Kitobni o'qish: «Дом на птичьем острове. Книга первая. Рожденная быть второй»

Shrift:

* * *

Ибо не муж от жены,
но жена от мужа.
1Кор. 11: 8

Дорога была длинной. Поворот за поворотом, в горку и под горку. Белоснежная лента без конца и края с редкими угольно-черными проталинами, обледеневшими к вечеру, напоминала о неторопливости сибирской весны. Дорога петляла и прятала своих путников, заметая следы, которые отважно, километр за километром прокладывал уазик цвета еловой хвои, прозванный в народе «буханкой». Он казался маленькой букашкой, медленно и бесстрашно ползущей по огромной пушистой белой с подпалинами собаке.

Высокая, стройная девушка в ярком васильковом шерстяном платке, точно повторяющем цвет глаз, сиявших на контрасте с полумраком салона, изо всех сил, до боли в окоченевших пальцах, держалась за ледяные узкие доски лавочки, чтобы не скатиться на пол на поворотах, сожалея о том, что наотрез отказалась садиться рядом с водителем, хотя ее уговаривали всем коллективом автобазы. Возле него была пусть чуть теплая, но печь, пусть и ледяная, но ручка над маленьким, покрытым инеем боковым окном, за которую можно держаться и не летать по всему салону.

Теперь же она болталась в холодном пространстве «буханки», не имея возможности согреть голые колени. Вот ведь вырядилась, дурында, хотела выглядеть получше! Пусть он запомнит их встречу такой… А может ли он вообще помнить?.. Надо же было додуматься надеть тонкие колготы и пальто «из чебурашки», собираясь в Сибирь, да еще отказаться ехать на пассажирском месте в кабине, где дерматиновое сиденье, а не ледяная лавочка… Хорошо, что женщина на автобазе сжалилась над ней и в последнюю минуту сунула в салон этот ненормально яркий платок. Как же она была сейчас ей благодарна! Без этого платка пришлось бы совсем плохо – шапочка черных, коротко стриженных «под мальчика» волос уж точно не грела.

«Не ври сама себе, не для него ты наряжалась, а для того, второго, от которого сбежала, а теперь сама каяться едешь», – вела она бесконечный внутренний монолог, пытаясь справиться с сомнениями и тревогами, раздирающими ее изнутри.

Удивительно, но ей было совсем не страшно, хотя в другое время этот мрачный мужик-водитель, воняющий рыбой, дешевым табаком вперемешку с запахом уставших носков и ароматом тотального холостячества, а может, пронзительного вдовства, привел бы ее в состояние леденящего ужаса. А отсутствие населенных пунктов на десятки километров вокруг, гулкое дорожное одиночество и завывающий ветер, щедрыми горстями бросающий снежную крупку на лобовое стекло машины, забивая шустрые дворники, не справляющиеся со своей тяжелой работой, вызвали бы в ней чувство, близкое к панике.

Сегодня же дорога казалась ей восхитительно прекрасной. Водитель насвистывал веселую песню – что-то там о родном доме, его терпкий запах смешивался со свежим еловым духом, пробивающимся сквозь заиндевевшие окна и наполняющим салон «буханки» ароматом надежды. Рой радостных снежинок сопровождал их, прогоняя ощущение одиночества от перемещения по бескрайней зимней таежной дороге. А может, отчаянно борясь с внешним холодом и внутренними демонами сомнений, стараясь сохранить равновесие, она просто не успевала испугаться.

– Еще полчаса – и доедем, дочка! Поди, уж заждалась? Вот встреча-то будет! Повезло мальцу! – кряжистый мужичок-водитель вполоборота посмотрел на свою симпатичную молодую пассажирку, пытавшуюся отогреть дыханием тонкие пальцы, покрасневшие от холода, несмотря на тяжелые меховые рукавицы, выданные ей начальником автобазы.

На очередном крутом повороте водитель чуть не потерял равновесие и еще крепче вцепился в баранку:

– Только бы не заглохла, давай, старушка, мчи! Застрять ночью в тайге – верная погибель!

И он всем телом вжался в руль, пытаясь помочь своей бывалой «буханке» мчать в наступающую тьму и крепчающий морозец, вытянулся, подался вперед и приник к лобовому стеклу, стараясь разглядеть дорогу сквозь вихрь снежинок, которые плясали в двух ярких лучах фар, пронзающих таежную темень.

– Не заглохнем! Все будет хорошо! – перекрикивая гул мотора и шум ветра, ответила девушка. Она приникла к окну, дышала на стекло, тыльной стороной ладони протирая на нем круги, пытаясь разглядеть в темноте огни поселка, в который они ехали. Высоченные ели-великаны благосклонно расступались перед их маленьким фургоном, открывая дорогу, словно оберегая от опасностей и давая негласное разрешение ехать дальше.

Вглядываясь в холодную влажную тьму, она уговаривала саму себя: «Да, ему, конечно, будет приятно, что я все-таки приехала, что успела и он теперь пойдет не один. Ну почему я бываю такой вредной дурой?..»

Глава 1. Детство

– Вась, Васенька, вставай, дочка. – Вася сквозь сон слышала голос матери, как всегда, уже в шесть утра бодрый и звонкий. Морок сна не отпускал. Сегодня во сне было так хорошо. Она встретилась с высоким стройным красавцем, тот пересекал степь на белом коне и звал ее за собой, а она стояла, завороженная, решаясь протянуть руку и пойти следом, и только страх не понравиться ему останавливал ее… А тут опять мама!

Чуть приподнявшись на локте, Вася вытянула шею и выглянула в окно. Во дворе что есть мочи, уже на протяжении часа, горланил их местный красавец – любимец кур петух Молчун. Имя он получил от своего предшественника. Когда-то у них был скромный и тихий петушок, за что и был назван Молчуном, после чего, видимо, осмелел, обжился и потом всю свою петушиную жизнь до супа горланил так, что не только семье Васьки, а и всем соседям будильники не требовались. В память о нем всех петухов в их семье называли Молчунами.

Васька к петуху привыкла, даже была ему благодарна: он был ее личным будильником. Если Молчун заорал, значит, мама уже встала и пошла кормить животных, еще полчасика можно поспать, а потом она придет Васе волосы заплетать. Ох уж эти прически!

– Ну почему все девочки должны ходить с косами, а, мам? – ныла она каждый день, с неохотой вставая для этой процедуры. Васькина мама убегала на свою работу в совхоз раньше всех. До этого ей нужно было поухаживать за многочисленными курами, гусями, утками, кроликами, подбодрить на подвиги Молчуна, выпроводить корову на местные луга, куда Буренка отправлялась в компании своих подруг и пастуха Семена – молодого разгильдяя, периодически забывавшего пройти мимо их дома. А еще мама успевала приготовить завтрак мужу и детям, собиралась сама и спешила на автобус, который отвозил ее в сады, где она работала в должности агронома.

Важным пунктом утренних приготовлений были косы дочери. Вася выходила в школу в восемь утра. К этому моменту мамы уже не было дома. Царствовала бабуля. Она спешила к ним из своего дома, тоже встав вместе с солнцем. «Ну как им это удается?» – недоумевала всегда сонная Васька.

Чтобы все успеть, Галина Игоревна будила дочь в шесть утра и быстро заплетала в косы непослушные завитки длинных, струящихся черных волос. Ваську не стригли никогда.

– Ты что, мать, это же такое богатство! Не будем стричь! – говорил Михаил Васильевич, отец. А отца все слушались. С ним никто не спорил. В первую очередь с ним никогда не спорила мама, ну и, как следствие, все остальные. Он даже не разрешал им с матерью надевать старые тренировочные штаны или футболки с небольшой дырочкой, если они собирались заниматься какой-нибудь грязной работой по дому. Отец был категорически против брюк на женщинах: «Не женственно это». Поэтому у них с матерью было множество домашних халатиков с запа́хом, очень, кстати, удобная конструкция, выгодно подчеркивающая фигуру. Эти самые халатики покупались в сельпо или, что бывало чаще, шились на заказ, благо портних в станице хватало. Так Вася и росла: с волосами почти до бедер, в халатиках и платьишках в душевный девичий цветочек.

А еще – ленты и банты. Да, это отдельная история. Они не продавались в станице. Были дефицитом, как и фабричная колбаса, которая вроде бы вкусная, а самим не сделать. Каждый раз, когда кто-то из знакомых матери с отцом ехал в большой город – Краснодар или Ростов-на-Дону, а то и Москву, мама заказывала для дочери ленты. Больше всего ценились новые гофрированные, которые появились не так давно. Их не нужно было гладить, и бантики хорошо держали форму. У Васи была уже целая коллекция таких бантов. В шкафу выделили отдельный ящик, в котором они лежали стройными рядками рулончиков, разложенные по цветам и оттенкам – от светлого к темному.

Прическу мама каждый день ей делала новую. Это тоже было очень важно. Для кого? Наверное, для мамы и папы, а Вася просто принимала это, тоже считая важным.

Она вставала в шесть утра, садилась на табуретку возле кровати как была – в трусиках и маечке, со слипшимися ото сна глазами, чуть сгорбленная, теплая, как маленький пушистый котенок. Мама большим гребнем распутывала темные волосы, всегда причитая и радуясь тому, что дочка не в нее пошла, а в отца.

– Вот какие же у тебя богатые волосы, дороже золота! Мне в моем детстве и не снились такие. Плести – одно удовольствие! А прическа как красиво смотрится! – Она ловко отделяла пряди, вплетала ленты, собирала «корзиночку» из двух или четырех кос и завязывала концы лент бантами. Затем, чмокнув в щечку заспанную мордашку дочери, легонько поднимала ее за плечи, чуть подталкивая обратно к постели:

– Принцесса наша! Ну, иди, еще часик у тебя есть, поспи. Портфель ведь собрала с вечера?

Мама откидывала одеяло, забирала подушку и вместо нее водружала на кровать специально сшитый круглый валик, набитый гречневой шелухой. Василиса ложилась шеей на валик, голова с бантами была как бы на весу, и прическа не портилась. Потом бабуля кормила их с братом приготовленным мамой завтраком – яичницей с ярко-оранжевыми кругляшами желтков, свежим белоснежным хлебом с куском домашней насыщенно-бордовой колбасы, остро пахнущей специями и чесноком, который мама добавляла везде, считая, что он – от всех бед и болезней. Завершался завтрак кружкой сливочного молока, и если бабуля напекла, то и ноздреватыми кружевными блинками. После бабуля поправляла ей банты, приглаживала гребнем распушившиеся вокруг лица любопытные кудряшки, выдавала портфели, и они с братом выходили в сад или в школу.

Но все это было раньше, когда Вася была маленькой. После того как в ее двенадцать лет родилась Маргарита – младшая сестра, она постепенно научилась сама заплетать себе волосы – обрезать их отец по-прежнему не давал. А еще приходилось заботиться о сестре и брате, заплетать пока еще тоненькие волосики Ритки, которая, в отличие от Василисы, как раз пошла в мать и унаследовала белесые волосы-водоросли, как их называла мама. Галина Игоревна была обладательницей точно такого же «детского пуха», который она в юности пыталась отрастить, а потом на первую же зарплату пошла в парикмахерскую и огорошила родителей тугой химической завивкой. Как только волосы тогда не отвалились! Потом долгие полгода приходилось каждое утро их накручивать на крупные бигуди, чтобы не быть похожей на их овцу. «Химия», к слову сказать, прижилась, мама и сейчас ее делает, только на крупные коклюшки. Всю жизнь она недовольна тем, что у нее на голове, и свои мечты о прическах воплощает на старшей дочери.

– Вась, ну сколько можно звать? Ты вставать собираешься? И Риту буди, причесывайтесь обе, умывайтесь и идите на стол накрывать. – Голос мамы был уже совсем рядом.

Васька вынырнула из-под одеяла, зажмурилась от солнца, беспардонно гулявшего по комнате – весна же, все можно! Ей было жаль расставаться с тем парнем на коне, но что поделаешь, нужно было вставать. Хотя и суббота, а дел по дому – невпроворот. Ей никогда не удавалось спать столько, сколько бы она хотела, хотя каждый долгожданный вечер предвыходного дня Вася мечтала, что о ней вдруг волшебным образом все забудут и она сможет спать до тех пор, пока самой не надоест валяться в постели, – такое вообще бывает?

Сегодня стирка, и весенняя уборка начинается, значит, до вечера вместе с мамой она будет что-то бесконечно мыть, стирать, полоскать, отжимать, развешивать. Да уж… Ну что за жизнь такая! Она легко спрыгнула с постели, потянулась, подошла к двери и, зацепившись руками за косяк, прогнулась, как струна, пару раз присела, растянулась на шпагат, сбив пестрый половик, глянула в зеркало шифоньера, подмигнула стройной румяной девушке в отражении.

– Иду, мам, иду уже! Рита, Рит, вставай, мама зовет, скорее зубы чистить!

На крутом глинистом берегу Азовского моря, в голой степной местности, где нет леса и гор – степь да степь кругом, – расположилась станица Должская. В народе зовут тот берег Кручей, с него взмывают в небо птицы, жены провожают рыбаков, влюбленные встречают на нем рассветы. С одной стороны море, для кого-то мутное и мелкое, а для кого-то удивительно родное, темно-синее, с высоченным обрывистым берегом цвета красной охры, с другой стороны облагороженная людским трудом степь – бесконечные распаханные поля и ухоженные сады, меняющие свой окрас в течение года.

Пролетающие над станицей птицы любуются яркими красками покрывала из разноцветных лоскутов полей и садов, разделенных строчками из цветущих весной и зеленеющих летом лесополос. Сочная весенняя зелень взошедшей пшеницы, ячменя, гороха и риса, белоснежные цветущие фруктовые сады. Летние золотисто-желтые переливы созревающей молочной кукурузы и злаков и медовые тарелки подсолнухов сменяются тусклым золотом осени и черными полосами убранных полей, томящихся в ожидании белоснежного покрова зимы.

Основали ее черноморские казаки – малороссы из Черниговской и Полтавской губерний. За станицей закреплено около тридцати тысяч гектаров земли, бо́льшая часть которой – плодородный кубанский чернозем. Основное занятие должан – земледелие, скотоводство и рыболовство.

Станица словно отдельное автономное государство, в котором есть всё для самостоятельного существования. В основе совхоз, у которого были земли – щедрый на урожаи чернозем, равного ему в мире не найти. Земли обрабатывались, на них выращивали злаки, фрукты и овощи, пасли скот.

Люди отдавали свой труд совхозу, а он их за это учил, кормил, поил, обеспечивал жильем, заботился об их детях. Такое вот взаимовыгодное сотрудничество.

Станица Должская – большая и зажиточная. Богатая станица. Людьми богата и, через это, урожаями, а оттуда уж и все остальное у этих людей есть. Все, что нужно советскому человеку для счастливой жизни и работы.

В Должской было пять детских садов с яслями, четыре школы, свой Дом культуры, поликлиника, больница, два дома быта, магазины продовольственных и промышленных товаров, которые снабжали должан самым необходимым.

В семидесятых-восьмидесятых годах в магазине продавались только различные крупы, спички, сахар и хлеб, который привозили из города раз в два дня. Его нужно было успеть купить, отстояв длинную очередь, добыть ароматный хрусткий «кирпичик» и принести домой. Некоторые пекли хлеб сами. Для этого использовались большие русские печи, расположенные в доме и на улице. Мясо, колбасы, молочные продукты в магазине не продавались. Все это индивидуально выращивалось, перерабатывалось, бережно заготавливалось и сохранялось в погребах, а зимой с удовольствием употреблялось самими станичниками. Машина с хлебом приезжала днем в определенные часы, поэтому в очереди, пока родители работают, стояли в основном дети после школы или прогуливающиеся до магазина и обратно бабушки-пенсионерки.

Своя сельхозтехника требовала мастерских для обслуживания, и постоянное строительство и рост населения станицы вынудили руководство совхоза построить собственный кирпичный заводик, куда свозилась глина с щедрых берегов Азовского моря, близость к которому и отличала Должскую от десятков подобных станиц на Кубани.

Море было кормильцем и щедрым поставщиком строительных материалов. Все дары природы приспособил человек для своего хозяйства. Камыш, который в огромном количестве растет вдоль берега, бережно собирали, связывали в маты и укладывали на крыши домов. Лучшей кровли не придумано природой. Благодаря трубочкам стеблей камыша крыша не нагревается на солнце и не пропускает в дом холод, хорошо вентилируется, не гниет и служит долгие десятилетия. Из красной глины производили кирпичи и посуду. Желтым золотистым ракушечником, в изобилии лежащим на берегах, засыпали дворы.

Приезжая в Должскую, многие до сих пор восхищаются этим удивительным природным материалом, который мелодично шуршит под ногами, напоминая о близости моря. Вдоль всего побережья располагаются рыбоперерабатывающие предприятия. Каждый, кто живет неподалеку от моря, выходит на рыбный промысел и не остается без улова. Бычок, камбала, ставрида, скумбрия живут в самом море. Карась, щука, стерлядь и другие в изобилии обитают в прибрежных речках. Сельдь, севрюга, белуга нагуляются пару месяцев в море и уходят по своим речным домам.

Кому-то не нравится Азовское море своим мелководьем и мутной водой. А для местных жителей нет жизни без его темно-синей водной глади, в которой отражается небо. Видят это только влюбленные в море и внимательные – те, кто любит свой край и землю, люди благодарные и работящие. Августовскими ночами, бывает, море вспыхивает тысячами маленьких огоньков, вода словно становится живой светящейся мантией, пластично переливающейся в свете луны. Кому повезло увидеть это редкое явление, обязательно встретит свою любовь и будет счастлив – так говорят старожилы этих мест.

Если бы кто-то спросил у Васи, какой месяц в году ей нравится больше всего, она не задумываясь ответила бы, что май. Да, именно в мае заканчивались занятия в школе, наступали долгожданные каникулы, наконец-то созревала клубника и первая черешня, вспыхивала буйством летних красок их станица. Все вокруг стремительно менялось и манило этими обновлениями. Чем старше она становилась, тем пронзительнее ощущала и пропускала через себя весну.

В этом году ей будет шестнадцать – в десятый класс пойдет. Осталось всего лишь три месяца. Она с волнением ждала своего взросления. В ней что-то бродило, зрело и просилось наружу. Порой Васька сама себе напоминала дрожжевое тесто, которое ставила бабушка, да и ее уже научила ловко управляться с ноздреватым пухлым будущим мякишем, бродящим в огромном тазу, собираясь стать хлебом или пирогами. Тесто недовольно ворчит, надувая пузыри, увеличивается на глазах, и только успеет надуться, как его мнут, опускают и вынуждают пыхтеть опять.

Так и она словно ждала своего созревания, ворчала то на подруг, то на родителей, норовисто спорила, иногда срывалась, без повода плакала или смеялась, а потом опять становилась тихой и послушной, виновато ластилась к отцу, просила прощения у матери, недоумевая, что это на нее нашло, продолжая неумолимо взрослеть и меняться, будучи не в силах контролировать этот процесс. Ей было страшно от этих непонятных ощущений, когда ты то такая, как есть, и знаешь себя, а то вдруг совсем не ты, а кто-то чужой, тебе самой незнакомый.

Привычные вещи стали раздражать, она все чаще размышляла, уходила в себя и пыталась представить свою дальнейшую жизнь. Вот тут-то и начинались противоречия. Тот уклад, что сложился в ее семье и семьях ее родственников, которыми являлась добрая половина станицы, пугал Ваську своей рутинной предсказуемостью.

Она давно ощущала себя взрослой, хотя все ее пока считали ребенком. Примерно с девяти лет она заботилась о брате, хоть он и был старше ее на три года. Следила за чистотой его одежды и обуви, меняла ему постельное белье, прибирала комнату, каждое утро гладила ему перед школой свежую рубашку – о, эти рубашки! – и пионерский галстук. Помогала по дому маме, мыла полы и окна, каждую субботу – как особый ритуал – снимала домашние цветы, которыми были уставлены все подоконники в доме, поливала, протирала листья и, набрав в рот воды, опрыскивала. Мытье посуды, уборка печной золы, кормление котов и кошек, вода курам и уткам – все это было на дочке-помощнице.

Когда родилась Рита, Ваське было чуть больше двенадцати лет, и все заботы о младенце – прогулки, пеленание, стирка пеленок, а позже и кормление – добавились к ежедневным обязанностям Васи да так с ней и остались. Мама была ценным специалистом на работе и почти не сидела в декрете: сестру отдали в ясли в десять месяцев, а забирала ее оттуда Василиса по пути из школы. На маме были все домашние животные, а скотный двор у них был огромный, а еще свой сад с плодовыми деревьями и кустарниками, огород и поле картошки. Как без своей картошки? Все это требовалось перерабатывать и заготавливать. Иногда сестре помогал Игорек. Хотя случалось это крайне редко. Он собирался поступать в техникум, ходил на курсы и ездил к отцу в поле, планируя так же стать агрономом. А потом, не мужское это дело – с девчонками носиться и по хозяйству шуршать.

А она, как только ходить научилась, всюду за матерью по двору – то кур накормить, заодно и яички беленькие в соломе выискивать, то рядом присядет, когда мать корову доит. К свиньям боялась идти, уж больно они большие. Полы мыла, вместе с мамой белье стирала и полоскала, горох лущила, ягоды собирала… Да еще миллион дел научилась делать, и многие из них к ее девяти годам стали обязанностями, а к пятнадцати приросли к ней как родные – все считали, что кроме нее и некому больше этим заниматься. «А Рита? Ведь еще Рита есть», – думала про себя Василиса, понимая, что озвучивать эти мысли – совершенно лишнее, маме и так тяжело, а Рита – совсем малышка и до реальной помощи ей еще расти и расти.

«Почему я и правда не родилась парнем?» – все чаще думала Васька, полоща белье в ледяной воде, чтобы пахло свежестью.

Белье было необходимо вначале выстирать в стиральной машинке, которая около часа гоняла его по кругу, перемешивая с тягучей бледно-желтой субстанцией, добавленной туда мамой. Далее белье полоскалось три раза. Сначала – в горячей воде, для этого разжигали огромный металлический титан, который располагался на летней кухне – небольшом старом сарае, где во время строительства их большого дома жили отец с матерью. На кухню приносили охапками дрова, наполняли бак титана водой из уличного водопровода – редкая роскошь в те времена, разводили огонь и ждали, пока вода закипит. В это же время топили плиту и там же готовили на всех воскресный обед.

После купания белья в горячей воде, обжигающей руки до красноты ошалевших раков, его перемещали в теплую, а далее – в ледяную воду, от которой раскрасневшиеся руки сводило, пальцы скрючивались и потом несколько часов ныли, напоминая о постирочной субботе. Пока занимались бельем, Василиса успевала помогать маме – взбивала вручную масло или раскатывала тесто на пироги, присматривая одним глазом за сестрой и мечтая освободиться, чтобы все-таки сделать уроки. По мнению отца, уроки для дочери были чем-то не столь важным, как все остальные домашние дела, и их нужно было успевать сделать в школе на продленке, а не нести домой.

– Тебе на что образование-то? Время только терять понапрасну. В школе же учишься – и хорошо, – говорила бабушка каждый раз, когда Васька жаловалась, как ей трудно учиться, как не хватает времени на домашние задания и как хочется погулять с другими девочками. Бабушка заходила к ним все реже. Она себя плохо чувствовала, уставала, часто лежала и читала свои молитвы. Вот уж и Васька стала навещать бабулю, помогать ей с домашними делами, стирать, гладить, а то и готовить.

– Как на что? – удивлялась Василиса в ответ, вскидывая огромные глазищи на свою маленькую сухонькую бабулю, в которой, несмотря на возраст и одиночество, поселившееся в глазах после смерти деда, чувствовалась женская сила и жизненная мудрость.

– Ну да, на что? Ты девка смотри какая складная. Всё при тебе! Ростом вышла, здоровая, статная, сейчас еще худющая, но ничего, пару лет – и округлишься.

Васька опускала глаза на свою росшую как на дрожжах грудь, невольно проводя рукой по волосам, которые она по-прежнему заплетала в длинную, так ей надоевшую косу.

– Судьба тебе замуж выйти и детей рожать, для этого ты уже достаточно выучилась. Женой хорошей будешь, преданной, послушной, домовитой – у нас в роду других и не может быть. Справят тебе отец с матерью жениха хорошего, думаю, что уже приглядывают. Ну, иди ко мне, что ты зарделась-то? – Бабушка привстала с кресла, отложила вышивку – несмотря на возраст, у Серафимы Игнатьевны было хорошее зрение, она никогда не носила очки, – подошла к внучке, заглянула в глаза, увидела в них подступающие слезы и обняла за пояс – Васька уже давно обогнала бабулю, была выше почти на голову.

– Ба, да что же вы мне с отцом и матерью заладили одно и то же? Я что, учиться дальше не могу? Я в город уеду, жить буду по-другому, в институт поступлю! – скороговоркой, с неожиданным для самой себя вызовом затараторила Васька, вдруг выдав те мысли, которые бродили в ее голове, которые она регулярно слышала в школьной среде от Наташи и других девочек и которые боялась оформить во что-то более-менее связное даже для самой себя.

От бабы Симы всегда по-особенному пахло – хлебом, каплями валокордина, смешанными с чем-то еще, таким родным и неуловимым, что она помнила с младенчества, когда бабуля приходила и сидела с ней, забирала ее из садика, читала книжки и рассказывала сказки. Этот запах охладил пыл девочки – она словно очнулась.

– Ну, у нас все девчонки в классе обсуждают, что в город поедут после школы – поступать на следующий год, вот и решила тебе рассказать.

– Ишь ты, обсуждают они, балаболки! Ты смотри, отцу этого не наболтай, нечего его расстраивать, он и так весь нервный от работы, не спит совсем, засуха в этом году идет… Видела, какие ветра на полях, черные тучи землю уносят? Ты должна матери помогать и о сестре с братом заботиться, а там уж – еще год-другой, – бабушка сбавила голос, почти зашептала, поглаживая внучку по спине между лопаток неожиданно тяжелой для ее роста и веса рукой, словно успокаивала не внучку, а саму себя, отгоняя мысли о сыне, – встретишь его и успокоишься, вот увидишь.

– Ба, о ком ты? Кого встречу? Того, кого мне отец с матерью назначат? Вот еще встреча!

Внутри нее шла борьба. Одна Васька хотела спорить с бабушкой, в сердцах кричать о том, как она устала, что она не живет, а обслуживает всю семью, что она так больше не хочет.

Другая Васька уговаривала ту, первую, помолчать, подумать о бабуле, о маме, папе и брате с сестрой, которых она очень любит, и ей нравится им помогать, нравится, когда они все вместе, а еще лучше, когда все кумовья, родные дядьки и тетки приходят с семьями и двоюродными сестрами и братьями – народу полный двор собирается.

Отец с братом дополнительные столы достают, а девчонки с матерью за три дня до праздника компоты варят, салаты режут, мясо запекают, соленья и варенья достают… Бабуля пироги ставит в уличной большой печи, где только летом выпекают, чтобы в доме жарко не было. Ей нравится, как на весь двор пахнет дровами и сладковатым духом свежих пирогов и блинов. Эти запахи смешиваются с ароматом цветущего сада, жаркого лета, копченостей, солений, уже созревших фруктов.

Они с мамой и Риткой в новых платьях, отец с Игорьком в накрахмаленных рубашках, которые она для них гладит все утро, высунув от усердия кончик языка и вытирая рукавом со лба бисеринки пота. Столы застилают свежими скатертями, и пусть их потом кипятить не перекипятить, но как же сейчас красиво и весело от предвкушения этого праздника, от полного дома детворы, разговоров взрослых! А теперь она тоже почти взрослая, и ей можно не бегать с детворой, а сидеть и слушать, о чем говорят мама и ее сестры, отец с братьями, наблюдать за этой всесемейной общностью и любовью.

Разве все это не стоит того, чтобы мыть, убирать, помогать, заботиться, все время быть занятой домашней работой и ждать, когда тебя выдадут замуж?

Была и третья Васька, которая не хотела вовсе вступать в диалог. Она притаилась где-то глубоко внутри и сидела тихо, не споря, будучи уверенной в своей правоте и том пути, который себе намечтала, еще толком не понимая, чего же она на самом деле хочет. Тут ключевым было, что это она сама намечтала, а не кто-то за нее решил.

– А то ты не понимаешь! Ой, ну и хитрющая! – Бабушка улыбнулась, оттеснила внучку от стола, на котором та перебирала горох, присела рядом с ней.

– Иди-ка ты чайник поставь, у меня там блинки от завтрака остались, сходи в погреб за сметаной и вареньем, давай-ка лучше чаю попьем, – распорядилась Серафима Игнатьевна и, закрыв тему, продолжила за внучку перебирать горох для супа.

– Да, схожу, конечно. Ба, оставь, я сама потом доделаю. – Уже ступив в сторону выхода к погребу, она остановилась и хотела было отодвинуть горох в сторону, но, заметив, как бабушка ловко откладывает нелущеные или порченые горошины в сторону, передумала и ушла за сметаной.

«Все они за меня всё решили, вот уж умные какие!» – проговорила внутри нее одна из Васек.

Работы весной хватало, хотя хватало ее всегда, но весной – это было что-то особенное. Начиная с апреля все хозяйки станицы усиленно что-то мыли, красили, трясли, подметали, обрезали, обновляли и еще много чего делали. Люди выбирались из надоевших за зиму домов, грелись, как коты, на долгожданном весеннем солнце, сулившем щедрый урожай, о котором должны были позаботиться родители Васи. Ее мама и папа были агрономами и отвечали за то, чтобы все росло и плодоносило. Мама – за сады, папа – за поля. Ну а пока всей семьей дружно убирали дом и двор, белили все деревья.

– Мам, а зачем мы деревья красим? – спрашивала Вася, водя кистью по стволу своей любимой черешни, на которой созревали самые крупные и сладкие ягоды янтарного цвета с красными бочка́ми. «Как твои щечки!» – говорил папа маленькой Ваське. Это он и посадил ту черешню, когда дочь родилась.

– Чтобы жучки и червячки всякие разные не могли по стволу до листочков и веточек добраться, – терпеливо объясняла мама, поправляя на ней косынку. – Ну, а кроме этого, посмотри, как красиво!

Она брала дочь за руку и выводила со двора на улицу, где, насколько хватало глаз, по обе стороны тротуара белели стволами сливы, вишни, яблони вперемешку с огромными лесными вязами. Листочки на них только распустились, сияя своей зеленой свежестью, а белые стволы, как гольфики у первоклассниц, обрамляли стройные ножки, украшенные полыхающими желтыми и красными бокальчиками тюльпанов, в изобилии цветущих вдоль всей улицы. Воздух был наполнен ароматом весенних цветов и жужжанием проснувшихся пчел и шмелей.