Kitobni o'qish: «Дневник длиною в жизнь. История одной судьбы, в которой две войны и много мира. 1916–1991»

Shrift:

Посвящается самой старшей, мудрой и любимой в нашей семье женщине – Наталье Соломоновне Шипетиной, трепетно сохранившей для нас дневники своей мамы – Татьяны Ивановны Гончаровой. Спасибо, родная…

Воспоминания
Отрывки из истории семьи
1916–1917

Детство веселое, детские грезы…
Только все вспомнишь – улыбка и слезы…
И.С. Никитин

Окраина Москвы. Тихий переулок у Крестовской заставы. Двухэтажные деревянные дома, улица, заросшая травой, злые собаки в подворотнях. В этом переулке начинается моя сознательная жизнь. Мне 5 лет. Мы живем во дворе, в подвале. Квартира большая и неуютная. Мы живем в ней всего несколько месяцев, и она мне очень не нравится. Большую часть дня я провожу во дворе. Меня неизменно сопровождает мой трехлетний братишка, капризный и плакса. От него нельзя отойти ни на шаг – он сейчас же начинает реветь, и в результате мне попадает от матери. Мать целый день работает дома. Она делает детские игрушки на магазин Мюра и Мерилиза на Петровке. Этим мы и живем. Живем неплохо. Всегда сыты и чисто одеты. Для нас у матери в шкафу не переводится шоколад и моя любимая пастила.

Отец на войне. Война с немцами. Когда мы шалили, нас пугали немцем. Мне казалось, что немец где-то близко и вот-вот придет к нам в квартиру.

Двор маленький, в нем два флигеля. Верхний этаж нашего флигеля занимает домовладелица с сестрой и какими-то еще родственниками. В ее квартиру со двора вела широкая белая каменная лестница. Эта лестница была единственной причиной раздора между мной и домовладелицей. Дело в том, что ступеньки были ослепительно-белы, и эта белизна так и соблазняла порисовать на них углем. Пользуясь удобным случаем, я разрисовывала лестницу сверху донизу самым черным углем и после этого спасалась в сарайчик. Старуха домовладелица, обычно ласковая со мной, в этот момент готова была выдрать мои белокурые косы с голубыми ленточками. Я молча выслушивала ее ругань, мне было стыдно, а на следующий день я украшала лестницу песочными пирожками…

В другом флигеле жил мой приятель, шестилетний Миша. У него была сестра, которой было уже лет 12. У них было очень много игрушек, и я любила приходить к ним играть. Миша был моим постоянным другом, и мы почти никогда не ссорились с ним. Когда нам надоедали игры, мы садились где-нибудь и рассказывали друг другу «страшное».

Однажды в сумерки я и Миша сидели на пожарной лестнице. Темой нашего разговора был медведь, самый страшный зверь в нашем представлении.

– Ты видела когда-нибудь медведя? – спросил Миша.

– Нет…

– А ты знаешь, какой он?

– Знаю. Он большой, выше нашего дома, ходит на задних лапах, – отвечаю я, а сама испуганно вглядываюсь в сумеречный двор: а вдруг выйдет откуда-нибудь этот воображаемый великан медведь. Миша верит мне и тоже испуганно озирается.

– А он, наверное, ночью приходит во двор…

– Конечно, – подтверждаю я и собираюсь удирать домой. Вдруг медведь придет сейчас? Миша следует моему примеру.

В нашем подвале была еще одна квартира. Там жила одна польская семья. У них было трое ребят – двое мальчишек и девочка, моя ровесница. Звали ее Виктория или просто Витя. Мальчишки были очень озорные, и, когда у них дома не было родителей, они устраивали в квартире целый погром. Самым любимым занятием было прыгание с мебели на пол. Прыгали со стола, прыгали с комода, катались по комнате на стульях. Я была активной участницей в этих играх, особенно в прыгании со стола. С Витей я не дружила и часто дралась. За нее всегда заступались ее старшие братья, но я их не боялась. Они меня не били, а только жаловались моей матери, а это меня очень мало трогало.

Однажды Витя что-то ела, и один из ее братьев вытащил у нее изо рта волос.

– Если бы ты его проглотила, ты бы умерла, – сказал он.

Витя испугалась, а я пожалела, что она не умерла. «Если бы она умерла, – думала я, – мне достались бы ее игрушки», – а вместе с ними и цветные стеклянные шарики, которые вызывали мою зависть. Мои игрушки были лучше, но я не любила своих игрушек. Мои куклы всегда валялись забытыми, и я уделяла им внимание только в тот момент, когда мне их дарили. Когда мне приносили новую куклу, я прежде всего начинала ее раздевать. Снимала с нее шляпу, а так как последняя всегда была приклеена к волосам, то вместе со шляпой я сдирала и волосы. На этом раздевание оканчивалось. Мама сердилась, забирала куклу, приклеивала волосы на место и вешала куклу на стену, сохнуть. Любимой моей игрушкой был плюшевый рыжий Мишка. Мне сделал его отец, когда мне исполнился 1 год. Этого мишку я никогда не забывала. Был у меня еще большой резиновый мяч, предмет зависти всех ребятишек. Когда этот мяч ударялся о землю, он красиво звенел. По вечерам этим мячом играли во дворе и взрослые.

У Мишиной сестры Зои были маленькие мячи, которыми она очень хорошо играла. Однажды она закинула один мяч на крышу нашего флигеля, и он так и остался лежать там. Я это видела и сообщила Вите. Мы решили, что маленький мяч после дождя обязательно вырастет и будет большой, как мой мяч, и сам свалится с крыши. Поэтому после каждого дождя мы выходили на середину двора и смотрели на крышу – не вырос ли мяч?..

У нашей домовладелицы было две собаки – мать и сын. Мать звали Фринкой, сына Диком. Собаки были белые, с гладкой кожей, с отрубленными хвостами. Они уничтожали всех кошек у нас во дворе, и по сему случаю ни в одной квартире у нас не было кошек. В нашем же переулке, в доме напротив, жила тоже собака – белая лохматая сибирская дворняжка. Когда эту собаку выпускали из дому, она прибегала к нам во двор, Дик и Фринка встречали ее, и начиналась грызня, кровавый бой. Нападала всегда лохматая дворняжка, а наши две собаки никогда не могли с ней справиться. Дрались они яростно, летела шерсть, собаки всегда были в крови, но разогнать их не было никакой возможности. Мы, ребятишки, только издали наблюдали эту драку. Кончалась драка тем, что кто-нибудь из хозяев наших собак выливал на них ведра два холодной воды и так разгонял окровавленных собак. Из-за собак ворота нашего двора бывали часто закрыты, но собаки ухитрялись драться в подворотне: наши собаки со двора, та собака с улицы. Они просовывали в подворотню лапы и морды и яростно кусались.

Летний вечер. Все жильцы во дворе. Ребятишки крутятся тут же. Разговоры о войне, о дороговизне. Сумерки синим туманом наползают на двор. Вдруг в высоте загудело. Два аэроплана медленно плыли в синеве. Задрав головы кверху, все следят за полетом.

– А зачем они летят? – спрашиваю я.

Хозяйка дома объясняет:

– Они бомбы бросают. Как бросят бомбу, так и раздавят нас всех.

Мне страшно. Мне кажется, что бомба величиною с дом, и если она упадет с аэроплана, то действительно и дом, и все мы будем раздавлены.

Однажды весною, в воскресенье, мама и бабушка собрались в церковь. Меня и братишку взяли с собой. День был солнечный, теплый. Мы вышли из переулка на 1-ю Мещанскую. Нам нужно было пересечь улицу, но в это время шел трамвай. Мама и бабушка остановились, чтобы переждать, когда пройдет трамвай. Братишка был у мамы на руках, я держалась за бабушкину юбку. Трамвай остановился (дело было около остановки), ожидающая публика полезла в вагон. Я вдруг решила, что мы тоже должны сесть в трамвай… Недолго думая, я отцепилась от юбки и, обогнув трамвай (мы стояли с левой стороны), полезла в вагон. Ступеньки были высокие, я еле забралась на них. На площадке какой-то мужчина взял меня на руки:

– Девочка, где твоя мама?

Я смотрела в вагон поверх голов стоящих и не видела ни мамы, ни бабушки. Публика уже заинтересовалась случаем. Оглядываясь на площадке, я нечаянно взглянула в заднее окно вагона. Далеко по улице, вслед за вагоном бежала мама и, как видно, кричала… Свистели городовые, но вагон спокойно доехал до остановки. На остановке меня извлекли из вагона. Мама, растрепанная, заплаканная, схватила меня. На обратном пути она собирала свои шпильки… Я была испугана своим поступком и боялась сказать матери правду. Но мама и бабушка без меня объяснили этот случай. Они решили, что какие-то злоумышленники хотели меня увезти. В этот день всем родным и знакомым было уже известно о происшествии. Было рассказано много случаев о похищении детей. Рассказывали, что детей похищают евреи и пьют детскую кровь… Когда меня начинали расспрашивать, кто меня хотел увезти, я невольно, боясь наказания, поддерживала заблуждение взрослых…

Война давала себя чувствовать. Начались затруднения с продуктами. У нас на русской печке появились запасы, никогда до этого не бывавшие, муки, крупы, сахара, макаронных изделий и пр. Появились куски мануфактуры «в запас».

По вечерам не выходили на улицу и закрывали окна одеялами. Это было уже начало 1917 года. Из Москвы бежали. Мы тоже собрались уезжать. Мама сказала, что мы поедем в деревню. Что такое деревня, я не знала и с нетерпением ждала отъезда. Уезжали летом, а может быть весной, не помню. Подвода, нагруженная вещами, выехала со двора.

Большое село раскинулось между двух рек – Окой и ее притоком. Центральная широкая улица села одним концом висела над крутым спуском к берегу Оки. У подножия спуска холодные чистые родники били из-под земли. Этими родниками хвалились жители села, говорили, что ни у кого нет такой чистой и вкусной воды. Вода всегда была ледяная, даже в самые знойные летние дни. Сбоку села, параллельно его длине, протекала небольшая речушка, приток Оки. Глинистые обрывы висели над песчаными берегами речушки, носившей название Гусь. Наверху обрыва гнездилась боковая улица села, скрывавшаяся под густыми садами. А на самом верху стояла белая каменная церковь с высокой колокольней, украшенной весьма искусными фигурами. Церковь по заданию местного помещика выстроил какой-то очень талантливый архитектор, выстроил со вкусом, и село хвалилось своей церковью, так же как оно хвалилось своими родниками. По другую сторону села шел глубокий овраг, отделявший село от небольшой деревни.

Весной, во время разлива воды, Ока выходила из своих берегов, затопляла низменные луга и подступала к самому селу. Мутно-серые волны плескались по стенам крайних домов, и нередки бывали случаи, когда легкие хозяйственные постройки уносились со дворов мутным потоком. В подполах изб стояла вода. Речка Гусь тоже выходила из берегов, поднималась вверх по обрыву, подбиралась к садам, омывала могильные плиты небольшого кладбища около церкви. Маленькая речушка превращалась в солидную реку, в которую в дни разлива заходили большие окские пароходы, спасаясь от быстро бегущих волн разгулявшейся Оки. Овраг по другую сторону села тоже наполнялся водой, вода выходила из оврага, мутная, глинистая, подбиралась к огородам, заползала в хлева. Село оказывалось с трех сторон окруженным водой. Жители, отрезанные от внешнего мира, сидели по избам, не надеясь особенно на прочность того сухого куска земли, где они притаились.

Большой пятистенный дом. Четыре окна на улицу, два окна в проулок. Двор, огороженный тесовым забором, крыша дома тесовая, во дворе небольшой хлев, в котором никогда не водилась корова.

Внутри дом разделен на две половины – кухня и горница.

В горнице неуютно и пусто. Стол и несколько стульев, в углу сундук, покрытый дерюгой. Зато в кухне кипит жизнь. Один угол занят большой русской печью. В другом углу стол и скамьи по стенам, под потолком иконы. Половину избы занимают полати. На полатях овчинные полушубки, соломенные перины, тряпье. На печке, свесив вниз головы, лежат два мальчика. Один, с бледным худым личиком, не отрываясь сосет глиняный край печки. Другой, скосив глаза в сторону, следит за матерью.

Мать готовит еду. Среднего роста женщина в темном платье, в темном платке, монашески повязанном на голове, сухое спокойное лицо, тонкие поджатые губы. Никогда нельзя было угадать, что думает, что чувствует эта женщина, всегда спокойная и молчаливая. Соседки не любили Авдотью Горшкову, уж слишком она была похожа на монашку. Не по нутру была веселым озорным бабам строгая поповская дочка. Авдотья взята была из другого села, из поповской семьи.

Летний день. Яркий. Солнечный. Знойный. Воздух дрожит, и в глазах ребят тоненькие блестящие прозрачные струйки. В тени громадного вяза прохладно, и так приятно лежать не двигаясь. Тоненькая девушка с золотыми кудрями на голове и веснушками на лице лежит в траве. Не хочется двигаться. Лень сковала все тело. Но глаза внимательно смотрят вокруг, широко раскрываются, как бы хотят вобрать в себя все окружающее и запечатлеть в себе на всю жизнь этот яркий летний день. Ведь так редко приходится бывать в деревне… Только раз в год, летом. А может быть, в другое лето не придется уже сюда приехать… А здесь так прекрасно, так все мило юному сердцу. Здесь прошла часть детства. Здесь впервые глаза девочки увидели то, чего никогда не видели в городе, – природу. Глаза раскрываются все шире. По временам девушка закрывает глаза и представляет себе окружающую картину. Потом снова раскрывает и снова смотрит. Вяз стоит посреди огорода, засаженного картофелем. Картофель цветет. Тонкие, белые, с лиловатым оттенком цветы на темной зелени ботвы. Потом за картофелем идет мята. В траве алеет мелкая полевая гвоздика. За мятой пустой огород. Он зарос полынью, чернобыльником, колючим чертополохом, белой ромашкой. Дальше снова мята, потом снова огород с картофелем, и так без конца, пока может видеть глаз. Потом все это сливается в одно зеленое поле и тянется до самой реки Оки. Ока кажется неподвижной. Кажется, что лежит среди зеленого поля голубая широкая лента… По ту сторону Оки желтый песчаный берег, и на нем темно-зеленые кустарники. И все. Дальше ничего не видно. Дальше земля упирается в небесный свод, голубой и сверкающий. Глаза скользят налево. Там в гуще зелени крыши домов. Там деревня. Направо, совсем близко, село. Ближе всех старый полусгнивший дом. Разгороженный наполовину двор. Хлева без крыш. И все это в зарослях крапивы и полыни. Этот дом родной для девушки. Она смотрит на него не отрываясь. Запомнить, сохранить навсегда в памяти каждый кусочек этого старого жилого дома…

У девушки в жизни правило: на все смотреть и все запоминать. Она откладывает в своей памяти бесчисленные картины, как жадный хозяин складывает у себя в кладовой всякие вещи – и нужные, и ненужные. У девушки мечта. Тайная, глубокая, никому не известная. Когда-нибудь она вытащит из своей памяти все картины, разложит их в порядке и… тогда о них узнает весь мир! Она будет писать книги. Она мечтает об этом с самого детства. Откуда у нее взялась эта мечта? Она не знает. Но она мечтает об этом упорно, она верит, что так будет! В шестнадцать лет так легко и радостно мечтать. В шестнадцать лет мир кажется прекрасным и все кажется доступным. В шестнадцать лет жизнь еще только начата. Вспоминать еще нечего, значит, надо только думать о будущем, мечтать. Златокудрая девушка радостно улыбается. Жить так хорошо! Весь мир принадлежит ей. Разве нет?

В уме начинают нанизываться строчки стихов. Девушка мечтает писать книги. А пока она пишет маленькие лирические стихи. Но ведь это только пока… А потом мир, восхищенный и покоренный, ляжет у ее ног. Разве нет? Что может помешать этому? В шестнадцать лет мечты возносятся высоко и кажется, что ничто не может помешать им воплотиться в действительность…

История семьи Гончаровых до 1921 года

1984 год. Ноябрь. Москва. Бибирево

Моему отцу (вернее, нашему – у меня три сестры и брат) в этом году, в мае, исполнилось бы сто лет. А умер он в 1947 году, 19 марта, не дожив двух месяцев до шестидесяти трех лет.

Иван Алексеевич Гончаров-Юртов, так звали нашего отца. Фамилия прямо графская, но произошла она от прадеда, по профессии гончара. Видимо, гончарное дело давало приличные доходы, так как отец мой родился не в обычной деревенской избе, которая имеет три окна по фасаду (два в горнице, одно в крохотной кухоньке), а в большом пятистенном доме, построенном из толстых бревен, с тяжелой матицей, разделяющей горницу и большую кухню. Матица была дубовая, темная, отшлифованная. Двери в горницу не было, там, видимо, вешались занавески. В кухне была русская печь, два окна напротив печи. По двум стенам были сделаны широкие дубовые скамьи, на которых днем сидели, а ночью спали. Между скамьями стоял стол. Двери из кухни вели в большие сени, в которых по обе стороны были два больших чулана. В одном чулане была устроена кровать, где летом спали, в другом была лестница на чердак и всякая хозяйственная утварь. Из сеней дверь вела во двор. Крыльца почему-то не было. И ступенек не было, хотя дверь была высоко от земли. Просто был скат на землю.

Во дворе были хозяйственные постройки, хлев для коровы, для поросят, курятник. И росла во дворе полынь, густая, высокая, пахучая. Запах этой полыни запомнила на всю жизнь. Часто его вспоминаю и очень люблю.

Дом наш стоял на самой главной и большой улице села, в том конце, который выходил к Оке. В конце улицы был спуск к роднику, в котором была вкусная, чистая, холодная вода. А дальше к берегу Оки шли заливные луга. Слева, вдоль села протекала речка Гусь, приток Оки. По другую сторону речки был лес, в дни моего детства полный ягод – земляники, черники, малины и грибов. А в конце лета – орехов, брусники. Лес был справа, а левее через речку была другая губерния, Владимирская. Наше село Погост было в Рязанской губернии, Касимовском уезде. Сзади нашего дома, примерно в полукилометре, был овраг, а за оврагом деревня Забелино. В нашем селе было 400 дворов (так говорил отец), три церковных прихода и, соответственно, три попа: отец Владимир, отец Ион и отец Михаил. У каждого из них свой приход. Церквей было две, одна зимняя, другая летняя. Школа одна, находилась в центре села, большая, каждый класс имел свою комнату, и был зал, где устраивались ученические праздники и иногда устраивались вечера для взрослых. В селе была базарная площадь, там стояли лавки, в начале двадцатых годов еще частные. Торговали всем: и конфетами, и бакалеей, и керосином. Правда, 19181920 годах конфет и сахара не было, круп тоже никаких и соли не было. Но были бочки с патокой, черной, густой и сладкой. Оладьи из картошки с патокой были вполне съедобны. Была еще в селе токарная фабрика. Там вытачивали на ножных станках банкаброши для прядильных или текстильных фабрик (не знаю точно).

Отец окончил четырехклассную школу в селе первым учеником и по правилам того времени имел право поступить в классическую гимназию. Обычно деревенских туда не принимали, но для отличников делали исключение. Надо было пройти школьную комиссию, в которой обязательно присутствовал священник. И вот, после того как обсудили кандидатуру отца и почти уже утвердили, один из попов сказал, что лик у отца очень суровый (отец был некрасив) и для гимназии не подойдет. Это замечание было принято, и отцу отказали в гимназии. Ему тогда было 12 лет. Жили они в это время вдвоем с матерью. Жили голодно. У них не было ни лошади, ни коровы, а это для деревни означало нищенское существование. Отец его, Алексей Семенович, был по профессии пильщиком, но не простым, а продольным, и очень этим гордился. Обычно он на всю зиму уезжал в Москву, где и работал до весны, а весной возвращался в село, надо было засеять огород. Старшего брата отца, Митрофана, он брал с собой в Москву помощником. Дома оставались жена Евдокия Ивановна и младший сын Иван, наш отец. Между Митрофаном и Иваном были еще дети, но они все умирали в младенческом возрасте. Митрофан был старше отца на десять лет. Когда отец окончил школу, Митрофан уже прочно осел в Москве. Он женился на односельчанке Екатерине Савиновой. Поселился около Виндавского (Рижского) вокзала в подвале двухэтажного дома. Пока был жив Алексей Семенович, он ходил в помощниках продольного пильщика. А после смерти отца не знаю, кем был. После революции он был домоуправом в доме, где жил. У него было трое детей – Петр, Александр и Анна. Жена Катя умерла, когда Нюша еще была маленькой, мать она не помнила. Старший сын Петр был здоровый парень. Я смутно помню его. Мне он казался очень высоким. Иногда он брал меня гулять, но за руку не водил, а велел держаться за его сапог. Когда ему было лет 16 или немного больше, не помню, он украл у отца деньги. Отец выгнал его из дома, и с тех пор мы его больше не видели.

Отец наш жил вдвоем со своей матерью. Жизнь была голодная. Отец часто рассказывал нам, что его мать варила на весь день горшок пшенной каши на воде, и это было их основное питание. Отец вспоминал – одно яйцо стоило 1 копейку, молоко тоже было дешевое, но они с матерью не могли купить ни того ни другого. Мать его, Евдокия Ивановна, была дочерью не то священника, не то дьякона и была грамотной и очень богомольной. Она была не из Погоста, а, кажется, из Ерахтура. Дед, Алексей Семенович, был неграмотным, но очень любил книги и, когда приезжал из Москвы, всегда привозил для жены священника книги – евангелия, молитвенники, жития святых, сонники, а для сына Ивана «художественную литературу» и заставлял его читать вслух, так как сам читать не умел. Среди этой пестрой литературы было хорошее издание сказок братьев Гримм, которые я, научившись читать, читала ежедневно. Было много исторических повестей в дешевом издании из прошлого Киевской Руси. А однажды дед привез большого формата толстую книгу на мелованной бумаге и радостно сообщил сыну: «Ванька, сейчас будешь читать мне книгу «Князь Серебряный»!» Ванька взял книгу в руки, повертел ее, полистал. «Это не «Князь Серебряный», это что-то другое». Дед очень расстроился, стал ругать того, кто продал ему эту книгу. А купил он ее, конечно, с рук, вероятно, у Китайской стены – там всегда торговали всякой всячиной. Дед же был неграмотный, и продавец это, конечно, сразу смекнул и продал ему за «Князя Серебряного» толстый журнал «Новь. Мозаика» на русском языке, который издавался в Париже. Все это я узнала, когда научилась читать. Этот журнал был моим спутником все мое детство. Я читала его насквозь, все подряд и получила очень много ценных знаний, которых я, конечно, не могла получить в школе.

Дед Алексей Семенович умер, когда я была совсем маленькой, я его не помню.

По-видимому, у нашего отца было много родственников в селе, одни Гончаровы, другие Юртовы, но он никогда о них не рассказывал и компанию с ними не водил. Единственная родственница, с которой он поддерживал отношения – Александра Гончарова, по мужу Князева, – жила в Москве, на Домниковке. Муж ее был портным, у них была отдельная квартира большая, прилично обставленная. Александра была двоюродной сестрой отца. Женщина суровая. У них были взрослые дети – дочь и два сына. Когда я впервые побывала у них, мне было, вероятно, лет 12–13. Тогда я узнала, что дочь учится в медицинском институте, сыновья уже окончили какие-то институты. Помню только один вечер, который мы всей семьей провели у них (вероятно, это был единственный вечер). Стол был приличный, с заливной рыбой (меня удивило, что в заливном лежат дольки лимона, мама наша не клала лимон в заливное). После ужина играли в лото на деньги, я все время выигрывала, и меня это смущало. Вообще меня там все смущало – суровая хозяйка, хозяин, который все время чему-то нас поучал. Он был мужским портным и зарабатывал прилично, а мы были бедными родственниками. У нас, по-моему, они никогда не бывали, а может быть, были, не помню.

После того как отцу отказали в гимназии, ему пришлось идти работать на токарную фабрику. Токарь по дереву стало его основной профессией. Сколько он там зарабатывал, не знаю, но он рассказывал, что очень экономил деньги – копил, чтобы купить себе сапоги, пиджак и брюки. Какой же парень в селе, если у него нет сапог! По его рассказам о себе, он хорошим поведением, став рабочим, не отличался. К церкви относился с неприязнью. Он и его дружки ухитрялись красть церковные кружки с деньгами. Деньги, конечно, прокучивали, а потом за это отсиживали в тюбулевке (местная тюрьма). Тюбулевка находилась недалеко от дома, небольшое крепкое здание с зарешеченными окнами, окружено забором. Потом, позднее, когда мне было уже лет 8–9, я с девчонками проникала на территорию тюбулевки, там росли какие-то сочные зеленые растения, мы их ели, они по вкусу напоминали редьку или репу.

Еще до призыва на солдатскую службу отец с одним товарищем решили посмотреть море и отправились из села пешком на юг. Сколько уж они шли, не помню. Шли селами и деревнями, конечно, без всяких вещей, было лето. Сердобольные старушки угощали молоком, хлебом, щами. Ночевали на сеновалах. Дошли до Донбасса, увидели шахты и шахтеров и решили подзаработать. Проработали две недели в шахте и больше не выдержали. Получили расчет и двинули обратно домой. Море их уже не привлекало. Лето, наверное, кончалось, и надо было спешить в село. После этого отец побывал в Москве. Снимал где-то угол. Торговал пирожками с мясом, жареными. Получал их от какого-то предпринимателя, который, наверное, имел небольшую пекарню, а торговали парни вроде отца. Ему выдавалось определенное количество и, конечно, устанавливалась цена. Отец должен был принести хозяину определенную сумму. Отец рассказывал, что ни разу не съел ни одного пирожка. Тогда он получил бы меньше денег. Хозяин платил отцу каждый день 50 коп. Это была приличная сумма. Вечером отец шел в харчевню и там обедал за 5 коп., получал щи мясные, гречневую кашу и хлеб – все это в неограниченных количествах, сколько влезет. Накопив денег, возвращался в село. Мне, конечно, трудно последовательно описать его жизнь, отец скупо рассказывал о себе. Когда его призвали в армию, он служил в Варшаве. Там у него вышел какой-то конфликт с офицером, кажется, отец ударил его. Чем это кончилось, не знаю.

После службы отец обосновался в Москве. Пошел работать на завод сельскохозяйственных машин Либхардта чернорабочим. Завод этот находился на Мясницкой улице (ул. Кирова) ближе к Красным Воротам. В тридцатых годах там было какое- то управление. На этом заводе отец познакомился с Сергеем Степановичем Степановым, своим будущим тестем. Они подружились. Оба грамотные, оба повидали достаточно. С.С. отслужил военную службу в Маньчжурии.

С.С. – уроженец Смоленской губернии, Вяземского уезда, деревни Лежнево. В деревне ничего не имел, так как у его отца было много детей, и после его смерти дом и усадьбу наследовал старший сын, а остальные сыновья и дочери разъехались кто куда. С.С. уехал с семьей в Петроград, работал там городовым, потом, после службы в армии, приехал в Москву.

Наш будущий отец понравился нашему будущему деду. С.С. привел отца к себе домой, познакомил с семьей, а дочери сказал: «Вот тебе жених!» Дочери Евдокии, которой было всего 16 лет, жених не понравился. Был у нее один скромный поклонник, у которого была лавочка и какие-то средства. Но он, вероятно, ждал, когда она немного повзрослеет, и прозевал невесту. Да притом дед не жаловал его. Мать не смела возражать отцу, он был в семье очень строгим. И бабушка не смела возражать. Скоро сыграли свадьбу, вероятно, это было в 1907 году, так как мать родилась в 1891 году. Отец сразу увез ее в свое село Погост, к своим отцу и матери. Мать, конечно, в селе всем понравилась. Красивая, скромная, грамотная, хорошо умела шить. Все считали, что Ивану повезло, такую жену отхватил!

Сколько они там прожили и как – не знаю. Мама рассказывала, что свекор, Алексей Семенович, хозяйством заниматься не любил. Вроде они купили корову, которая чуть не забодала деда. Отец, конечно, пошел работать на токарную фабрику. Бабушка и мать хозяйничали. В конце 1908 года у мамы родился сын Шурочка. Мама рассказывала, что мальчик родился крупный, красивый. Ему было три месяца, когда они получили письмо от дяди Митрофана, что у него умерла жена Катя и он остался один с тремя детьми, младшей дочке было, вероятно, несколько месяцев. Он просил мать приехать к нему. И вот наши родители с маленьким сыном и бабушкой отправились в Москву. Это было зимой, в январе или феврале месяце. Близко от Погоста нет железной дороги. Летом там ходит пароход по Оке, пристань близко от села. А зимой надо ехать на лошадях до Тумы 40 верст или до Мурома 70 верст и там пересаживаться на железную дорогу до Рязани или Шилова. Поехали на лошадях до Тумы. Шурочка кричал всю дорогу. А развернуть нельзя – мороз. Когда приехали в Туму, остановились у какой-то бабки. В избе было тепло. Развернули ребенка, он перестал кричать. Бабка посмотрела и сказала, что у него «младенческая», он умирает. И ребенок умер. Что было с матерью, можно представить. Она сходила с ума. Крик, истерика, потом позднее грудница. Она долго болела, и после этого у нее три года не было детей. Потом в 20 лет она родила меня.

Мать наша, Евдокия Сергеевна Степанова, родилась в деревне Лежнево Вяземского района Смоленской области в 1891 году в феврале месяце. Отец ее, Сергей Степанович, был предпоследним сыном в большой семье деревенского учителя. Старший сын Тимофей, потом, кажется, Яков, потом наш дед Сергей, потом Михаил. Были ли у них сестры – не знаю, никогда не слышала о таковых.

Жили они, по-видимому, все вместе. Мать рассказывала, что росла она вместе со своим ровесником Пашей, сыном Якова. Между прочим, они были похожи между собой – оба белолицые, кудрявые, красивые. Мать прожила в деревне лет до восьми. Потом, когда умер их дед (сельский учитель), дом и усадьба перешли в наследство к старшему сыну – Тимофею. Младшие сыновья разъехались кто куда. Яков, кажется, построился на хуторе. Я его совсем не знала. Наш дед Сергей уехал с женой и дочерью в Петроград. Там дед нашел работу – он стал городовым. Он был рослый, здоровый, рыжий, хорошо пел. Бабушка, Анна Абрамовна, была старше его на год. Не помню, чтобы она была ласковой. У нее была нелегкая жизнь. Дед любил франтить, одевался всегда хорошо, любил выпить. В Петрограде они сняли отдельную квартиру, и бабушка стала сдавать углы одиноким мужчинам. Она готовила на них, стирала и этим зарабатывала. Из этого заработка платила за квартиру и имела деньги на жизнь. А маму, восьмилетнюю девочку, отдали в няньки к грудному ребенку. Мама всегда вспоминала об этом с обидой. Ей, конечно, было трудно. Ей хотелось еще играть, как все дети, а она уже работала. Не думаю, чтобы это было нужно, просто дед был суров и с женой, и с дочерью. Мама, мне кажется, не любила отца – и за тяжелое детство, и за вынужденное замужество. Лет девяти отец отдал маму в городскую начальную школу.