Kitobni o'qish: «В вихре времени»
Глава первая
Николай проснулся от громкого стука. Он услышал, как входная дверь сотрясалась от ударов, но не встревожился – это была не судьба, а всего лишь местный дворник, чью беспардонную манеру знал весь дом.
"И ведь ногой стучит, балбес…"– бормотал Елагин, направляясь к двери. Он зевал и злился на мужика – десять лет назад наступил двадцатый век, и цивилизованные люди давно пользуются электрическим звонком. Однако Захар застрял в прошлом и выходить оттуда не собирался.
Николай открыл дверь и хмуро посмотрел на маячившую фигуру в полутьме лестничной площадки доходного дома Замоскворечья: так и есть – дворник собственной персоной в любимом чёрном картузе с лакированным козырьком и в несменяемом холщовом фартуке.
– Ну чего стучишь, Захар? Всех жильцов переполошил! Для кого звонок повешен? – заругался Николай.
– Извиняйте, ваша милость, боюсь я… Вдруг лектричеством вдарит, – зачесал в затылке верзила.
Николай вздохнул обречённо:
– Так что тебе?
– Телеграмма вашему благородию, – засуетился Захар. Он пошарил в кармане и, наконец, извлёк смятую бумагу. – Обещал почтальону передать вам лично в руки-с.
Николай сунул гривенник в шершавые мозолистые ладони мужика.
– Ладно, спасибо, братец, ступай.
– Слушаю-с, Николай Кинстинович, благодарствую!
Телеграмма – это неприятность, если только вы не ждёте поздравлений или прибытия гостей. Так и было – плохая новость: верный слуга отца – Лукич – написал, что у Константина Васильевича случился удар, и он лежит теперь, не встаёт. Сердце заныло от плохого предчувствия. Надо собираться и ехать.
На Николаевском вокзале Елагину показалось, что все пассажиры вознамерились ехать именно в направлении Москва – Санкт-Петербург. Мест в первом и втором классе уже не было, пришлось довольствоваться третьим – в конце августа многие возвращались из отпусков, и билеты купить было сложно…
Шумные разговоры, детский крик, клаксоны автомобилей смешались в единый гул, не давая Николаю возможности подумать о предстоящей поездке, ни тем более погрустить.
Как уж заведено на Российских вокзалах, путешественники дружно атаковали телеграф, чтобы подать радостную весть о прибытии. Ушлые служащие для экономии времени предлагали готовый короткий текст, оставалось только указать фамилию и адрес. Николай знал, что даже слово “встречайте” было вписано не просто так – оно имело двойной смысл. Если пассажир просил, чтобы его встретили на вокзале, то этим знаком как бы обещал угощение за свой счёт в ресторации. Там и балычок и осетринка хорошо пойдёт под беленькую… А уж когда путешественник не имел достаточных средств, то слово “встречайте” просто вычёркивалось.
Николай не вычеркнул заветное словечко – он рассчитывал на подводу Лукича, но отмечать приезд было не с кем…
Наконец, недовольно фырча, подошёл поезд. Чёрный паровоз с шипением выпустил облако пара. Старший кондуктор оглушительно брякнул в колокол над головами пассажиров, и под окрики вокзальных служащих все стали быстро расходиться по перрону, волоча за собой пузатые чемоданы, корзины и мешки. Замелькали женские шляпки, обязательные зонтики в руках для дождливой столицы, детские цветные рюкзачки и серо-чёрные сюртуки корпулентных озабоченных мужей. Те обречённо вздыхали и постоянно промакивали платками вспотевшие лбы.
Николай поддался общему суетливому настроению и бросился искать зелёный вагон третьего класса. Он ловко протиснулся между двумя толстыми крестьянками с котомками к свободному месту у окна. Потом засунул чемодан под лавку, достал книгу и удобно устроился для скучной и долгой дороги.
Разговаривать ни с кем не хотелось. Он всё время думал об отце. Совсем недавно, в июле, Николай навещал отца и не заметил ухудшения батюшкиного здоровья. Что же произошло? Что послужило причиной второго удара?
От тяжёлых мыслей его отвлёк любопытный взгляд симпатичной мещаночки, усевшейся недалеко от него, и напомнил о вчерашнем досадном разговоре с родной тёткой, которая замучила его вопросами про женитьбу. А когда узнала, что в ближайшее время Николай жениться не собирается, запричитала, что ему грозит одинокая старость.
В его жизни была одна идеальная женщина – мать, которая умерла, когда ему было двенадцать лет. Её слепая любовь потакала всем прихотям единственного сына: он ни в чём не знал отказа, и малейшее желание угадывалось с полуслова. Её внезапную смерть Николай воспринял как предательство. Из-за этого другие женщины его не интересовали, тем более что в гимназии и в университете их и не было. Он с усмешкой вспомнил прозвище "отшельник", коим наградили его друзья. Что ж, может, они и правы – чувства к сердцу он не подпускал. Зато знания поглощал с великой жадностью, словно голодный, оказавшийся на пирушке.
Поезд медленно тронулся. Мимо поплыл перрон. Опоздавшие бедняги ещё бежали за вагонами, но вскорости и они исчезли из виду. Замелькали дома и деревья. Пассажиры принялись рассматривать друг друга.
Напротив Николая уселся мужчина, выглядевший весьма странно. Вспомнился “человек в футляре” господина Чехова: тёмное пальто, глухо застёгнутое на все пуговицы (кстати сказать, в тёплую августовскую погоду). Сверху был намотан шарф, будто у человека болело горло. А завершала образ чёрная шляпа, надвинутая на глаза. Он настороженно оглядывал попутчиков, в том числе и Николая.
“Шпион какой-то, – с усмешкой подумал Елагин, – ну, пусть смотрит, если хочет”.
Сам Елагин был одет просто, но аккуратно, как положено благородному молодому человеку, лет двадцати пяти. Его дворянское происхождение выдавали прямая осанка, умный взгляд тёмных, почти чёрных, глаз и белые ненатруженные руки, которые не знали физической работы, что вполне естественно, так как он закончил историко-философский факультет Московского университета, и сейчас работал преподавателем в гимназии.
Николай не знал, что настороженный мужчина служил в Главном казначействе. Он вёз мешок с деньгами в серебряных и медных монетах для построенного в нынешнем 1910 году оружейного завода. В их ведомстве делали ставку на незаметность, а потому отправляли деньги в самом обыкновенном поезде и почти без охраны. Ещё один казначей разместился с мешком золотых и кредитных билетов в другом конце вагона. Неудивительно, что в каждом пассажире мужского пола бдительный служака подозревал бандита, желающего отобрать у него ценный груз.
Особенно подозрительно он глядел на светловолосого парня в студенческой фуражке, который вёл себя довольно развязно, приставая с разговорами к попутчикам. Николай тоже обратил внимание на соседа, по виду студента, но тот, скорее, вызывал у него симпатию, и уж никак не тревогу. Студент не терял времени даром и затеял разговор с четвёртым мужчиной их мужской компании.
Мужичок был одет как крестьянин, но слишком уж чистой была его косоворотка, выглядывающая из-под пиджака. Да и картуз смотрелся новеньким с иголочки. Как потом выяснилось, действительно, это был не крестьянин, а купец лет тридцати, у которого в Москве имелась небольшая лавка скобяных товаров. Белые пухлые руки купчишки держали котомку, из которой исходил сладкий ванильный аромат и щекотал носы рядом сидящих пассажиров.
Белобрысый студент расспрашивал толстяка о жизни и придурковато поддакивал, чем рассмешил Николая. Он прислушался к разговору.
В домах и лавках, конках и поездах увлечённые возвышенными лозунгами граждане искали себе единомышленников. Не было места в Российской империи, где бы не обсуждали учение Толстого, либо провозглашали революционные идеи с призывами к введению Конституции, либо вовсе ратовали за свержение царя.
Их купе не стало исключением – купец оказался почитателем Льва Николаевича и проповедовал идеи великого мыслителя скучающим пассажирам.
Зимой в свободное время он почитывал книжки, а на лето поехал к собратьям-толстовцам, которые собирались общиной в деревне, чтобы, как их учитель и наставник, помогать крестьянам на земле.
– А раньше-то вы жили в деревне, позвольте узнать? – хитро улыбаясь, спросил студент и подмигнул Николаю.
Мужик тяжело вздохнул, достал платок и вытер лоб.
– Не жил. Но людям помогать надо. Выучусь, чай, не глупее других буду. Граф Толстой тоже раньше пахать не умел, однако научился.
– И трудностей не боитесь? Ведь крестьянская работа потяжелее торговлишки будет.
– Не боюсь, справимся, ежели вместе будем работать.
– А я вот случай расскажу. Задумали умники, такие же, как вы, простому люду помогать, да поехали летом компанией в деревню. Пришли к речке, смотрят – на другом берегу крестьяне палками по воде бьют. Они схватили и также начали. Те, как увидели, давай ругаться – мужики-то рыбу гнали в сети, а городские им всё испортили. Дальше больше. Зашёл другой паря в избу. Смотрит – дед на лавке лежит. Студентик спрашивает: “Чем вам, дедушка, помочь?” Тот в ответ: “Печь разожги”. Тот обрадовался, дров насовал в печку, дует-дует на угли, а огонь не разгорается. У молодчика городского уже рожа чёрная, на деда зола летит, а всё без толку. Тут уж старик не выдержал, незваного помощника отогнал, дрова подправил, да и разгорелся огонь. Так-то, не умеючи соваться, – насмешливо закончил он.
Толстяк насупился.
– Мы ещё просвещением заниматься будем. Идеи Льва Николаевича в народ внедрять, так сказать.
– И какие это идеи, не поделитесь? – не выдержал Николай, так и не раскрыв книгу, чувствуя, что сей разговор поинтересней будет.
– Дак, то, что землю нельзя держать в собственности… Она ничейная – общая или Божья, тогда и отношения между мужиками улучшатся, ежели не будут ссориться из-за земли. Крестьянский труд должен радость приносить! – убеждённо бухнул в конце трудной речи лжекрестьянин.
– Я смотрю, вы основательно подготовились, – насмешливо заметил Елагин. – Однако, боюсь, не поймут мужики. Мудрёно для них учение графа.
– А я не один буду. Если хотите знать, есть люди и поумнее, они и растолкуют народцу.
Николай поморщился. Его удивляло, как в эту голову на дебелом теле, озабоченном обильной мучной пищей, влезла философия Толстого?
– Что же ещё они будут проповедовать? – чтобы поддержать разговор, лениво спросил Николай.
– Ну… нельзя применять насилие… Силой зло не победишь.
– Вот уж очередная глупость, – протянул Елагин. – На бумаге можно что угодно написать, а в жизни такое никто не опробовал. Сами подумайте, – словно гимназисту объяснял Николай, – если злу не сопротивляться, оно беспрепятственно размножаться будет, и вы тому будете пособничать вольно или невольно.
Купчишка смотрел в точности, как двоечник: с глупым и озабоченным выражением лица.
Светловолосый сосед Николая слушал попутчиков невнимательно и всё время поглядывал поверх голов в конец вагона, будто ожидая знакомого. Но на первой остановке никто к ним не подошёл, и он включился в беседу.
– Вот соберутся такие умники, и довольны: мол, раз нас много – мы и правы. Да как известно, это в математике половина плюс половина равняется целое, а в жизни: полоумный да полоумный одного умного не составят! – со смехом, хлопнув по коленям, закончил студент.
Николай засмеялся вместе с ним. Толстяк помрачнел и стал смотреть исподлобья, придумывая ответ.
Внезапно в другом конце вагона раздался выстрел. Пассажиры вздрогнули от неожиданности, а студент вскочил с места словно ужаленный и вытащил револьвер:
– А сейчас мы проверим, господин хороший, какой ты толстовец… Готовь кошелёк и не вздумай сопротивляться, а ты, дядя, доставай свой мешок с монетами и давай сюда, на благо революции! – рявкнул он и пригрозил служащему оружием.
Толстяк от испуга поперхнулся словами, выронил котомку и стал медленно доставать из-за пазухи пухлый бумажник. Казначей тоже обречённо поднял багаж и затравленно посмотрел назад, вероятно, ожидая, что ему придут на помощь. Но заступиться за него было некому.
В конце вагона снова прозвучали выстрелы. Второй служивый, уже раненный в плечо, решил защитить казённое добро и стрелял в бандитов. Один из них упал, однако и храбрец получил пулю в упор. Его тело рухнуло на рядом сидящую женщину. Дамочка завизжала на весь вагон, заплакал ребёнок. Началась паника.
– Всем лечь на пол! Быстро! – яростно закричал парень в чёрном картузе и выстрелил вверх. Пассажиры замерли и стали медленно сползать под скамейки. Пособники грабителей, набежавшие из разных концов поезда, держали на мушке пассажиров. Всё произошло так быстро, что многие не успели испугаться, а некоторые даже не поняли, что случилось.
Испуганный чиновник прижимал к груди мешок и не реагировал на угрозы, казалось – ему не разжать побелевшие пальцы. Николай не заметил, как главарь банды подбежал сзади и выстрелил в казначея. Тот тяжело завалился набок и выронил драгоценную котомку. Кровь вытекала из раны несчастного, а пассажиры молча смотрели, не трогаясь с места.
Наконец, Елагин очнулся от оцепенения, сорвал с себя шарф и бросился к раненому – надо перевязать! От вида крови у него дрожали руки, но он понимал: если не помочь бедолаге – тот погибнет.
– Куда прёшь, ваше благородие! Смерти ищешь? – зло закричал студент, направляя на него револьвер.
– Ты деньги взял, чего тебе ещё надо? Обязательно, чтобы он умер? – огрызнулся Николай оборачиваясь.
– Ну ладно, перевязывай, я сегодня добрый, – с этими словами белокурый бандит убрал оружие за пазуху и пнул ногой лежащего заумного торговца. Потом схватил кошелёк, тяжёлый мешок с монетами казначея и рванул к товарищам, которые ждали его в конце вагона.
Николай вздохнул с облегчением, не подозревая, что встреча с дерзким Робин Гудом будет не последней и повлияет на всю его жизнь.
Глава вторая
Измученный дорожным происшествием, из-за которого полицейские задержали поезд на следующей станции на три часа, Николай вышел в Бологом выжатый как лимон. Он и не надеялся, что Лукич дождётся, но с радостью понял, что ошибся, увидев знакомую кряжистую фигуру. Крестьянин беседовал с другими кучерами и наверняка уже знал о нападении на поезд.
– Барин, Николай Кинстиныч! Слава Богу, живы! – обрадовался Лукич, увидев Николая, – страсти-то какие в поезде… Вы-то видели иродов этих – террористов?
– Видел, – поморщился Николай.
Лукич вытаращил глаза.
– Неужто в одном вагоне ехали?
– В одном…
– И как, барин, испужались? А кровь-то откуда? Никак раненный…
– Не моя это кровь, – Николай с досадой увидел, что измазал рукава рубашки в крови несчастного казначея. – Поехали, Лукич, устал я, потом всё расскажу…
До поместья было чуть больше десяти вёрст. Кобылка резво бежала по сухой дороге. Небо почернело, лишь вдали горела алая полоска уходящего солнца. Хотелось спать, но нужно было всё расспросить до встречи с отцом.
– Лукич, расскажи, что случилось с батюшкой?
Кучер ослабил вожжи и сел вполоборота к Николаю.
– Удар у него, Николай Кинстиныч. Татищев приходил, кричал на барина, а когда ушёл, кухарка Марья вашего отца на полу лежамши обнаружила.
– Врача вызывали? – нетерпеливо спросил Николай.
– А как же, барин! Нешто не понимаем. Приходил Евгений Иванович, смотрел батюшку. Капли прописал, да не помогает ничего. Говорить не могёт, руками еле шевелит. Марья с ложечки кормит его.
– Ты скажи, из-за чего у них ссора с Фёдором Андреевичем произошла?
– Сынок его Пётр накуролесил в деревне. Приехал подлечиться, а сам к девкам нашим полез. Мужики его побили легонько, а он жаловаться отцу. Тот пригрозил в суд подать на наших, да Кинстин Васильевич вступился и пристыдил при всех на собрании ихнем, когда Предводителя дворянства выбирали: мол, что за сына вырастил? Батюшку вашего уважают повсеместно за подвиги его военные, да честность. После этого, знамо дело, Татищева и не выбрали Предводителем. Опосля собрания Татищев и заявился, будто чёрт нежданный. Кричал-угрожал, посохом махал. А батюшка ни слова не ответил, только дверь открыл, чтобы он убирался, значит. А после Марья зашла к нему в кабинет – а он на полу лежит, не двигается! Перепужались мы – страх! – Лукич перекрестился. – Я скорее вам и отписал.
Николай задумался вспоминая. Первый удар у отца случился после смерти матери, когда Николаю было двенадцать лет. Прожив душа в душу с женой, отец от тоски и одиночества стал прикладываться к бутылке. Николай учился в гимназии и заметил, что отец пристрастился к вину только тогда, когда приехал на летние каникулы. Повлиять на него он не мог. Если бы не кровоизлияние, то пил бы и дальше. А после уж бросил, да поздно – здоровье разрушил. Теперь вот второй удар.
Они повернули на просёлочную дорогу, вдали которой уже виднелась при свете луны барская усадьба Елагиных. Большие тополя и липы, едва различимые в темноте, шумели над домом. Белые, давно не крашенные колонны, отражали лунный свет. Вся усадьба была тёмной, освещалось лишь одно окно, где был отцовский кабинет. Не спит отец.
Николай вбежал на крыльцо. Марья, полноватая пожилая женщина с морщинистым лицом, встретила его в прихожей и поклонилась.
– Доброго здоровьица, Николай Константинович, батюшка теперь там ночует.
Она показала на кабинет. Николай кивнул кухарке и быстрым шагом пошёл к отцу.
В кабинете всё было по-прежнему: большие напольные часы мерно отсчитывали время, горела зелёная лампа. Только отец не сидел за письменным столом, а лежал на небольшом кожаном диване с закрытыми глазами. Одна рука придерживала книгу на груди, а другая бессильно лежала вдоль туловища.
– Отец! – Николай осторожно взял его за руку. Тот открыл глаза и с трудом улыбнулся.
– Коля, плохо мне, – еле слышно проговорил он. – Видно, уж конец, да ты не горюй… – Он вздохнул, собрался с силами и произнёс: – я своё пожил…
Николай сидел возле отца, гладил его руку, говорил, что он обязательно поправится и всё, что приходило в голову, пока тот не заснул. Потом прошёл в свою комнату и бессильно повалился на кровать, мгновенно провалившись в темноту.
Наутро подошла Марья уже в переднике и попросила, кланяясь:
– Батюшка Николай Константинович, побалуйте папашеньку уточкой али рябчиком. Уж больно оне любители свеженького с охоты.
Николай зашёл к отцу. Тот крепко спал. Ну, так тому и быть. Лукич послал за Василием, всегдашним проводником на охоту. Тот скоро прискакал на старой кобыле.
Василий был обыкновенной внешности – крепкий бородатый мужик с загорелым лицом от постоянных прогулок по лесам и полям. В его неторопливости, сосредоточенности была какая-то надёжность, и чувствовалось, что с этим лесовиком не пропадёшь.
Василий взял ружьё и высыпал патроны из него на стол.
– Барин, бери патроны покрупней, осенью дичь больше размером.
Николай заменил мелкую дробь на крупную, потом отвязал счастливую дворняжку Динку. Они запрягли лошадей и поехали всей гурьбой.
Поместье было окружено лесом со всех сторон. Солнце поднялось ещё не высоко, пока осветив только верхушки деревьев, нижние ветки находились в тени, и от леса тянуло тёплой сыростью. Чувствовалось, что день будет жарким.
Ехали шагом. Николаю захотелось поговорить с мужиком, который вызывал у него уважение своей рассудительностью и взглядом на мир, независимым ни от кого.
– Как живёшь, Василий?
– Да слава ти, Господи, хорошо, Николай Кинстиныч. Грех жаловаться. Мать поклон вам передаёт за то, что устроили нашего Митьку в Москве. Пишет, доволен он, а то и денежку присылает нам, старикам.
– Рад за вас. Дачники-то по-прежнему приезжают в деревню?
– Приезжают, – лениво протянул мужичок. – Да теперича странные какие-то стали. Раньше охали да ахали, всё им в диковину было. А теперь приехала пара: мужик нормальный, на рыбалку ходит. А баба у него хоть и красивая, статная, а дура-дурой.
Николаю стало смешно и любопытно.
– Чего ж ты её дурой обзываешь?
– Дык, всё ей не нравится. Дорого, мол, в деревне. Самой ягоды хлопотно собирать, грибы тоже неохота. Скучно здесь, видите ли. Музыку подавай, оркестр, танцы.. Тьфу… Ну и сидела бы в Москве – тама, чай, завсегда весело, ан нет, припёрлась. Мужик ейный на рыбалку ходит и выпивает в одиночестве. Я бы с такой стервой тоже спился.
– И места наши не нравятся?
– Вот это и удивительно, Николай Кинстиныч, сам сколько годов езжу на охоту, налюбоваться не могу. В чащу заедешь, так стоишь, словно в храме Господни. А на речке какая благодать… Солнце светит… А то и дождичек освежит. Вся премудростию Господь сотворил еси… – перекрестился мужичок.
– Василий, как ты умудрился верующим остаться? – удивлённо спросил Николай. – Небось в селе и в церковь никто не ходит?
– Почему же, ходят, барин… Мало, конечно, не то что раньше. А только я своим умом живу, а до чужого мне дела нет. И как же я могу в Бога не верить, если Он мне отвечает.
Николай даже привстал в стременах.
– Как это "отвечает"?
Вася почесал в затылке, словно раздумывая, – говорить или нет.
– Дак, было дело – выпил я, да жену, грешным делом, поколотил. Сильно… Руки-то у меня тяжёлые. Прощения просил, знамо дело, она уж и простила. Да совесть всё не умолкала. Не стал я поста дожидаться – напросился к батюшке на исповедь. Он и отпустил грех… Так, поверите ли, Николай Кинстиныч, как камень с души свалился – так легко стало. И ничего другое не помогало…
– А вот писатель Толстой советовал физическим трудом совесть успокаивать. Не пробовал?
– Это для вас, баров, физический труд в диковинку, а крестьянин завсегда так живёт. Если бы это помогало, то и церковь была бы не нужна. А только я в толк взять не могу – как труд совесть заменит? Совесть-то в душе, а не в руках. А Бог простит, так ни с чем этого состояния не перепутаешь…
Динка бежала к тёмному лесу, почуяв птицу.
– Тр-р-р! – вылетел рябчик. Василий уверенно вскинул ружьё. Дело сделано – один есть.
Ласковое, ещё нежаркое солнце золотилось в жёлтой листве. Кругом летали паутинки – верные признаки осени. Кряквы, никого не стесняясь, выясняли отношения на далёком пруду, а может, и подбадривали друг друга перед нелёгким полётом в тёплые края. Николаю было так отрадно в лесу, даже стрелять не хотелось.
Василий словно почувствовал его состояние, сам и промышлял.
Они выехали на крутой берег реки, слезли с лошадей и повели их под уздцы. Ветер порывисто дул в лицо, словно не пуская дальше. А дальше и некуда было идти – перед ними раскинулась большая полноводная река. Где-то вдали переговаривались бабы, занимаясь извечным делом – стиркой, их звонкие голоса разносились по воде.
Николай не видел людей и не слышал голосов, у него перехватило дыхание от вида зелёных холмов и темнеющих лесов, словно ярусами размещавшихся вдали друг за другом. Он, не отрываясь, смотрел в эту даль без конца и края…
Николай помнил, что также любил стоять на берегу моря, когда ездил с матерью в Крым. Тогда он без конца подносил ракушку к уху, чтобы услышать морской ветер, а здесь и ракушка не нужна – ветер у реки гудел, отражаясь от деревьев, холодил лицо, трепал волосы… Сколько людей уже было на земле, и сколько ещё будет, а вот это всё – будто вечно…
Простые слова не могли выразить то, что он чувствовал, и на помощь пришли стихи:
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик —
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык…
Василий ничему не удивлялся, он спокойно стоял и внимательно слушал барина, разделяя его состояние. Николай прошёл два шага, подойдя поближе к реке, и начал читать ещё:
Далеко, в полумраке, лугами
Убегает на запад река.
Погорев золотыми каймами,
Разлетелись, как дым, облака.
На пригорке…
С этими словами Николай зашёл на небольшой пригорок и запнулся… Ноги подкосились, и он неловко сел. Василий секунду удивлённо смотрел, а потом подбежал, участливо заглядывая в лицо:
– Что, барин? Вам плохо?
Николаю, действительно, стало плохо: в глазах потемнело от воспоминания, на сердце навалилась тяжесть, дыхание стало прерывистым. С высоты берега он заметил два сгоревших дома на хуторе близ реки. Словно два чёрных скелета они смотрели на мир пустыми окнами-глазницами. Только вороньё жило в этих страшных жилищах, пугая карканьем и навевая мрачные мысли о бренности бытия. Николай опять вспомнил мать…
Динка прыгала рядом, пытаясь лизнуть в лицо, а Василий пытался поднять барина, хватая то за руку, то за плечи.
– Вася, подожди, сам встану. Вспомнил один случай… Больше десяти лет прошло…
– Да что было-то?
Николай помолчал, раздумывая – рассказывать или нет. Далеко на болоте завопила противным голосом выпь.
– Не хочу ворошить прошлое – это личное. Может, после… Пошли домой, братец.
Обратную дорогу проехали молча. Николай думал об отце, предчувствуя печальную развязку.
– Василий, приходи ещё. Отец болеет, поговорить даже не с кем.
– Приду, Николай Кинстиныч, да вы не расстраивайтесь так. Положитесь на Господа, Он наш Утешитель…
– Положился бы, кабы верил… Ну, да ладно, чему быть, того не миновать.
Прошло несколько дней. Отцу становилось хуже и хуже. Он уже не открывал глаза. Николаю пришлось изучать дела поместья, и выяснилось, что отец оставил много долгов, и в основном Татищеву. Из соседа тот превратился во врага. Николай и раньше с ним мало общался, а теперь и вовсе не было желания.
Как тяжело всё решать самому! Что он знал о ведении хозяйства? Ничего. Ему нравилось сидеть в архивах, изучать историю своего старинного рода. А что сажать, что продавать – дело не для него. Повезло, что управляющий – толковый малый. Он приехал на следующий день и клятвенно обещал с выгодой продать нынешний урожай, авось и с долгами получится рассчитаться…
Николай не надеялся, что отец перед смертью откроет глаза, но Константин Васильевич напоследок посмотрел на сына и произнёс едва слышно:
– Не сгибайся, Коля.
Это была его любимая поговорка. Через пять дней отец умер.
Глава третья
Фёдор Андреевич Татищев был богатым помещиком и успешным дельцом. Он вовсе не был злодеем или врагом, каковым казался нашему герою. В жизни редко встретишь абсолютных негодяев или праведников. Ни тем ни другим не являлся и сосед Елагиных.
Татищев ехал в коляске, которой правил старенький слуга Макар, и думал о делах. В благословенный час лет тридцать назад он построил лесопилку. Сейчас она уже требовала ремонта, но доход до сих пор приносила немалый. Проблема состояла в том, что для успешного дела нужен лес, а лес в изобилии произрастал на земле Елагиных. Да вот беда – Константин Васильевич наотрез отказывался продавать земли. И тогда предприимчивый помещик выкупил векселя бывшего приятеля и собирался предъявить одномоментно, чтобы соседу оставалось либо оплатить, либо продать за них нужные земельные угодья.
До недавнего времени они с Елагиным были в приятельских отношениях и идти на конфликт не хотелось. Но после провала на выборах на должность Предводителя, как считал Фёдор Андреевич – по вине соседа, сомнения исчезли.
То, что Константина хватит удар – Татищев не ожидал. Совесть не давала забыть эту сцену. Да и собственный непутёвый сын беспокоил всё больше и больше. Совсем от рук отбился – не нужны ему ни отец, ни мать, а только деньги на гулянки, да на игры в карты. Но это его сын! И он не позволит кому-либо мешать его имя (а, главное, родовую фамилию) с грязью. После таких рассуждений Фёдор Андреевич снова укреплялся во мнении, что всё сделал правильно. Суда он не боялся. Он был влиятельным человеком, и даже в столице у него было много знакомых среди юристов и судей. Татищев твёрдо знал, что один закон для богатых, а другой – для бедных, поэтому он никогда не жалел средства на подкуп и ни разу судебное дело не проиграл. Про него уже в народе и пословицу сочинили, что с Татищевым судиться – лучше утопиться…
Коляска ехала не спеша. Макар сделал крюк, как просил барин, чтобы подъехать поближе к лесу на земле Елагиных. День близился к завершению. Погода к вечеру испортилась, поднялся порывистый ветер, и слуга опасался, что они попадут под холодный осенний дождь.
– Ваша милость, Фёдор Андреевич, не прикажете ли прибавить ходу? А то, не ровён час, под дождь попадём.
– Давай, Макар, правь домой. Я уж всё посмотрел, что надобно было.
“Да, хороший лес у них – сосны большие и стройные! И липы с берёзами не подкачали”, – думал хозяйственный помещик, присматриваясь к чужой собственности.
Вдали показался всадник. Это был Николай Елагин, и судя по его лицу, встреча с Татищевым оказалась для него неприятным сюрпризом.
Коляска по приказу Фёдора Андреевича остановилась.
Макар с тревогой поглядывал на тучу, которая уже нависла над ними. Первые тяжёлые капли попали за шиворот. Ветер усилился, задувая под зипун и срывая картуз с головы старичка.
“Эх, промокну, и опять прострелит поясницу, – с досадой подумал слуга. – Скорей бы домой!”
Они стояли и ждали Николая. Дело иметь с младшим Елагиным, ой как не хотелось. Все знали о его излишне горячем нраве и то, что на лица не смотрит – говорит, что в голову взбредёт.
– Что вам угодно на моей земле, господин Татищев? – строго осведомился Елагин.
– Николай Константинович, у меня к вам разговор по поводу долгов вашего покойного батюшки.
Николай вспыхнул.
– А не по вашей ли милости он стал “покойным”? Смерть отца на вашей совести, и я ещё должен с вами разговаривать?
– Вы забываетесь, молодой человек! – с покрасневшим лицом отвечал Татищев. – Я не собираюсь выслушивать абсурдные обвинения. А вот вы подумайте, как не потерять поместье, и зависеть это будет теперь от моей воли!
Последние слова прозвучали словно вызов на дуэль. Лошадь Николая гарцевала на месте. Он удерживал её и обдумывал ответ.
Татищев злорадствовал: в конце концов, соседу придётся договариваться!
– Я оплачу векселя, пусть адвокат пришлёт документы. На этом, я думаю, наши отношения закончатся, – наконец, произнёс Николай.
– Не думаю, что вам хватит денег, господин Елагин. Вы ещё придёте ко мне с поклоном, а я подумаю, буду ли с вами разговаривать, – сурово произнёс помещик.
Николай в ярости пришпорил коня не ответив. Грязь от копыт случайно брызнула в глаза Фёдору Андреевичу, и он чуть не задохнулся от возмущения.
– Домой гони, живо! – закричал Татищев на старого слугу, который с радостью исполнил приказание.
Николай скакал домой и понимал, что не успевает до дождя. Ветер усиливался, и крупные капли, словно прутья, хлестали по щекам. Уже полностью промокший, он въехал во двор усадьбы, отдал поводья Лукичу и прошёл в дом. Сюртук намертво прилип к рукам и ни за что не хотел освобождать хозяина. Наконец, Николай снял мокрую одежду, затопил камин, и услужливая Марья подала чашку горячего липового взвара и кусок пирога.
Он сидел за столом и жевал, не чувствуя вкуса. Больше всего ему хотелось, чтобы отец был жив. Откроешь дверь в кабинет – уютно горит зелёная лампа, спокойно тикают часы, а отец сидит с любимой книгой в руках. Теперь за письменным столом пусто…
