понадобится.

Нужды особой в нем не было, Степан Ираидиной привязанности к этому столбу не понимал, но трижды в гневе бросал лопату, так и не сумев добиться от жены разрешения на ликвидацию.

Отгадка на самом деле была проста и крылась в Ираидиной склонности к мистицизму. Она истово верила, что, умывшись из погнутого алюминиевого рукомойника, обретает истину. Поэтому всякий раз в поисках решения бежала к столбу и звякала рукомойником, пытаясь добыть драгоценную влагу. И сердилась всякий раз, если ее там не было. Шла к колодцу, набирала полведра, выливала его в алюминиевый сосуд, а порой и добавляла в него пару капель святой крещенской воды. Потом процесс возобновлялся: Ираида плескалась, подставляла лицо солнцу и какое-то время молча стояла, зажмурив глаза. Никто ее этому не учил, обычая такого в Коромысловке сроду не водилось, но в правильность своих действий Ираида свято верила.

– Я, пока Степа дом строил, оказывается, Ольгой беременная ходила, – объясняла она своей подруге громким шепотом. – А не знала. А тут как поведет меня, поведет. В глазах все поплыло, головушка закружилась, думала все. Умираю. А умылась и чую, нет, не все. Совсем не все. И поняла я, Тань, что беременна. И легко мне так, Тань, стало. А потом как затошнит, сюда к столбу своему бегу. Умоюсь, и хорошо так.

Узнать про свою вторую беременность, уже Вовкой, Ираида снова бегала к столбу. Туда же приводила ее и свирепая бабья ревность, когда сорока на хвосте приносила, что Степа Звягин приударяет за очередной машинисткой в колхозной конторе. Теперь уже и колхозов не было, и местной МТС не стало, и Степан Зиновьевич Звягин давно переквалифицировался в работника местной телефонной станции, а Ираида все равно время от времени к столбу прибегала.

Умоется, глаза закроет и читает про себя Богородицу, а потом приговаривает: «Матушка, Заступница, Пресвятая Богородица, беду отведи, соперницу со двора моего проводи. Сохрани семью мою, Матерь Божья. Отныне. Навеки. И во веки веков. Аминь». Молитву эту Ираида Семеновна придумала сама, а потом даже впрок, для дочери, для Ольги, на тетрадном листке записала и положила в шкатулку с документами. В чудодейственную силу этой молитвы Ираида верила истово во многом и потому, что любимый Степа вот уж лет двадцать со двора – ни ногой. Разве только к мужикам. Но бедное сердце все равно ныло и беду чуяло, но у заповедного столба почему-то успокаивалось и после омовения начинало биться ровно, а так все больше прыгало.

Вот и сейчас, глядя вслед направившемуся к рукомойнику мужу, Ираида с трудом сдерживала сердцебиение и на всякий случай зажмуривала глаза, чтобы счастье свое не спугнуть. Сквозь сомкнутые веки мужнина спина распадалась на множество разноцветных лучиков, а рукомойник на солнце блестел серебряной каплей.

– Ираида! Ираида! Ты слышишь меня?

– А? – встрепенулась женщина от голоса свекрови.

– Ты слышишь меня или нет? – начала раздражаться Полина Михайловна.

– Да слышу, конечно, слышу, – заторопилась с ответом зачарованная Ираида. – Чего ж мне, мама, вас не слышать?

– Ну тебя, Ира, право слово. Ты как провалилась куда-то. К детям-то пустишь?

– Не пущу, мама, не сердитесь, – посуровела лицом Ираида.

– А что случилось-то?

– Вовку Трифон ущипнул – Ольга недоглядела, а все потому, что сама к гусям в загон лазила.

– Эка беда, подумаешь, – протянула свекровь. – Ну ущипнул и ущипнул.

– Да ладно бы, мама, ущипнул. Вовка Ольге лицо камнем раскровенил, она его испинала. Вот ведь по земле валялся.

– Так уж и испинала? – лукаво протянула Полина Михайловна.

– Так и испинала.

– Значит, не зря наказаны?

– Ой, мама, не зря, – отвечала Ираида, а сама так и косилась в мужнюю сторону.

– Поговорить хоть можно?

– Да говорите, сколько хотите, только из бани не выпущу.

Свекровь настаивать не стала, а со всей своей статью двинулась по дорожке к бане, укрывая от солнца лицо козырьком ладони. Что-что, а за красотой своей Полина Михайловна следила. Ни в огороде, ни в поле лица не открывала, только глаза поблескивали сквозь тонкую щелочку белого платка. Руки мазала кремом, отчего от них пахло тонко и вкусно. Во всяком случае, первоклашкам так казалось, когда Полина Михайловна вкладывала им ручку в руки и складывала пальчики щепотью.

В одежде Ираидина свекровь вкус демонстрировала отменный, предпочитая для работы строгие костюмы и белые блузы, и в доме своем никаких халатов не признавала, чему невестка ее поначалу немало изумлялась. Но равнение на Полину Михайловну держала и даже обзавелась своей портнихой, которой и заказала сразу не менее трех платьев для повседневной, то есть в доме, носки. Кстати, подражание скоро превратилось в естественный образ жизни, и даже Ольгу Ираида Семеновна обряжала во фланелевый халат исключительно после бани, и то не всякий раз, предпочитая использовать спортивный костюм с начесом, оставшийся в семье Звягиных еще со времен Степанова детства.

Вот и сейчас несла себя Полина Михайловна к бане неспешно, бессуетно, держа свою чуть тронутую сединой голову гордо, а спину ровно.

Ольга, увидев бабушку, высунулась ровно наполовину из банного оконца и начала размахивать руками. Сзади напирал Вовка, пытаясь вытеснить сестру с наблюдательного пункта, но безуспешно, ибо Ольга брыкалась, как молодая лошадь, и Вовик увертывался так же ловко, как и при игре в вышибалы.

– Олька, – тянул он сестру за мятый подол. – Олька, ну пусти меня.

Сестра не реагировала.

– Пу-сти-и, – сопел тот и пер грудью на шевелящуюся баррикаду.

– Бабуля, – засветилась внучка от радости. – Бабулечка, выпусти меня.

– Не могу, Олюшка, – вздохнула Полина Михайловна. – Мама не велела.

– Бабулечка, я к гусям не лазила, а Вовка первый начал. Он в меня камнем кинул. Видишь? – Оля ткнула пальцем в раздувшийся и такой же сине-малиновый, как и пятно на носу, подбородок.

– Вижу. Но ведь ты тоже, Олюшка, хороша, – печально возразила Полина Михайловна.

– Да, баба, – взвизгнул Вовка. – Она меня ногами пинала. И опять пинает. И к окну не пускает.

– Пусти его, Оля.

Девочка нехотя посторонилась, и в окно воткнулась белая кудрявая голова.

– Баба! – предвкушая освобождение, завопил Вовка. – Баба! Открой меня. Я в туалет хочу.

– Врет он, – буркнула где-то там, в глубине Ольга. – Он только что в таз написал.

– Я опять хочу, – вошел в раж Вовик. – Пустите меня!

Полина Михайловна строго посмотрела на внука:

– Ты чего бузишь?

– Я не бузю, я в туалет.

– Про туалет я уже слышала, – строгим учительским тоном изрекла Ираидина свекровь. – Теперь про тебя хочу услышать.

Для Вовы Звягина учительский авторитет бабки никакой ценности не представлял, поэтому он, не теряя надежды, предпринял еще одну попытку:

– Баба, маму позови.

– Зачем?

– Ну позови маму. У меня живот болит.

– Ничего у тебя не болит, – как отрезала Полина Михайловна. – А будешь кричать, вообще повернусь и уйду.

– Не уходи, баба, – сдался Вовик. – Не буду кричать.

Переломившая ситуацию Полина Михайловна присела на врытую под банным окошком маленькую скамеечку и спросила:

– Сам расскажешь? Или Трифона позвать?

Такого поворота юный дебошир не ожидал.

– А Трифона, баба, зачем? – изумлению Вовки не было предела.

– Как зачем? Ты не рассказываешь, значит, Трифон мне расскажет.

– Он же гусь, баба, – не поверил Вовка.

– Ну и что, что гусь. Мне что гусь, что петух – разницы никакой. Все равно понимаю. И сестру вот твою понимать научила.

– Да-а-а? – задохнулся Вовик от зависти.

– Да. Поэтому Трифон ее и не щиплет никогда.

– Меня, баба, научи, – смиренно попросил внук.

– Тебя? – переспросила Полина Михайловна. – Тебя, Вова, не могу, потому что ты обманщик и разбойник. А обманщиков и разбойников гуси не любят, особенно тех, которые в людей камнями кидают. Вот скажи мне, Вова, почему тебя Трифон ущипнул?

– Он ногу в забор сувал, – подсказала Оля ответ брату.

– Я ногу сувал.

– А зачем ты, Вова, ногу к гусям совал?

Мальчик молчал, впрочем, ответы его бабушку особенно и не интересовали.

– А что ты, Вова, пока ногу совал, Трифону говорил?

Внук наморщил лобик, пытаясь вспомнить, и неуверенно выдавил:

– «Гуся-гуся» его звал.

– А знаешь ли ты, Вова, что нельзя Трифону говорить «гуся-гуся»?

– Почему? – еле слышно промолвил мальчик.

– А потому, Вова, – Полина Михайловна начала говорить с использованием восходящей интонации, – что Трифон не простой гусь.

– А какой? – Вовик зачарованно смотрел на бабушку.

– И не гусь это, Вова, вовсе. Не гусь, а заколдованный принц.

Глаза мальчика округлились. Полина Михайловна продолжала:

– И заколдовала его злая ведьма. И сказала ему: «Быть тебе гусиным королем, пока не полюбит тебя простая девушка».

– Олька, что ли? – задохнулся от неожиданности Вовик.

– Может, Ольга. А может, и не Ольга. Только, Вова, кого ущипнет гусиный король, тот превратится в серого гуся. Ну, если повезет, может быть, в белого.

– Бабонька, – с тоской заскулил мальчик. – Не хочу я в гуся, ни в серого, ни в белого.

– А что делать? – грустно спросила Полина Михайловна и помолчала минуту. – Впрочем, есть, Вова, одно средство.

– Какое, баба? – воскликнул мальчик.

– Простое, Вова, средство. – Дальше Полина Михайловна продолжала вещать замогильным голосом. – Если до заката солнца успеешь исправить свой обман, может быть… – Учительница начальных классов грустно посмотрела на обалдевшего от ужаса внука. – Может быть, и не превратишься в гусака. Главное, вовремя успеть.

– Олька не лазила к гусям, – выпалил Вова и посмотрел бабушке в лукавые глаза. – Я ногу сувал сам. Камень бросил… я.

Полина Михайловна еле сдерживала улыбку.

– Вот так вот, Вова. Жди теперь, когда солнце сядет.

Вовик трубно заревел, зашмыгал носом, отчего у Оли у самой защипало в носу, и ей безумно стало жаль своего младшего брата. Она даже погладила его по белобрысой голове и, как сумела, подбодрила:

– Не реви, Вовка. Может, и не станешь ты гусем.

– А вдруг стану?

– А хочешь, узнаем? – поспешила на выручку Полина Михайловна.

– А как? – горевал Вова.

– А вот схожу сейчас к Трифону и узнаю, – предложила бабушка, остро почувствовавшая необходимость охладить не на шутку разыгравшееся воображение своего внука.

– Иди, баба, – взмолился Вовка. – Иди скорее.

Полина Михайловна медленно поднялась со скамейки и чинно направилась в сторону загона для гусей. Вовик следил за бабушкой глазами, не забывая всякий раз отмечать про себя, что пока еще день и солнце не село.

Полина Михайловна немного постояла у загона, наблюдая за передвижениями ни о чем не подозревающего Трифона. Гусак выгнул шею и по-хозяйски направился к забору. Прямой взгляд статной женщины ему не понравился, и Трифон взмахнул крыльями, сопровождая угрожающий жест агрессивным шипением. Полина Михайловна ничуть не стушевалась, вошла в загон и остановилась. Трифон, словно раздулся, призывно загоготал и, покачиваясь, продолжил движение вперед. Посетительница не растерялась, резко выбросила вперед руку, расставив пальцы рогаткой прямо напротив красных глаз гусака, и громко шикнула: «Ш-ш-ш». Трифон отступил. Полина Михайловна, не отводя от гусака глаз, попятилась, толкнула калитку и только потом повернулась к Трифону спиной.

Дети, не отрываясь, наблюдали за бабкиной вылазкой, отчего Ольга хихикнула, а Вовка преисполнился немыслимой гордости. Нетерпение клокотало в нем.

– Ну, давай, – просительно приговаривал он. – Ну, давай, баба, иди скорее уже.

Полина Михайловна словно почувствовала настроение внука и интуитивно прибавила шаг.

Вовка не выдержал и заорал:

– Ну что? Баба! Что Трифон сказал?

Полина Михайловна приложила палец к губам. Вовик заерзал, но кричать больше не стал, дожидаясь того момента, когда бабушка предстанет прямо перед ним.

– Ну что, Вова?

Мальчик побледнел.

– Быть тебе человеком. Но чтоб это было в последний раз. Так передал Трифон.

– А мне Трифон ничего не передавал, бабулечка? – полушутя-полусерьезно поинтересовалась Оля.

– Передавал, Олюшка, передавал, что любит тебя и ждет, но тоже просил не драться, а то ему тоскливо будет.

Ольга зарделась, а Вова посмотрел на сестру с нескрываемым уважением.

Полина Михайловна, довольная произведенным эффектом, долго задерживаться не стала. Поцеловала внучку в многострадальный нос, Вовика добродушно чмокнула в щеку, пригласила на воскресный обед по поводу «без повода» и выдвинулась в сторону дома. Оттуда доносился переливчатый смех Ираиды и, если прислушаться, не менее веселое кухонное звяканье.

Свекровь вошла в дом, но дальше прихожей проходить не стала, увидев в открытую кухонную дверь, как Степан жадно пытается обнять накрывающую на стол Ираиду.

«Господи, – подумала Полина Михайловна, – зачем им дети? Они сами как дети: все не наиграются!»

– Ира. Ира!

Невестка выглянула из кухни с выражением досады на раскрасневшемся лице.

– Вы чего стоите там, мама? Проходите, обедать сейчас будем, – по-родственному скомандовала Ираида.

– Нет, Ира. И не проси: проходить не буду, домой пора. А ты детей-то отпусти, Ира. Ни к чему им в бане-то до ночи сидеть.

– Хозяин – барин, – не удержалась Ираида Семеновна, чтобы не съязвить.

– Не барин, Ира, а ба-ры-ня, – не осталась в долгу свекровь, но, поймав пристальный взгляд сына, стушевалась, поняв, что тому ее ответ не по нраву. – Дело твое, Ира, не обижайся, а только держать детей взаперти непедагогично.

– Ну-у-у, – протянула невестка. – Мы педагогических институтов не кончали…

Степан, почувствовав, что диалог двух горячо любимых им женщин заходит в тупик, решил разрядить атмосферу и примиряющим тоном добавил:

– А не мешало бы…

Сказал и пожалел, потому, видимо, огорчился. Благодарная Полина Михайловна, пытаясь смягчить возникшее напряжение, мигом бросилась на сторону Ираиды и глубокомысленно изрекла:

– Не в институтах, Степа, дело…

И тут же осеклась, ибо фраза ее была также не к месту, как и реплика сына, минутой раньше.

– Где уж нам! – демонстративно воскликнула Ираида и удалилась в кухню.

Степан вышел проводить мать, потупив глаза. Полина Михайловна тоже говорила куда-то в сторону. Условившись о встрече в воскресенье – «как всегда, на обед», – мать с сыном разошлись.

В дом Степан входил как побитая собака.

– Проводил? – грозно спросила Ираида.

Муж торопливо кивнул.

– Тогда садись, обедай.

Села напротив мужа, привычно подперев подбородок ладонью, правда, при этом смотрела нарочито сквозь предателя.

Степан огорченно хмыкнул – промашка, мол, вышла – и осторожно поднес ложку ко рту.

Ираида презрительно спросила:

– А чего ж ты, Степа, на мне-то женился? На необразованной и темной? Может, не надо было?

Ираида входила в раж, с каждой секундой набирая обороты. Именно этого Степан и не любил, поэтому терпеть не стал и для начала исподлобья взглянул на супругу. Та в запале Степаново выражение лица не разглядела и продолжала с еще бо́льшим энтузиазмом:

– Конечно, не ровня я тебе. Не ров-ня! Правду люди мне говорили – не хотела меня твоя мать. Не хо-те-ла! Понятно теперь, почему ты аж до свадьбы к Зинке Куприяновой захаживал. В городе училась! Училась она в городе! Что ж ее городские-то замуж не позвали? А может, мама твоя ее уговорила вернуться? А то, мол, женится наш Степа, женится, и глазом не успеем моргнуть!

Степан, не сводя глаз с Ираиды, медленно положил на стол ложку, да так аккуратно, что та даже не звякнула. И только было открыл рот, как Ираида Семеновна, уловив во взгляде супруга угрозу, мелко-мелко зачастила:

– Ты чего, Степ? Невкусно, да? Невкусно? Так давай я вылью! Вылью я эти щи, раз невкусно. Картошку ешь. Не хочешь картошку? – Ираида как заведенная продолжала не поддерживаемый Степаном разговор. – Ну, не хочешь картошку, скажи тогда, что ты хочешь?

Жена метнулась к холодильнику, распахнула его и опять затараторила:

– Яйца, может? Не хочешь яйца? Тогда давай – рыба тут вот есть, вчера жарила, отец приносил. Что? И рыбу не хочешь? Чего ж ты тогда хочешь, Степа? – огорченно наконец обратилась она к мужу.

– Сядь, Ирка. Не мельтеши.

– Я и не мельтешу, Степ. Я как лучше хотела.

– Вот и не мельтеши, Ир. Дай по-человечески мне поесть.

– Да ешь на здоровье, – с облегчением откинулась на стуле Ираида.

Степан завороженно смотрел на тарелку, жена – на мужа. Над столом зависла тишина. На Ираиду снизошло счастье. Подперев ладонью подбородок, она пристально смотрела на мужа, на его большую неправильной формы голову, на наметившиеся залысины, местами распрямившиеся кудри и боялась дышать. Глазам ее стало горячо, и женщина громко выдохнула. Степан поднял голову, всем своим крупным телом почувствовал торжественность момента и заботливо спросил:

– Ты чего, Ир?

Ираида не проронила ни слова и взгляда не отвела, просто затрясла головой, изображая согласие.

– Ир, ну ты, правда, чего? – с тревогой переспросил Степан.

– Ну чего я, Степ? Ничего я, – с готовностью подалась вперед Ираида, а губы тем не менее предательски задрожали.

– Нет, я же вижу – глаза на мокром месте!

– Да у баб всегда глаза на мокром месте, – весело, правда, сквозь слезы откликнулась хозяйка.

– Мне до других баб дела нет, – отрезал Степан. – Я тебя спрашиваю: почему у тебя глаза на мокром месте? – уже сердито переспросил муж.

– Обидно, – соврала Ираида. Как-то язык не повернулся сказать, что счастлива.

– Не обижайся, Иришка, – пошел на мировую Степан.

– Не буду, – согласилась Ираида и нацепила на лицо озабоченное выражение. – Тебе чаю или кваса?

– Мне… – промычал супруг. – Мне, Ирка, ничего. Мне – на работу. Пора уже…

– Не убежит твоя работа, – строптиво произнесла Ираида.

– Моя не убежит. Я побегу. Побегу я, Ир.

– Успеешь. Про баню не забыл?

– Я-то не забыл, – Степан лукаво посмотрел на жену. – Топить сам буду.

– Не то я?! – по-доброму ворчливо возмутилась Ираида. – Кому надо, тот и топит.

– А тебе, что ли, не надо? – в ухо жене жарко прошептал Степан.

Ираида зарделась, но шагу не отступила, продолжая начатую игру:

– А то надо?!

– Посмотрим, Ирка, – уже на ходу бросил муж, не упустив случая огладить ее наливное тело.

– Посмотрим, – выдохнула Ираида. – Иди уже! Тоже мне, смотритель нашелся!

Последние слова воткнулись в Степанову спину и зависли в воздухе. Впрочем, для продолжения разговора присутствия мужа уже и не требовалось. Ираида убирала со стола, любовно ворча под нос:

– Посмотрит он… Кто на кого еще посмотрит… Смотритель… Посмотрит…

Руки привычно делали свое дело. Улыбка блуждала по лицу. Женщину томило желание.

Детей Ираида выпустила задолго до наступления вечера. Отомкнула дверь, встала в проеме, привычно воткнув руку в бок. Ни Ольга, ни Вовик навстречу не подались. Ираида подождала еще секунду и спросила:

– Эй, есть тут кто-нибудь?

В ответ зазвенела тишина.

– Нет, ну тут есть кто-нибудь, или я сама с собой разговариваю? Ольга, – позвала дочь Ираида, – ты заснула, что ли?

Не услышав ответа и на этот раз, мать шагнула в банный полумрак. Из маленького окошка струился свет. В нем плавали частицы пыли, напоминая разреженную взвесь. Поток света врезался в стоящую под окном лавку, на которой, свернувшись калачиком, посапывал Вовка. Острым углом торчали его разбитые коленки, белые кудри свешивались прямо на личико с приоткрытым ртом, из уголка которого тянулась тонкая слюнка безмятежного детского сна.