Kitobni o'qish: «Семь прях. Книга 2. Кьяра»

Тамара Михеева
Кьяра. Семь прях. Книга вторая

© Михеева Т. В., 2019

© Биленко, Ю. С., 2019

© ООО «Издательство «Абрикос», 2020

Семь прях
Кьяра

Утопия (Utopie; от греч. ou – «не» и topos – «место») – «страна, которой нет».

Мысленная конструкция, изображающая идеальное состояние совместной жизни людей, преимущественно с гуманитарно-коммунистической окраской.

Философский словарь

Удивительная сила, управляющая нашими судьбами, меньше всего на свете озабочена тем, чтобы нам понравилось, как она все устроила.

Макс Фрай. Лабиринты Ехо

Зафиксировано использование артефакта предельно возможной силы (по шкале Этуар – Левинской). Предположительно в секторе 778.95\28.701. Необходимо обнаружить источник и проконтролировать использование.

Ответственный: Александра Сидорова

Руководитель: С. И. Алехин

Срок: семнадцать дней

Они называют нас «земля, которой нет». Мне смешно от этого, потому что как же нас нет? Мы ловим рыбу в их водах и потом продаем на их же базарах. Мы воруем их сети, собираем яблоки в их садах, наши девушки влюбляются в их парней и выходят за них замуж; мы ходим среди них, неузнанные и невидимые, но они упорно не верят в наше существование. Разве не смешно? По-моему, очень.

Часть первая
Суэк

Знать – не наше дело.

Дж. К. Роулинг. Гарри Поттер и Принц-полукровка

Смерть не посылает извещений о своем прибытии за три недели до срока. Она придет, когда сосешь малиновые леденцы. Когда собираешься пойти косить траву.

Ларс Миттинг. Шестнадцать деревьев Соммы

Черный ком

Мама разбудила меня на рассвете.

– Кьяра… Кьяра, проснись! Кьяра…

Я разлепила глаза. Мама стояла у моей кровати, одетая в дорожный плащ, с битком набитой сумкой. И с тревогой в глазах.

– Кьяра, мне нужна твоя помощь.

Я не стала задавать лишних вопросов, встала, оделась и пошла за ней. Я сразу поняла, что идти надо молча, незаметно и неслышно. Мама вела меня узкими переулками, темными и пустыми.

Мы обходили открытые пространства.

Мы прятались от стражей.

Мы шли к проливу.

Мама шептала на ходу:

– Сейчас на причалах никого, я смогу добраться на плоту до лодок, но плот надо будет отогнать обратно, а то его хватятся и заподозрят неладное, понимаешь? Ты сумеешь? Справишься? Только помни, милая, про огнёвок…

Я кивнула. Плот волновал меня больше, чем какие-то огнёвки. Даже если они оставляют смертельные ожоги на коже человека.

Мелкие красные медузы-огнёвки живут в прибрежной полосе, и вода Кругового пролива имеет красный оттенок. Об этом сложено, конечно, немало легенд, баллад и страшных сказок. И герои проливали свою кровь в эти воды, и короли, и прекрасные девы. Да-да, конечно, но когда ваши любимые предметы в школе – ботаника и зоология, а не риторика и стихосложение, то вы не увидите в ядовитых медузах ничего поэтического. И никакого мистического ужаса. Я точно знаю: если сумеешь, не касаясь воды, добраться до рыбацких лодок, что пришвартованы у дальних причалов, то никакие огнёвки тебе не страшны. Вода пролива очищается от них резко, будто кто-то провел невидимую границу, становится не красной, а ярко-синей. Но это днем. Рано-рано утром, в темноте, и красная вода у берега, и синяя у дальних причалов одного цвета – черного.

Рыбаки уходят в море на рассвете, когда солнце золотит шпиль храма Семипряха. Но нам нельзя ждать рассвета, мама должна плыть сейчас. Беда в том, что ни одна лодка не может подойти к берегу – слишком мелко. А плот может, у него плоское дно. Причалы стерегут стражи, и чтобы попасть на них, нужно особое разрешение, у нас его нет. А папин плот до сих пор привязан у самого берега: то ли дьензвур про него забыл, то ли еще не успел забрать. Папе нужен был плот, чтобы искать на дне пролива какие-то особые камни. У него и лодка была, и плот, потому что эти камни сносило течением то в полосу огнёвок, то дальше, в синеву.

Мы легко отыскали папин плот, осторожно шагнули на него, и мама повела плот вдоль пирса к лодкам. Она так тихо гребла шестом, что задремавший страж даже не шелохнулся. Скоро среди скопления лодок мы отыскали папину. Мама обняла меня, поцеловала в макушку, сказала шепотом:

– На закате приходи к причалам, дождись, когда все рыбаки разойдутся, и приплывай за мной. Будь осторожна. Справишься?

– Может, ты не поплывешь?

Мама прижала мою голову к груди.

– Я бы так хотела никуда не плыть… Но что делать, Кьяра? Умирать с голоду?

Я готова была разрыдаться, и сдержалась только ради нее. Было страшно.

– Кьяра, помни: стражи и огнёвки.

– Стражи и огнёвки, – повторила я.

– Дождись темноты.

– Да.

– Я люблю тебя.

– И я тебя.

Мама перешла в лодку, толкнула веслом плот. Сверкнул в темноте камень в ее одинокой сережке. Я осталась на плоту одна в окружении темной воды.

Я хорошо помню – и клянусь, что никогда не забуду, – время, когда мы еще жили счастливо. Время, когда папа был с нами. Помню, он казался мне очень большим, просто огромным. Настоящий великан! Когда он возвращался домой после работы, наша комнатка будто съеживалась. Тогда он сажал меня на плечи или на колени, чтобы не мешать маме накрывать на стол. Он вообще много носил меня на руках. И маму тоже. Он нас очень любил – вот что я помню точно. И мы его любили. У него было такое доброе лицо! Он никогда не злился, даже когда уставал. И даже если меня какая-нибудь сумасшедшая старуха приводила домой, выкручивая ухо за очередное безобразие, он темнел лицом, отводил чужую руку от меня, и все, я была в безопасности. Он никогда меня не ругал. Правда.

– Стекло разбила? – спрашивал он. – Нарочно?

– Нет! Просто камень отскочил, когда в дарилки играли!

– Ладно, завтра вставим. Болит ухо?

– Болит.

– Иди холодную воду приложи.

Вот и всё. Вся улица думала, что Кьяра Дронвахла самая избалованная девчонка на свете. Наверное, так и есть. Мама тоже меня ужасно любила. Мы жили, конечно, не очень богато, но и ни в чем не нуждались. Потому что у папы была одна из лучших ювелирных мастерских в нашем квартале, а мама… у мамы была тайна.

Папа всегда говорил: «Иметь дело в руках важнее всего. Если есть какое-то умение, тебе не страшен голод, не страшны никакие королевские указы, ты всегда сможешь себе на кусок хлеба заработать». Поэтому, когда он увидел, что мама скручивает из проволоки разных куколок для меня, он не рассердился, не стал читать ей нотации, не побежал докладывать дьензвуру, нет. Он посмотрел на маму внимательно (и я помню, как она замерла, будто ждала приговора) и сказал:

– Хорошо у тебя получается.

И он стал ее учить работать с металлом и камнем, делать куколок, зверюшек и разные простые украшения. Он был одним из лучших ювелиров Суэка, говорят, в его колье ходит сама королева, а диадема его работы украшает голову статуи Семипряха в храме. Мамины безделушки (простые колечки, браслеты, бусы) он сдавал вместе со своими дьензвуру и говорил:

– Вот навертел из остатков, чего добру пропадать.

За такое бережливое отношение к «добру» дьензвур назначил ему еще одну дьеноту. О том, что безделушки сделала мама, ни один человек, конечно, не знал.

Кто хоть месяц жил в Суэке, тот поймет.

Женщинам здесь нельзя владеть мастерством.

Никаким.

Можешь рисовать гениальные картины.

Лепить кувшины, которые сами ходят за водой.

Можешь шить невероятные платья.

Но никто ничего не должен знать об этом, если ты – женщина.

Мужчины о нас заботятся. Они делают всю работу за нас. Они нас хранят, оберегают, лелеют, потому что каждая девочка может стать однажды силой короля. А значит, она от рождения принадлежит королю. Конечно, потом, когда тебе исполнится тридцать лет и сила твоя пойдет на убыль, ты можешь выйти замуж, родить новых девочек, ну или мальчиков, как повезет, на тебе будет дом, дети, ты можешь шить им одежду и сама варить мыло, украшать свой дом безделушками или угощать соседку вкусными оладушками по своему рецепту, ты можешь даже врачевать! Или стать наставницей в школе для девочек. Или поварихой в королевском дворце. И все. Это все, что ты можешь в Суэке, если рождена женщиной.

Но моя мама… она была другая. Другая, и все тут. Это трудно объяснить. Понять, почувствовать – просто, а вот объяснить… Почти невозможно. В маме все было особенным. Глаза – сине-зеленые, как океан. Говорят, это королевский цвет глаз, ведь океан принадлежит королю. Говорят, у всех королей такие. Не знаю, я королей сроду не видела. Но думаю, что врут они всё. У меня вот такие же глаза, например. Да и не в глазах дело. Мама вообще была красивая. Очень. Темные густые волосы она заплетала в тугую косу и закручивала в клубок на затылке. Стройная, голову держит высоко, будто самая главная в нашем квартале и во всем Суэке. Мне всегда становилось немножко больно, когда я на нее смотрела. Такая она была красивая, что это было как бы немного неправильно.

Если честно, у мамы вообще было много странностей. Например, она очень любила разглядывать работы разных мастеров. Но в Суэке не существовало ни базара, ни торговых рядов, чтобы купить что-нибудь. Ведь все, что производили мастера, от меда до топоров, они отдавали в свой дьен. Дьензвуры каждого дьена сдавали все Мастеру, а он уже распределял по дьенотам и раздавал согласно Указу о дьеноте. Так каждый в Суэке получал все необходимое для жизни: простую одежду, простую еду, тетради и книги для учебы. Самая большая дьенота была у лучших мастеров, как мой папа, например, и у девочек до четырнадцати лет. А самая маленькая, совсем ничтожная, – у женщин после тридцати, которые нигде не работали.

Но моей маме хотелось большего. Ей хотелось красивых платьев, удобных башмаков и приятной глазу посуды. Ей хотелось украсить стены нашего бедного домика картинами, а на пол положить пестрые коврики. Что-то она делала сама, как все женщины в Суэке: сшила к моему рождению лоскутное одеяло, перешивала мне папины рубашки, плела браслетики из остатков ювелирной проволоки и мастерила соломенных кукол. Но душа ее жаждала разнообразия, а глаза – новых впечатлений. Поэтому мы очень часто ходили с ней за ворота.

Суэк – огромный город и единственный в нашей стране. Одним краем он жмется к Таравецкому лесу, а другим врезается в море, топчется в нем причалами, молами, мелями и мысами. Большой мыс ускользнул в море так далеко, что достает до синей воды, он вырвался бы из пояса огнёвок, красной клетки, в которую посадила Суэк сама природа. На этом мысу стоит королевский дворец и храм Семипряха, и красивее этого места нет в Суэке. Но и остальной город хорош: две реки протекают по нему, поэтому в городе много красивых мостов и мостиков. Величественные башни – Луны (дьен ищущих) и Солнца (дьен стражей) – высятся по обе стороны от Садов. Окружает Суэк бесконечно длинная стена с девятью фортами. Она была построена в незапамятные времена и оберегала город от дикарей, которые шли и шли на богатый Суэк через Таравецкий лес.

Кто успел когда-то родиться здесь, тот жил внутри кольца фортов под охраной стражей и короля. Еще не так давно можно было прийти в город из любой, даже самой отдаленной деревни и жить здесь, не зная хлопот. Но потомзапретили свободный вход в город, и с тех пор, если ты так уж хотел жить под боком у короля, требовалось взять разрешение у Мастера, доказав свою нужность и полезность Суэку. Наверное, это было не так-то просто, потому что у ворот города, построенных в трех предместьях, все время толкались желающие поселиться в Суэке. Говорили, некоторые живут там долгие месяцы, ожидая решения Мастера. Мужчины зарастали щетиной, женщины реже мыли волосы, все ходили грязные и оборванные, с тоской в глазах. Хорошо, что моя мама успела попасть сюда до Эры Трех ворот!

В первую очередь разрешение на жизнь давали хорошим мастерам, тем, кто мог пригодиться Суэку. Поэтому возле всех ворот раскинулся настоящий базар, и каждый показывал все, на что способен. Кого здесь только не было! Стеклодувы, гончары, оружейники, портные и сапожники, кондитеры… Мастер приходил сюда раз в две недели и давал три-четыре разрешения, но каждый день новые люди прибывали и прибывали к воротам.

Однажды маму схватил за руку какой-то мужчина:

– Чера!

Мама охнула и бросилась ему на шею:

– Атик! Что ты здесь делаешь? Как ты сюда попал? Ты… ты тоже? Когда?

– Уже пять лет здесь, – радостно разулыбался он. – Меня прибило к Таравецкому лесу, и сначала я жил в Подкове. Женился. У меня отличные ребята, близнецы, мальчик и девочка. А это твоя? Красавица! Вы в Суэке? Мы вот тоже сюда решили податься, трудно в деревне… уже три месяца ждем разрешения на жизнь…

Я увидела, как помрачнела мама.

– Не надо, Атик, – сказала она. – Правда. Лучше вам оставаться в Подкове, поверь мне. И тебе, и твоим ребятам там будет безопаснее, ты же сам понимаешь.

И она положила ладонь мне на голову, будто закрыла от невидимого дождя. Долго потом я чувствовала тяжесть этой ладони. Когда мы возвращались домой, я спросила:

– А кто этот Атик?

– Мой старый друг… родственник.

– А почему ты не хочешь, чтобы они жили в Суэке? Мы бы ходили к ним в гости!

У нас не было никаких родственников вообще, и я очень завидовала всем, у кого они были. Даната каждые выходные отправлялась то к одной, то к другой бабушке, тетушке, кузине… Но мама не ответила, только грустно и как-то беспомощно мне улыбнулась.

Это была еще одна ее тайна.

А еще она носила непростые сережки. Все сережки, которые я видела у женщин Суэка, – в форме какого-нибудь цветка или листа. А у мамы были совсем другие. Прозрачный, как застывшая капля росы, камень в тонком милевировом ободке – вот какие у мамы были сережки. С одной странностью, которую никто, казалось, не замечал, только я. Может быть, потому, что каждый вечер, когда мы с мамой сидели у окна и ждали с работы папу, ее сережка качалась у самых моих глаз. И я понимала, что камень в маминой сережке – прозрачный, но сквозь него ничего не видно. Не видно маминой кожи, и если я возьму сережку в руку, через камень не будет видно моих пальцев. И вместе с тем – он остается прозрачным. Будто это какой-то туннель, ведущий в неизвестные миры, где плещется такая же прозрачная вода с золотыми искрами. Я не решалась спросить об этом у мамы, но мне хотелось разгадать эту загадку. Сережки мама никогда не снимала, даже спала в них. Никто так не дорожил своими сережками, как моя мама.

Каждой девочке прокалывают уши при рождении, потому что во время обряда силе короля надевают красивые длинные серьги. А ведь любая девочка Суэка может ею однажды стать, значит, у каждой должны быть проколоты уши.

У каждой, кроме меня.

Отец любил маму без памяти, он на все был готов ради нее, он убил бы ради нее не задумываясь! Наверное, он убил бы даже короля. Иногда я слышала, как они перешептывались, сидя вечером у окна, и он говорил:

– Какое счастье, что тебя не увидел король! Какое счастье, любовь моя, что он тебя не заметил! Наверное, он ослеп в тот день, когда проезжал по вашей деревне…

– Тише, тише… ты говоришь ужасные вещи, за которые тебя сгноят на рудниках… – отвечала мама, а сама тихонько смеялась.

Она рассказывала мне, что пришла в столицу из очень далекой деревни, такой далекой, что даже названия ее никто не знает, вот как она далеко. Я считала, и выходило, что случилось это, когда ей уже исполнилось тридцать два года. Значит, она не хотела стать силой короля? Если деревня ее так далеко, то ищущие могли и не добраться туда в поисках новой силы. Ох! Эти мысли лучше вообще держать при себе! Не хотеть стать силой короля? Такое, конечно, случается, если, например, кто-то дружит с детства, как мы с Данатой, и решил никогда не разлучаться, или если кто-то мечтает быть жрицей. Но специально скрываться в неизвестно какой деревне, обладая такой красотой, как у мамы, – это почти преступление. Но говорю же, мама – особенная. Не такая, как все. Например, она не позволила отцу проколоть мне уши. Не позволила, и все. Не представляю как, но она уговорила его сделать такие специальные штуки, похожие на сережки, они крепились к ушам особенными замочками, а уши при этом оставались целыми, без всяких дырок. Сначала я даже не понимала, что у остальных по-другому, ведь сережки у всех почти одинаковые (кроме мамы, конечно). Мне папа сделал их в форме алианского листа. Такие тоже многие носили. Только вот всем вставляли сережки в дырочки в мочке уха и закрепляли с другой стороны специальной бусинкой, а мои крепились к мочке особенным зажимом, совсем незаметным со стороны. Когда однажды я увидела, как у Данаты выпала сережка из уха, а там дырочка, я ужасно удивилась. Так удивилась, что не стала у нее ничего спрашивать, а вечером долго теребила свое ухо, разглядывала в зеркало, пытаясь разглядеть хоть крохотную дырку. За этим делом и застала меня мама. Пришлось пожаловаться ей, что со мной что-то не так, с моими ушами. Но мама только улыбнулась, посадила меня на колени и сказала, что все со мной так, просто прокалывать уши очень больно, а она слишком любит меня, чтобы делать мне больно. Но помни, что это секрет.

– Что ты меня так сильно любишь?

– Нет, глупышка, что у тебя нет дырочек в ушах. Очень большой. Самый большой на свете. Обещай хранить его.

И я хранила. Никто не знал. Даже Даната.

Мои уши и еще то, что мама втайне подреза́ла мне волосы каждый месяц, – вот единственное, из-за чего мама с папой ссорились. Каждый раз, когда мама рано-рано утром будила меня, сажала на высокий стул посреди комнаты, окна которой выходили во двор, и брала в руки ножницы, отец начинал сердиться.

– Ты попадешься, Чера. Говорю тебе, ты попадешься однажды и погубишь и себя, и дочку!

– Не попадусь, – спокойно возражала мама. – Я же знаю, что вы умеете хранить секреты. Правда, милая?

– Зачем вообще это делать? – сонно спрашивала я.

– Потому что ищущие всегда выбирают длинноволосых, а они не должны тебя выбрать.

– Я не могу быть силой короля?

– Да, милая. Это то, что никогда не должно с тобой случиться. Никогда, Кьяра.

Холодное лезвие ножниц касалось моей спины, я чувствовала его даже через ткань ночной рубашки и передергивала плечами.

– Почему? – спрашивала я.

– Чему ты учишь дочку? – вспыхивал отец. – Отдать свою силу королю – лучшая доля для любой девушки Суэка!

– Для любой, кроме Кьяры, – угрюмо отвечала мама.

– Можно узнать почему? – язвил тогда отец. – Разве она дурна собой? Или глупа? Или больна? Что с ней не так?

– А что не так с тобой? Иди, Кьяра, я закончила.

Но я продолжала сидеть, а они – спорить.

– Разве мы знаем, что происходит с теми, кого выбрал король или ищущие? Разве ты хочешь навсегда расстаться с дочерью? Забыть, как она выглядит? Не видеть, как она взрослеет? Разве не хочешь нянчить внуков, а? Других детей у нас с тобой нет! Нельзя, чтобы с ней это случилось! Только не с ней!

– Почему? – снова и снова спрашивала я, и однажды мама ответила:

– Потому что ты – моя дочь.

Отец всегда умолкал после таких вот маминых вспышек. А мама, бросив ножницы на пол, убегала из комнаты. Мы с папой молча убирали мои остриженные волосы, сжигали их в печке. Мама обрезáла мне их по чуть-чуть каждый месяц, чтобы это не бросалось в глаза.

Я красивая. Папа мог бы и не говорить мне этого по сто раз на дню, я и так знала, ведь я очень походила на маму, а красивее ее не было никого на свете! Но главное – я необычная. Смуглая и темноволосая, как папа, а глаза светлые, сине-зеленые, как у мамы. Все знали, что новый король выбирает девушек с необычной внешностью. Когда он взошел на трон и все увидели, кого он выбрал в первый, второй, третий год своего правления, мама стала нервничать еще больше. Да и папа тоже. Просто он хотел все делать правильно. Он не был бунтарем, хоть и прикрывал мамино умение мастерить украшения из серебряной проволоки, мои непроколотые уши и ежемесячную стрижку волос. Но делал он это просто потому, что очень любил нас. Только поэтому.

И еще одна тайна была у моей мамы, но о ней не знал даже отец, только я. Мама видела землю. Землю за Круговым проливом. Никто не видел ее, ни один человек. С какого бы места я ни посмотрела на Круговой пролив, я видела только море и море, до самого горизонта, без конца и края. Мама не понимала. Она тихонько спрашивала меня:

– Ну вот же, смотри! На самом горизонте встает тот берег. Как ты можешь не видеть? Может, у тебя глаза болят?

Но все в порядке было с моими глазами, я на всех, на ком могла, проверила: папа, Даната, Ульрас, все девчонки из класса, все учителя, которые водили нас на экскурсии по городу, – ни один не видел землю на горизонте. А мама видела. Я думала об этом очень долго. И поняла, что верю маме. Потому что если наше море называется проливом, то, значит, оно разделяет что-то. Течет между двумя кусками земли. Я поверила, что своими волшебными морскими глазами мама видит ту землю, другой берег. И надеялась, что я, когда вырасту, тоже увижу его.

Так мы и жили, любя друг друга и оберегая наши тайны.

Но однажды в мастерской начался пожар, обвалился потолок, и папа остался там, в огне и дыме. Его нашли потом. Черный ком. Мама рыдала, упав на этот ком, стараясь его обнять. Ее оттащили. Кто-то подвел к ней меня, я помню, что прижалась к ней… И она положила мне руку на голову. Потом были похороны. Из листьев атьюкты связали носилки, положили на них черный ком. Единой ниткой, без узлов, сшили покрывало. Мама уже не плакала. Она перестала говорить, плакать, есть и спать сразу после того, как ее оттащили от черного кома. Вдруг она сняла одну сережку и положила ее под покрывало. Она сделала это так быстро, что, кажется, никто, кроме меня, не заметил. Я никогда в жизни не видела, чтобы она их снимала.

В ночь после похорон она легла спать со мной и полночи рассказывала мне истории. Про то, как пришла из своей далекой деревни без названия в Суэк, и все, что было у нее, – это два прозрачных камешка, доставшиеся ей по наследству. Она боялась их потерять. И она пошла к ювелиру, про которого все говорили, что он настоящий виртуоз своего дела и творит шедевры из милевира и драгоценных камней. Милевира у мамы не было, денег тоже, были только два прозрачных камешка да прекрасные глаза цвета моря.

– Я сказала ему, что буду прибирать в мастерской и готовить ему еду, если он сможет превратить мои камни в серьги. А он улыбнулся так ласково и спросил, сколько мне лет. «Тридцать два», – сказала я, понимая, что встретила свою судьбу. У него были такие лучистые глаза, такая улыбка! Будто солнце! Я влюбилась без памяти, на месте. И он тоже. Новые сережки я надела на свадьбу.

Потом мама меня крепко обняла. Я поняла, что вот так, через меня, она обнимает его. Ведь во мне целая его половинка. Потом мама тихонько запела мне свою колыбельную, я ни от кого больше ее не слышала, только от нее. Мелодия была очень красивая, а слова немножко странные, вот такие:

 
Спи, звоночек мой усталый,
Лори-лори-лей.
Спи, прижмись покрепче к маме,
Лори-лори-лей.
Прилетела птичка ньюке,
Лори-лори-лей.
Будет доченьку баюкать,
Лори-лори-лей.
 

Но мы не спали до рассвета. Думали, как нам теперь жить. У мамы очень маленькая дьенота. Правда, дьен выплачивает дьеноту на мое содержание, раз я могу стать силой короля и не должна ни в чем нуждаться. Но дьензвур отказался выплачивать папину дьеноту за сгоревшую мастерскую, сказал, что папа сам виноват, неаккуратно работал с огнем. Неправда! Это все неправда! Он всегда следил за огнем!

– Им ничего не докажешь. Ничего. Мы придумаем что-нибудь. Мы справимся. Разве нам много надо с тобой? – говорила мама.

Сначала мы и правда справлялись. Соседи немного помогали нам первые недели. Пару раз мама относила дьензвуру украшения и проволочные игрушки, говорила, что вот, нашла у мужа на домашнем верстаке. За это ей давали немного продуктов. Но они быстро заканчивались. Моей дьеноты, по которой мы получали хлеб, масло, рыбу, крупу и одежду, тоже надолго не хватало. К тому же я быстро росла, мама уже и так перешила все отцовские рубашки в мои платья. Да и в школу нужно было покупать то одно, то другое. Мама пробовала устроиться на работу. Она просилась в мастерские. Просилась в рыбачки, в школу. Но ее нигде не хотели брать.

– Слишком уж ты красивая и молодая, никто не верит, что тебе так много лет, – сказала как-то ей наша соседка Ульрас, вдова ювелира Сура и мать одиннадцати детей. – Таких, как ты, во дворце любят, сходи туда.

Но во дворец мама не хотела. Я не понимала почему. Ведь правда же – она могла стать фрейлиной королевы! Это было бы так здорово!

– Нет, милая, это точно не для меня, – тоскливо улыбалась она и теребила свою одинокую сережку в левом ухе.

Даната говорила, что маму съест тоска, если мы что-нибудь не придумаем.

Даната была старше меня на два года, и она была такой хорошенькой! Прямо как солнце – радостная, звонкая, с ямочками на щеках и золотыми волосами. А смеялась она так, что вся улица хохотала следом! Не знаю, как мы с ней так сильно подружились, мы же были совсем разные. У меня скверный характер. Я не могу кивать и соглашаться, если мне что-то не нравится. Не могу, и все тут. А Даната – она умела. Вот, например, выйдет из своего дома жена столяра Кариса и заорет на нас:

– А ну, проваливайте живо отсюда! Нашли где играть! Своих дворов нет? Своей улицы мало?

Будто это только ее улица! Будто даже воздухом дышать нельзя рядом с их домом! И мне сразу хотелось закричать в ответ что-нибудь обидное. «Кариса – вонючая крыса!» или еще что похуже. Но Даната – она была не такая. Она только кивнет, улыбнется, сделает, как велят, а потом шепнет мне на ухо:

– Вот уродка!

– Да? А сама ушла как миленькая!

– Да ну! Легче согласиться, чем переубеждать каждого навозного жука.

Она была очень умная, моя Даната. Я любила ее без памяти! Больше, чем сестру, если бы она у меня была, честно! Потому что сестру ведь я не смогла бы выбрать, она была бы такой, какой родилась у моих родителей, а Данату я выбрала сама. Я увидела ее рано утром, когда ее отец-зеленщик грузил тележку, чтобы везти разные травы и молодые овощи своему дьензвуру, а Даната помогала ему. Она стояла на высокой скамейке перед тележкой и все красиво раскладывала: пучки узорчатой петрушки, пахучей кинзы, перышки укропа и зеленого лука, нежный салат, ароматный базилик, стручки зеленого горошка, тонкую оранжевую морковку… Я залюбовалась, как ловко она это делает, стояла как дурочка и смотрела!

И вдруг она мне улыбнулась! Эта удивительная девочка с золотыми волосами, которая старше меня и помогает немного отцу (совсем немного, конечно, и пока никто не видит), она заметила меня и улыбнулась! Я чуть не умерла от счастья.

Я стала ходить за ней следом. Мне было тогда пять лет, и поначалу Даната сердилась. Но однажды за ней погналась собака, огромная такая, а Даната ужасно их боялась, она бежала по переулку и визжала, а собака гналась за ней, и я взяла камень и бросила в нее, в собаку эту. Не попала, но она тут же затормозила. И смотрела на меня мутными глазами, огромная, злая, и тяжело дышала. Почти сразу же подскочил страж. Он схватил собаку за холку и перерезал ей горло. Тут уж мы обе заревели. Было страшно. И немного жалко собаку. Но понятно, что по-другому никак – собака угрожала девочкам. А вдруг они – будущая сила короля?

Так мы подружились с Данатой.

И всегда были вместе.

На улицах.

В садах для прогулок.

Даже в школе.

Мы уговорили родителей схитрить: Даната пошла в школу на год позже, а я – на год раньше, и мы оказались в одном классе. Даната была выше и умнее всех, все ее слушали, все ее любили. Мы придумали с ней, что никогда не попадемся на глаза королю, а когда нам исполнится тридцать лет и мы будем свободны, то отправимся в большое путешествие! Обойдем весь Суэк, может, даже до родной маминой деревни дойдем.

Правда, мама стала сильно беспокоиться, потому что после той истории с собакой на нашей улице слишком уж часто появлялись ищущие. Наверное, страж, что убил собаку, рассказал им про Данату. Трудно не заметить девочку, у которой волосы как расплавленное золото и ниже пояса, глаза веселые, а на щеках ямочки.

– Кьяра, теперь ты должна быть еще внимательнее. Если за Данатой приглядывают, то и тебя наверняка приметили, ты у меня такая красавица!