Faqat Litresda o'qing

Kitobni fayl sifatida yuklab bo'lmaydi, lekin bizning ilovamizda yoki veb-saytda onlayn o'qilishi mumkin.

Kitobni o'qish: «Семь прях. Книга 4. Уна»

Shrift:

Полине Романовой. Спасибо за имя, за север, за тебя и за все, что вокруг тебя.

Семь прях
Уна

Летят под дудку сатаны
Державы, скиптры, листья, лики…
Уносятся, мелькнув едва;
Надежны лишь одни слова.

Уильям Батлер Йейтс. Песня счастливого пастуха

Всем странникам

Необходимо уточнение координат и сверка параметров одного из островов, расположенных в секторе 987\34–7вр. По сведениям, полученным из разных, в том числе непроверенных, источников, здесь находится точка пересечения историй, так называемое «веретено». Возможно, на острове хранится одна из книг истин. Если книга истин действительно там, ее необходимо как можно скорее переправить в ШДиМ.

Часть первая
Девочка без имени

Чтобы слышать других, самому нужно молчать.
Урсула Ле Гуин. Волшебник Земноморья

Трудно разговаривать, когда тебя так внимательно слушают. Это сбивает с толку.
Терри Пратчетт. Шляпа, полная небес

Тропинки на острове

Этот остров лежит на краю земли. Вокруг него только море. За день я могу обойти его весь. Если не останавливаться, чтобы отдохнуть, если не отвлекаться на ягоды и чаек, если не смотреть на море, а только идти и идти вдоль полосы прибоя, то я могу обойти его за день дважды. Я пробовала, и не раз. Узкая полоска песка у воды, камни, обкатанные морем и ощетинившиеся мидиями, огромные валуны, земля, которая к середине лета становится тверже камня, но на которой почему-то все равно умудряются расти колючки, чахлая трава, мох и горьковатые красные ягоды. Остров карабкается вверх, будто замерз сидеть в холодной морской воде и хочет погреться на солнце. Разве он не знает, что наше старое уставшее солнце не может никого согреть?

За много лет старик протоптал узкую тропинку от дома к берегу, где он меня нашел, где он ловит рыбу, где он собирает мидий, где он ворует у чаек яйца. Когда я подросла, тропинка не стала шире, но я протоптала ниточки новых. От домика наверх, к четырем валунам, поросшим мхом и травой, у подножья одного из них бьет родник; от валунов – к ягодной поляне, она зацветает в начале лета, а к осени дает нам примерно ведро горько-сладких ягод, я люблю их собирать, а старик кладет их в чай; от ягодной поляны – на другую сторону острова, туда, где волны ревут как бешеные и закручивают водовороты около скал. В ясную погоду отсюда видно узкую полоску земли – это другой остров, что лежит к югу от нашего. Еще одна тропинка – от скал по длинной песчаной косе, которая как стрела уходит далеко в море; от косы – обратно, к нашему домику в складке между двух холмов. И снова от домика – в соседнюю бухту, где много деревянных обломков, ракушек и обрывков сетей.

Старик никогда не ходит по моим тропинкам.

Они почти невидимы на этой земле, и птицы иногда мастерят свои гнезда прямо на них. Мне приходится переступать через гнезда, а птицы верещат мне вслед.

– Опять ты переполошила весь остров! – кричит тогда на меня старик.

Мы живем тут вдвоем – я и он. Ну, если не считать чаек, ящериц и ленивых тюленей.

Моя мать с камнем на шее лежит на дне морском. Она повесила себе на шею огромный булыжник, черный, как ночь, и спрыгнула со скалы, когда поняла, что я готова родиться. Но мы с ней не успели лечь на дно, я выскочила из нее и всплыла наверх, вытолкнутая водой.

– Море не приняло тебя, выплюнуло из себя, как и твоя мать.

Так говорит старик.

Еще он говорит, что нашел меня на берегу, почти синюю и почти мертвую, такую же маленькую и холодную, как десяток рыбин, что вынесло вместе со мной на эту пустынную землю. Он не смог выбросить меня в море, как дохлую рыбу, потому что я вцепилась в его рубаху и даже не кричала, а только разевала рот и таращилась. Мне неприятно его слушать, но больше тут никого нет.

Еще он говорит, что выкормил меня пережеванной рыбой и молоком козы, которая жила у него тогда.

Но я ему не верю.

Здесь не может жить никакая коза, здесь так мало травы, и ей нечего было бы есть. Иногда мне кажется, что этот дряхлый, злой старик – мой отец, слишком уж много он знает о том, что было со мной и моей матерью. А может, он ее отец, мой дед. А может, это он привязал ей на шею тот огромный булыжник, что утащил ее на дно. Мне не у кого спросить. Рыбаки не доплывают до нас, киты стадами идут мимо. Чайки не летают дальше нашего острова. Все они боятся Ворот смерти – двух черных скал посреди воды, что стоят недалеко от нашего острова. Я тоже боюсь. Боюсь, но все равно смотрю на них.

Иногда мимо нашего острова проплывают лодки. Их несет в сторону Ворот смерти, они плывут туда, покорно следуя течению. В этих лодках не бывает гребцов, и я не знаю, как они плывут и зачем. Старик всегда кланяется им вслед, и я тоже не понимаю зачем. Однажды мимо нас проплыло очень-очень много лодок, им было тесно, они толкались бортами. Все лодки были новенькие, и я подумала, что старик мог бы взять одну себе вместо своей старой, почти развалившейся. Но старик не сделал этого. Он плакал, глядя им вслед, сердито вытирая рукой впалые щеки.

У меня нет имени, меня никак не зовут. Старик называет меня «девочка» или «ты». Сам он тоже обходится без имени. И если оно у него есть, то я не знаю какое. Я никак к нему не обращаюсь. Я пыталась, когда была помладше и поглупее, но он только кричал на меня или начинал что-то бурчать под нос.

Нет, одно имя у меня все же есть: пряха.

Но старик никогда не зовет меня так.

Так называет меня мужчина, который иногда приплывает к нам на лодке.

Он некрасивый, совсем лысый, но добрый. Про себя я зову его Солнцем, ведь он у нас такой же редкий гость. Он ловко выпрыгивает из лодки, одним рывком вытаскивает ее из воды, и если я уже на берегу (а я всегда на берегу, когда он приплывает к нам, я чувствую за день его приближение), то встает на одно колено передо мной и говорит:

– Здравствуй, пряха.

Старик тоже приходит на берег, но мужчина ему не нравится. Старик молча забирает у него мешки с едой и одеждой. Все для меня. Потому что я пряха.

Кто так решил и почему, я не знаю.

Но старик и мужчина твердят мне это, сколько я себя помню.

Говорят, я буду прясть особые нитки.

Говорят, что я избранная.

Что мне на плечи ляжет «бремя ответственности».

Что я должна быть умной, наблюдательной, поменьше болтать и побольше слушать.

Именно так ведут себя пряхи, говорят они.

Иногда я смотрю на старика и с ужасом думаю, как мы жили, когда я была совсем маленькой и беспомощной? Как он меня кормил? Как мыл? Ему противно ко мне прикасаться, и его передергивает, когда мы случайно сталкиваемся в узких дверях домика. Наверное, он просто бросал меня тогда в море. Может быть, привязывал веревкой, чтобы меня не унесло волной, а потом вытаскивал и накрывал простыней. Я не могу представить, чтобы он баюкал меня, носил на руках или держал на коленях. Наверное, я никогда не плакала.

Каменные четки

Я всегда просыпаюсь, когда солнце вываливается из своей люльки, полной холодных серых облаков. Из-за этих облаков я его не вижу, но понимаю, что день начался, потому что густая тьма становится прозрачной, как вода, воздух из черного превращается в серый, а тюлени шумно плюхаются с камней в воду.

Я встаю и первым делом прибираю постель, одеваюсь, расчесываю волосы тяжелым гребнем, сделанным из кости какого-то животного. У меня длинные волосы, почти до колен, и черные, как самая длинная ночь. Перед сном я заплетаю их в тугую косу, но они все равно расплетаются, спутываются, иногда все мое утро уходит на то, чтобы переплестись. Я мечтаю отрезать волосы, сделать совсем короткими, но у старика нет ножниц, а ножи такие тупые, что не справятся с моими волосами, я пробовала. У старика тоже коса, но короткая, чуть ниже плеч, и тоненькая, седая. Зато борода густая, до пояса. Он ее тоже иногда причесывает. Но на меня всегда ворчит, если я очень уж долго вожусь со своими волосами.

Он ни за что не встанет с кровати, пока я не разведу в печи огонь. Наш домик, построенный из камней и плавника, продувается всеми островными ветрами, и даже в тихие дни по утрам тут промозгло, как в утробе зимы. Это потому, что наш остров стоит на краю земли, дальше – только море и мир мертвых. Поэтому тут так нестерпимо холодно и бесцветно.

Я разжигаю огонь, кормлю печь деревяшками, которые насобирала на берегу и просушила на ветру. Огонь горит не очень охотно, соленое дерево ему не по вкусу, но другого у нас нет. Я варю кашу, ем и ухожу на берег. Старик не любит, когда ему приходится вставать и есть при мне. Я тоже не люблю смотреть на него. Море гораздо красивее. И тюлени, и чайки. А еще – камешки.

Наш берег усыпан камнями. Они самые разные – по размеру, цвету, на ощупь. Но те камешки, которые мне нужны, можно найти только на песчаной косе, и я хожу туда каждое утро.

Это особенные камешки, они похожи на яйца маленьких птичек ньюке, которые прилетают к нам летом и вьют свои гнезда в стелющемся кустарнике. В каждом камешке – дырочка точно посередине и насквозь. Будто кто-то неведомый рассыпал в море длинные-длинные каменные бусы, и часть бусинок прибило к нашему берегу. Камешки-бусинки серые: темно-серые, сине-серые, бело-серые, зелено-серые, полосато-серые. Однажды я нашла почти сиреневый камешек, а в другой раз – голубой. Все свои камешки я нанизывала на прочную грубую нитку, из которой старик вяжет сети. Я хотела сделать четки.

Четки есть у старика. Черные косточки на толстой нити, которая когда-то, наверное, была синего цвета. От частого использования она замусолилась, потемнела от грязи, и синий цвет лишь угадывался. Не знаю, откуда он раздобыл косточки. Неужели тут когда-то могли расти деревья? Или море принесло ему их? Но в них не чувствовалось моря. Может, Человек-Солнце сделал ему такой подарок? Но ведь они даже не разговаривают. Тогда я еще не понимала, что старик мог жить когда-то не здесь, не на этом острове.

Старик молился каждый день. Вставал на колени перед книгой, где было нарисовано веретено, перебирал четки и что-то бормотал, а потом стукался лбом об земляной пол нашей хижины. Мне было неловко смотреть на него в этот момент, но он не разрешал мне уходить. Говорил, что я должна хотя бы слушать молитву, раз сама такая никудышная, не умею благодарить книгу, которая позволила мне выжить в ледяном море. Я не понимала, при чем тут его книга? Но не спрашивала.

Я тоже сделала себе четки. Они получились красивые, серые, как море зимой, только голубой и почти сиреневый камешки сверкали. А нитку я покрасила соком горьких ягод, она стала ярко-красная. Я брала четки и ходила молиться к четырем валунам на холме, и на песчаную косу, и на скальный берег. Я перебирала четки, но ничего не бормотала, а просто думала о том, как было бы здорово, если бы однажды за мной приехал кто-нибудь и увез подальше от этого старика и его острова. Но я не знаю, есть ли где-то другие люди. Может быть, на свете нас только трое: я, старик и Человек-Солнце.

– Красивые четки, – сказал он мне, когда в очередной раз приехал к нам.

Я хотела промолчать, но потом все-таки спросила:

– Почему старик молится книге? Разве она сильнее моря, земли и неба? Чем она может ему помочь?

– А о чем он молится?

– Я не знаю. Я не могу разобрать его слова.

Человек-Солнце помолчал, будто обдумывая, стоит ли вообще говорить со мной на эти темы, но все же сказал:

– Он верит, что книга вершит судьбы людей, и только она решает, как человеку жить.

– Но ты рассказывал, что книги пишут специальные люди…

Он и правда однажды привез мне две тонкие книжки, совсем не такие красивые, как у старика. Там были нарисованы очень яркие животные и ненастоящая зеленая трава, а небо такого цвета, что у меня глаза заболели смотреть на него. Ясно, что в этих книжках не было правды, ведь такого неба, такой травы и таких желтых птенцов просто не может быть на свете. Тогда Человек-Солнце и рассказал мне, что это книги, одни люди их пишут, а другие – читают, чтобы узнать о том, чего они не знали. Мне показалось это странным, и я спрятала книги подальше, а потом старик и вовсе растопил ими печь.

– Книга, которую читает старик, тоже написана людьми, – каким-то чужим голосом сказал Человек-Солнце. – Такими, как ты. Пряхами.

– Я не умею писать.

– Ты еще научишься.

Тогда я спросила:

– Значит, старик тоже писатель? Он все время что-то пишет.

Каждый вечер, перед тем как лечь спать, старик доставал с полки толстую тетрадь и, обмакнув в черную жижу чаячье перо, водил им по чистому листу. Будто рисовал, но рисунки выходили непонятные, как запутанная нитка. Это был его ежедневный ритуал, как молитва старой книге и как завтрак, и таких вот тетрадей у него было много-много, все изрисованы странными рисунками, которых я не могла разобрать. Человек-Солнце покачал головой:

– Нет, у него тетради, а не книги. И старик не писатель, он смотритель. Приглядывает за морем и небом, за островом, за тюленями и китами. Всё, что увидит, записывает в свои тетради, но это еще не книги.

Я не успела больше ничего спросить, потому что пришел старик, молча и сердито забрал у Человека-Солнца мешки с едой и махнул мне рукой: иди, мол, нечего тут болтать. Я сунула свои четки в руку Человеку-Солнцу и на следующий день начала собирать камешки-бусины для новых.

В тот же день, вечером, пока старик зажигал бакены, я решила тайком заглянуть в книгу, которой он молится. Я аккуратно сняла ее с полки, качнув висевшие четки на засаленной нитке, но не смогла открыть. Книга будто стала камнем, литым, единым куском спаянных между собой страниц. А ведь старик открывал и читал ее каждый день! И один раз я незаметно заглянула через его плечо, увидела рисунок веретена, а еще море, человека, девочку. Она была красивая, с большими светлыми глазами, и держала в руках веретено. Не знаю, как я поняла, что это оно. Может, когда-то давно старик мне сказал, но я не помню, как это было. А может, просто я знаю. Какие-то вещи знаешь, и все. И сам не понимаешь откуда.

…Но сейчас книга не хотела открываться. Я испугалась и поскорее поставила ее на место.

Сломанное крыло

Мне часто бывает грустно. А может быть, мне грустно всегда. А может быть, для этого есть другое слово. Например – пряха. Вдруг быть пряхой – это и значит быть грустной, одинокой, ходить по маленькому острову и ждать, ждать, ждать. Я не знаю чего. Чего-нибудь. Мои одинаковые дни приносили одинаковые вопросы, которые не имели ответов. Я тосковала по кому-то, с кем можно поговорить, кого можно взять за руку, от кого можно дождаться слова в ответ.

Однажды на берегу я нашла птенца с перебитым крылом. Он был совсем крохотный, бесстрашно разевал рот и шипел на меня. Я не понимала, чей это птенец, он не был похож ни на одну птицу, которую я знала. Серое брюшко и спинка, серая шея и голова, а крылья – черные до синевы. И синий хохолок на голове. А клюв – желтый. Так много красок в одном существе заворожили меня. Я осторожно протянула руку и ласково зашипела:

– Шшшш-шшшш…

Мне казалось, что надо говорить на его языке, так он лучше меня поймет. И правда, он будто успокоился, перестал шипеть сердито, а потом и вовсе замолчал, уставился на меня черным круглым глазом. Я тихонечко погладила его по спине, а потом по голове. Птенец заклокотал, и я увидела, что одно крыло у него неестественно вывернуто, сломано. Аккуратно взяла птенца на руки.

Я спряталась от старика среди валунов и там осторожно положила птенца на мох. Снова погладила его синий хохолок. Он был такой мягкий и нежный, нежнее теплой воды. Потом я аккуратно выщипала пух вокруг раны. Птенец ругался, клекотал и шипел, но не дергался. Он чувствовал, что я хочу помочь. Я соединила сломанные кости, нашла палочку, и мне пришлось оторвать подол у платья, чтобы примотать эту палку к косточкам. Они должны быть неподвижны, иначе не срастутся, это я хорошо понимала. Но птенец все время хотел расправить крылья, и моя повязка слетала. Я промучилась несколько часов, прежде чем догадалась, что нужно делать.

Я сняла гетры, выбрала ту, что меньше протерлась, снова наложила повязку птенцу, проковыряла дырки для лапок и натянула гетру на тельце так, чтобы птенец не смог расправить крылья. Я вспотела и ужасно устала, да и он тоже. Он задыхался от страха, а еще, кажется, хотел пить. Я понесла его к роднику и ткнула клювом в воду. Птенец напился и заковылял прочь от меня. Смешной, в моей полосатой гетре, он вертел головой, будто кого-то высматривал.

Я устроила ему гнездо за домом, там, куда реже всего заглядывают ветер и старик. Принесла ему сухой травы, старое одеяло, а еще – воды и моллюсков. Он уснул. Я сидела рядом с ним и молча гладила его перышки. Я не сказала ему ни слова, но у меня было ощущение, что мы долго-долго болтали о всяких интересных вещах. И я уже знала, что он учился летать, но не справился, а семья не заметила этого и улетела. Что такие, как он, живут там, где тепло и много разной еды растет прямо на деревьях. Я плохо представляла, как такое может быть, да и как выглядят деревья – тоже. Но я очень надеялась, что он поправится и научится летать.

Мы с Птенцом подружились. Теперь после завтрака я бежала к нему, а не на косу. Я кормила его, поила свежей водой, а потом мы шли гулять к четырем валунам или в дальнюю бухту. Он все время мне что-то рассказывал на своем птичьем языке. О том, как чешется под повязкой крыло, как хочется взлететь, какая вкусная была вчерашняя рыбка, а вот сегодняшняя, прости, не очень. Как холодно здесь у нас, и зачем их стаю вообще занесло в эти края…

Мне кажется, Птенец рассказал мне за эти дни больше, чем старик и Человек-Солнце за всю мою жизнь. Я тоже ему немножко о себе рассказала. Я шипела и стрекотала на все лады, и он слушал меня, склонив набок голову. Он меня понимал.

А потом нас увидел старик. Он смотрел, как мы идем рядом по берегу, как разговариваем, и сказал:

– Ее надо убить. Эту твою птицу. Она не должна тут жить.

Я испугалась. Я вдруг поняла, что он, этот седой старик, почти беззубый и худой, может взять и убить того, кого я люблю. И я не понимала почему. И поэтому мне было еще страшнее. Я хотела закричать на старика – и не смогла. Стояла и смотрела, а он смотрел на меня.

– Ну давай, скажи что-нибудь, о великая пряха! – вдруг захохотал он, и хохотал так долго, что слезы полились у него из глаз.

Тогда он подошел к морю, зачерпнул горсть воды, умылся и ушел в дом, не сказав больше ни слова. Вечером, спрятав Птенца в гроте на другой стороне острова, я лежала в кровати и смотрела, как старик что-то пишет в своей тетради. Я решила, что встану завтра пораньше и посмотрю в эту его тетрадь, попробую разобрать, что в ней написано. А вдруг и там будут картинки, как в книге, и я смогу понять, что он задумал? Я вспомнила картинку с девочкой и веретеном. Девочка была такая красивая! Интересно, а какая я? Красивая или нет? И какого цвета у меня глаза? Волосы, я знаю, черные, но вот глаза я никогда свои не видела, да и лицо тоже. Может, я страшная уродина, поэтому старик так не любит меня? Мне стало очень обидно, ведь я же не виновата, что такая, и я уткнулась поскорее в стену, стала думать о Птенце. Какой он ласковый и говорливый и как нам хорошо вместе. Мне снилось большое небо, в котором будет летать Птенец, когда его крыло заживет, и мне хотелось летать вместе с ним. Я проснулась поздно, когда старик уже начал кричать на меня, чтобы я поскорее сварила ему кашу.

Старик и его смерть

Птенец быстро рос, и скоро я стала называть его Птицей. Она очень любила про себя рассказывать, и мы подолгу бродили по всему острову. Старик больше не заговаривал о том, чтобы ее убить, и вообще не обращал на нас внимания.

Я собрала себе новые четки. Они были даже лучше, чем те, что я подарила Человеку-Солнцу. Я нашла три ярко-голубых камешка, два синих, один сиреневый и один мшисто-зеленый. Среди серых они сияли особенно ярко. Я прятала четки от старика, боялась, что он отберет. Мои карманы в переднике обветшали и продырявились, но я поставила прочные заплатки и положила туда четки, чтобы они всегда были рядом. Мне казалось, они меня оберегают. А еще я хотела научиться молиться, чтобы книга старика услышала меня и исполнила мое желание.

– Книга, – шептала я, перебирая камешек за камешком, – научи меня молиться и разговаривать с тобой. Пусть я тоже поверю в твою силу, как старик. И я попрошу тебя, чтобы он куда-нибудь ушел. Он кричит на меня с каждым днем все сильнее, а я не знаю, что делаю не так. Я не хочу возвращаться в холодное море и лежать рядом с мамой на дне, хотя мне кажется, он будет рад, если так произойдет. Но мне не поднять такой камень, который бы смог утащить меня на дно, я слишком легкая. И я не хочу… – И совсем тихо я проговорила: – Хочу, чтобы приплыл Человек-Солнце, посадил меня в свою лодку и разрешил взять с собой Птицу.

Но книга молчала в ответ, и я снова прятала четки в карман.

Это случилось, когда я сидела на поляне с валунами и перебирала четки. Не помню, о чем я думала, наверное, ни о чем важном. Птица сидела рядом, чистила перышки. Вдруг она встрепенулась, повернула голову в сторону моря и тут же расправила крылья, поднялась в воздух.

– Подожди! – крикнула я и побежала за ней.

Я подумала, вдруг она решила, что пришло время ей навсегда улететь в теплые края, ведь уже наступила зима, а я хотела хотя бы попрощаться как следует. Но Птица опустилась рядом с нашим домом.

И тогда я увидела.

Старик лежал на пороге: половина на улице, половина в доме. Глаза его были открыты и смотрели куда-то, только непонятно куда. Я подошла близко-близко, но он не обратил на меня внимания. Я присела на корточки. Он не шелохнулся.

Я видела мертвых тюленей и птиц. Однажды на наш берег выбросило китенка. Я узнаю́ смерть. Я узнала ее и сейчас. Она отражалась в открытых неподвижных глазах старика, в его молчании и какой-то особенной тишине. Я вытащила его на улицу целиком и закрыла ему глаза. Он был холодный. Птица стояла рядом, переминалась с ноги на ногу. Молчала. Я вдруг почувствовала себя очень маленькой, совсем маленькой, синей и полуживой, будто море только что выплюнуло меня на берег.

Но не было никого, кто подобрал бы меня и выкормил пережеванной рыбой. Я ухватилась за рубашку старика и потащила его подальше от дома, в ту бухту, где мы впервые с ним встретились. Я уложила его там ровно и аккуратно.

Выброшенную на берег рыбу мы ели, если только она еще не протухла. Погибших птиц старик сжигал. Из мертвых тюленей вытапливал жир, а мясо коптил. Что делают с умершими людьми, я не знала. Но у нас были камни. Много-много камней. Я таскала камни и укладывала их сначала вокруг старика, а потом прямо на него. Я таскала их целый день из ближайшей бухты, а когда камней в ней уже не осталось – из той, что дальше. Я замерзла и очень устала. Я не поняла, что пришел вечер. Птица ругала меня, говорила, что надо отдохнуть. Я ей не отвечала. Я боялась идти в дом.

Птица принесла мне рыбу. Рыба билась у нее в клюве и разевала рот. Только тогда я поняла: надо что-то поесть. Я вспомнила, что всегда варила кашу сама. И сама собирала мидий. И что-нибудь да осталось с последнего приезда Человека-Солнца. Теперь можно тратить в два раза меньше еды, и даже если он задержится, я не буду голодать. Я погладила Птицу, забрала у нее рыбу и ударила ею о камень. Рыба дернулась и затихла. Я оторвала ей голову, вспорола брюхо и отдала все это Птице, а мясо со спины и боков промыла в море и бросила дома в горшок. Потом я обследовала ящик, в котором лежали продукты. Я нашла мешочек с крупой и поняла, что нам со стариком его хватило бы на половину луны, значит, мне хватит на всю луну. Еще там были галеты. И сушеная рыба. А потом приплывет Человек-Солнце. Он привезет другую еду и, может, побудет со мной немного.

Началась зима. Шторма бились в наши берега, завывал ветер. Иногда я плакала. Это как-то само получилось, раньше я не умела. Но однажды, в особенно жуткую ночь, когда ветер сорвал и унес дверь, я вспомнила другой такой день, когда ураган, казалось, растащит наш остров по камешкам, и мы со стариком залезли под его кровать и сидели там всю ночь, пока ветер не стих. В ту ночь старик почти коснулся меня, не обнял, конечно, но под кроватью же тесно, можно прикоснуться даже нечаянно, хотя мне все-таки нравилось думать, что он провел ладонью по моей спине специально, чтобы успокоить. А сейчас он лежал под камнями там, на холодном берегу. Я хотела залезть под кровать, но Птица не согласилась, и тогда я спряталась под одеялом. В дом без двери залетал ветер и рвал страницы книги, которой больше никто не молился. Наутро ветер стих, и я сумела отыскать нашу дверь и притащить ее обратно к дому, но дальше я не знала, что нужно делать, поэтому просто прислонила ее к стене. Приедет Человек-Солнце, и все наладится.