Kitobni o'qish: «Когда бабочке обрывают крылья…»

Часть 1

***

Когда красавицы на экране рекламируют шампунь, я переключаю на другой канал. Ненавижу их ослепительную красоту – мне хочется всех разорвать, растоптать, уничтожить…

С детства не люблю красивых людей, животных, цветы, а обожаю змей, пауков, жаб. Все потому, что я сама – жаба.

Я настолько уродлива, что увидев меня, многие лишаются дара речи…

В моем доме нет зеркал. Ненавижу эту безжалостную и неподкупную амальгаму. Зеркало – мой злейший враг, в нем я вижу себя без прикрас: плотное тело с кривыми ногами, тяжелая челюсть, лицо с оспинами, оставшимися после угревой сыпи.

Какой идиот придумал: «не родись красивой»? Побывать бы ему в моей шкуре…

Часто задаю себе вопрос: почему бог обделил меня? За что я прогневила его, будучи еще в утробе матери?

От того, что жизнь несправедливо обошлась со мной, я стала упрямой, скрытной, мстительной…

В детстве любила ловить бабочек и обрывать им крылья. Чем красивее бабочка, тем сильнее было наслаждение. Я не трогала блеклых ночных мотыльков, а лишь больших и ярких бабочек. Однажды поймала махаона: он бился у меня в руках, а я стирала с него пыльцу. И лишь когда он почти перестал трепыхать бледными лохматыми крыльями, я отпустила его. Я уничтожила эту неземную красоту! Ощущение было удивительное – сродни эйфории!

И чувствуя боль махаона, я ликовала. Тебе больно? Вот и прекрасно! Я тоже постоянно испытываю боль, ежеминутную боль от сознания своего уродства. Теперь ты поймешь, что значит быть уродливым. Мне дают это понять окружающие, не заботясь о том, что я чувствую…

Мир жесток даже к тем, кто нормален, но если ты увечен, то будешь навсегда пригвожден к позорному столбу: над тобой насмехаются, делают изгоем… Кто-нибудь жил с таким грузом?

Еще в детстве… Как я ненавидела свое детство! Лучшая пора жизни была осквернена и оплевана, только ленивый не издевался надо мной. Дети ранимы и доверчивы, я тоже была такой, но все вокруг лишь причиняли мне боль.

Классная, отчитывая меня, добавляла:

– Тебе нужно учиться хорошо, как никому другому! – при этом многозначительно смотрела.

Мать так стеснялась моего уродства, что старалась не появляться со мной на людях. В детстве я и не знала о том, что существуют парки, цирки, детские утренники…

Хуже всех были сердобольные соседки, что шептались за спиной:

– Надо же было такой уродиться! И кто такую страшненькую замуж возьмет?

Их жалостливые взгляды угнетали меня, я еле сдерживалась, чтобы не сорваться. Не нужно ваше сочувствие! И без того тошно! Жалость соседок раздражала больше, чем цинизм классной и равнодушие матери – те хоть не прикидывались…

А что вытворяли сверстники?!

Дети жестоки, они могут больно ранить, и глазом не моргнуть. Я была объектом постоянных насмешек – вечная неудачница…

Когда в классе происходила грызня, а учитель искал виновного, то все показывали в мою сторону, словно сговорившись.

Мне ставили подножки, когда я шла к доске, в лицо кидали меловую тряпку, прятали портфель… Чурались, как прокаженной, избегая моих прикосновений. Разделить со мной парту считалось западло, и все школьные годы я сидела одна.

Когда учитель говорил: «Всем взяться за руки и – шагом марш в столовую», то вокруг меня образовывалась пустота. Кто захочет общаться с таким несуразным существом?

Я не реагировала, и меня оставили в покое. Большего и не было нужно. Воздвигнув стену одиночества, я стала скрываться ото всех за железной дверью с врезными замками…

Замки – моя страсть. Не просто замки, а мощные – сувальдные, цилиндровые, почти сейфовые. Лишь за такими замками я чувствую себя защищенной от людской ненависти.

Мать смеется:

– Что у тебя такого ценного? Кроме драного кота и воровать-то нечего!

Со мной живет кот – старый, с разодранным носом. Злобный, как я. По этой причине мы и уживаемся.

– Под стать тебе, – добавляет мать.

Как не подпустить шпильку!

Мне часто так паршиво, что единственный способ прогнать тоску – жрать, жрать и жрать… Поэтому с каждым годом я все страшнее и страшнее – толстая, прыщавая.

Отца у меня нет. То ли его не было с самого начала, то ли он бесследно исчез, увидев мое уродство.

С ранних лет я задавала вопрос: почему у меня нет папы? На что всегда получала один и тот же ответ: подрастешь – узнаешь… Но так до сих пор не узнала. Став постарше, я спрашивала: на кого я похожа? В кого я такая уродина? На что мать с завидным постоянством отвечала: не твое дело… Не понятно – почему это не мое дело? А чье же? Соседки тети Маши?

За годы существования у меня накопилось немало вопросов. Почему природа, ни дав нормальной внешности, не наградила меня каким-нибудь даром? Ни голоса, ни математического таланта, ни способностей к языкам.

Я – среднестатистическая серость, но у меня усидчивый зад, и я не трачу рабочее время на перекуры и сплетни. За что меня и любит начальство.

По правде сказать, в нашем офисе не принято работать. Все молодые сотрудницы целый день болтают, обсуждают сериалы, селебрити, висят в соцсетях.

На меня они смотрят с отвращением, и своими ядовитыми языками разбирают мое уродство на составные. Издевкам и насмешкам нет конца. Они обсуждают меня, не считаясь с моим присутствием, нисколько не заботясь о том, что я могу их услышать.

Я держусь в стороне, общаюсь лишь с Верой Павловной – нашим бухгалтером, но и она меня с трудом терпит. Сейчас ей полтинник, и она завяла, но было время, когда и Павловна цвела. А я, и в своем цветущем возрасте не сумела расцвести.

Напротив меня сидит Оленька. Ненавижу ее! Все потому, что она слишком красива. Почему такая несправедливость? Ей досталась изысканная, волнующая красота, а мне – одно уродство. Когда я вижу ее, то у меня появляется желание «стереть с нее пыльцу», как с того махаона.

Оленька знает себе цену – ей кажется естественным, что все вокруг стараются исполнить ее прихоти. Но это не делает Оленьку счастливой. Напротив, она чувствует себя несчастной, так как карьера модельки ей не светит – росточка не хватило, и в актриски ее тоже не взяли, хоть она и делала попытку.

Оленька зла на весь свет! Как же иначе? Ведь ей была обещана сказочная жизнь, раз природа наградила ее такой красотой, но ничего не вышло – лишь скучная работа в заурядном офисе. Какая несправедливость!

Она критикует всех знаменитостей, никому не сравниться с ней, – это и дураку понятно! Только звезды сверкают на экране и не сходят с обложек журналов, а она сидит с нами, простыми смертными, целый день занимаясь скучнейшей работой.

Оленька завистлива и лжива, мы с ней во многом схожи, но никто не поверит этому. Такой уродине, как я, люди приписывают все грехи, а у такого ангела, как Оленька, просто не может быть пороков. Обиды, разочарования, зависть еще не успели наложить отпечаток на ее прекрасное личико, но однажды это произойдет – никуда от этого не денешься…

Ко мне она относится с каким-то насмешливым снисхождением, чем жутко раздражает. Внешне я не реагирую: сижу как египетский сфинкс – невозмутима и спокойна.

У Оленьки астма. Когда она волнуется, то достает ингалятор и прыскает себе в горло. Без своего бронхолитика она и дня прожить не может, но это не мешает ей ежедневно выходить на перекур с тонкими манерными сигаретками.

У окна сидит Инга – та меня просто не замечает. Когда разговор заходит обо мне, она с удивлением смотрит в мою сторону – это на самом деле нечто живое, или лишь уродливое пятно на стене?

Стол с ней делит Наташа. Такую стерву еще поискать нужно, но она и не скрывает этого! Разговаривая со мной, она презрительно кривит рот, насмешливо усмехается. Сама она страшненькая, закомплексованная, несуразная, но до меня ей далеко. Думаю, что в школе ей приходилось несладко, и, боясь стать изгоем, она заведомо приняла роль палача. Наташа третирует меня больше остальных и через мое унижение чувствует себя сильнее.

Сотрудницы целыми днями пишут смс, болтают, ходят на перекур, и из-за этого у них куча проблем. Пару раз в неделю появляется разъяренный шеф и, брызгая слюной, кричит:

– Это никуда не годится! Все отчеты полны ошибок! Я не могу за вами переделывать работу! Когда я просил вас закончить?

– Вчера, – подает голос Наташа.

– Да, но вы на сутки позже сдали работу. Я закрыл и на это глаза, хотя был должен отчитать вас! Где благодарность? Другой начальник давно бы вас уволил! Сколько потребуется времени, чтобы отследить и исправить ошибки?

– Несколько дней, – неуверенно мямлит Оленька.

– Никаких «несколько»! Завтра вечером, чтобы все было готово!

– Это невозможно, – протестует Инга.

– Возможно! Вот она, – кивает шеф в мою сторону. – Сдала работу вчера и без ошибок! Чтобы все было выполнено в срок! Подробности меня не интересуют!

С какой ненавистью все три фурии смотрят на меня. Я сижу молча, уставившись в компьютер.

– Страшилке ничего не остается делать, кроме как работать. Будь я такой, тоже вкалывала бы по-стахановски, – шипит Оленька.

– Дожили, – поморщилась Наташа. – В пример нам ставят юродивых…

От услышанного у меня защипало в глазах. Сижу, не шелохнувшись, делая вид, что ничего не слышала, но внутри у меня такое… я на пределе, еще слово и…

Это сравнимо с пружиной. Можно сжать ее пальцем до отказа, но когда отпустишь, то она выстрелит аж до потолка. Чем крепче ты ее сожмешь, тем сильнее она ударит тебя…

Зачем они оскорбляют меня? Я страшная, конечно, но не глухая. И не бесчувственное огородное пугало. Почему люди не боятся обижать других, ведь все может вернуться бумерангом к ним? Даже самый забитый человек может однажды взбунтоваться и, распрямившись, выстрелить до потолка, как та пружина.

Тут они замолчали, чувствуя, что перегнули палку.

Каждый час они выходят на пожарную лестницу перекурить, все, кроме Павловны. У нее целый букет болезней от гипертонии до диабета. Раз в неделю она отпрашивается в поликлинику. Когда Павловна уходит, я подкрадываюсь к двери на лестницу и подслушиваю разговоры.

Сегодня после ее ухода, я так и сделала.

Голос Наташи:

– Наш офис был бы приятным местом, если б не эта юродивая.

– Всегда молчит, но мне кажется, что с головкой у нее не все в порядке, – голос Инги.

– Я ее боюсь, – добавляет Оленька. – Когда она смотрит на меня, в глазах у нее столько ненависти.

Ты права, радость моя! Я тебя ненавижу, но не ожидала, что это так заметно. Тебе, красавица, неуютно под моим взглядом? Это радует, ведь и мне хочется праздника.

Слышу скрип – кто-то открыл дверь на улицу, чтобы не задохнуться от дыма. Я неслышно подхожу к окну и открываю его. От сквозняка дверь с шумом захлопывается, что-то с грохотом падает на пол. От неожиданности эти курицы орут, как резаные. Закрываю окно и бегом на свое место.

Они заходят тихие, взъерошенные, внимательно смотрят на меня. Я сижу с таким видом, будто и не вставала с кресла. Переглядываясь, они тихо усаживаются на свои места, принимаются за работу.

– Ну и дела, – выдыхает Оленька и, достав бронхолитик, прыскает себе в рот.

***

Утром шеф зашел к нам, но не один:

– Познакомьтесь. Это – Денис. Как я и обещал на прошлой неделе, он установит нам новую компьютерную программу. Надеюсь, что с ней мы будем трудиться продуктивнее. После установки Денис вам покажет, как с ней работать. Есть вопросы?

– К вам нет, а к Денису, я думаю, мы еще не раз обратимся, – кокетливо прищурясь, ответила Инга.

Девушки вдруг стали томными: плечи у них распрямились, глаза и губы увлажнились.

Денис начал с меня, так как стоял рядом с моим рабочим местом. Как только он сел, я поняла, что пропала.

Как я благодарна своей выдержке! Постоянные насмешки закалили меня, я научилась натягивать маску безразличия, не выдавая своих истинных чувств.

Пока Денис устанавливал программу, я разглядывала его профиль. Когда же он повернулся, то у меня перехватило дыхание. Встретившись с ним взглядом, я была, словно пригвождена к стулу, не в силах пошевелиться. Не поняв того, что он объяснял, я извинилась. Денис не рассердился, а терпеливо повторил еще раз. Он был одним из немногих, кто разговаривал со мной, как с нормальной, не отводя взгляда и не усмехаясь снисходительно.

Чтобы мне было понятнее, он решил воспользоваться ручкой, как указкой, и, потянувшись за ней, коснулся моего плеча. Все мельчайшие волоски на моем теле встали дыбом, пульс участился, и я ощутила боль внизу живота. Это было впервые.

Оказывается, и у таких уродов, как я, возникает желание плоти.

С этого момента у меня началась новая жизнь. Я влюбилась, как ни банально это звучит.

Вам, конечно, смешно, и, если честно, я сама этого не ожидала.

Никогда так остро я не ощущала своего уродства, никогда моя горькая участь не была настолько горькой. Ни на что не надеясь, я могла лишь втайне любить его…

Но влюбилась в него, как оказалось, не только я…

* * *

Уже девять, но никто еще не приступал к работе – все копались в своих косметичках. Я же задыхалась от запаха духов и лака для волос.

Оленька еще раз оглядела себя в зеркало и осталась довольна своим отражением. Ее платье было таким легким, что сквозь ткань просматривалась точеная линия ног.

На Инге блекло-голубой костюм – она словно сошла с картин Моне. Даже эта кобыла Наташа сегодня оделась к лицу. Бедный Денис! Что его ждет?

Денис зашел в офис, и девицы замолкли. Смутившись, он направился в сторону Оленьки. Словно не веря своим глазам, он уставился на нее. От его восхищенного взгляда блузка Оленьки натянулась на груди, глазки подернулись поволокой, а в голосе появились придыхания. Не стесняясь, она принялась кокетничать. Удивительно, но даже это не портило ее. Нужно быть идеально красивой, чтобы не казаться смешной в подобной ситуации.

Я вся превратилась в слух. Мне впервые было интересно – о чем можно шептаться битых сорок минут, ведь не о компьютерной программе? Чему он смеется? Что такого смешного Оленька могла ему рассказать?

На мгновение я почувствовала звериную ненависть к ней, даже сама испугалась. Такие девушки, как Оленька, обычно берут себе самое лучшее, не напрягаясь. Все само плывет к ним в руки. Представив себя рядом с ней – коренастую, с лягушачьим ртом, оспинами на щеках, – я испытала горечь зависти. В эту секунду я, наверное, позеленела.

Тут Оленька окинула меня наглым взглядом, словно прочитала мои мысли.

Сегодня я не плелась домой, как обычно, а летела. Чувства переполняли меня, и все вокруг казалось мне симпатичным. Даже солнце светило ярче. Спустившись в переход, я прислушалась – уличный музыкант играл на скрипке. От нежных звуков защемило сердце, и захотелось плакать. Музыка была похожа на ту мечту, что всегда красива, но никогда не сбывается…

Захотелось с кем-нибудь поговорить, спросить совета. Сегодня я ненавидела свое одиночество, но у меня нет подруг, и я впервые пожалела об этом. Лишь к одному человеку я могу зайти – к матери.

Между нами никогда не было нежных отношений, душевной близости и тех невидимых нитей, что связывают мать и дочь. Но сейчас мне хотелось увидеть ее и поговорить – как дочь с матерью. Виной тому – моя влюбленность.

Интересно, что из этого получится?

Мать все детство стеснялась меня, стараясь со мной вместе не показываться. Случалось, что на улице нам встречались знакомые, – мать терялась, видимо, мечтая провалиться сквозь землю, и быстро прощалась. После этого словно дьявол вселялся в нее. Она говорила обидные вещи, ругала меня по понятным ей одной причинам, сетовала на то, что я маленькой не умерла.

– Всем было бы легче: и тебе, и мне. Какая жизнь ждет тебя, ты хоть понимаешь? – спрашивала она, оправдываясь передо мной. – Все гордятся своими детьми, одна я должна стесняться.

Я молчала, не зная, что возразить. В те минуты мне на самом деле хотелось умереть. Как жить дальше, если даже мама, родной человек, стесняется и не любит тебя?

Мать все реже и реже выходила со мной на улицу. Собираясь в театр, она оправдывала себя:

– Вряд ли тебе будет интересно.

Она стояла передо мной, как на подиуме – подтянутая, элегантная, благоухающая французскими духами, этим еще больше подчеркивая пропасть между нами. Как я ненавидела ее в тот момент!

После ухода матери я рвала на себе волосы и рыдала до полного изнеможения. Когда все слезы бывали выплаканы, я умывала лицо холодной водой и ждала мать. Та приходила такая счастливая, что я лишь молча завидовала.

Красивой мать не назовешь, но она ощущает себя красавицей, что намного важнее. Девиз моей матери: поверь в свою неотразимость, тогда в нее поверят все остальные.

Но это не про меня, если я начну вести себя как первая красавица, то в скором времени окажусь в дурке.

Мать излучала столько чувственности и одевалась так элегантно, что не могла ни нравиться. Всю жизнь она занималась только собой и тратила деньги лишь на себя. Мне она покупала самые дешевые вещи, оправдываясь при этом:

– Какая тебе разница? Все равно уже ничего не поможет.

Новые дорогие туфли на ее стройных ногах становились еще красивее, а моя обувь выглядела словно ортопедическая.

Мне тяжело жилось с матерью. Устроившись на работу, я сообщила ей об этом.

– Если хочешь, то мы найдем тебе квартирку, – согласилась она. – Я помогу платить. Думаю, что тебе будет полезно пожить одной. Оторвешься от мамки, станешь самостоятельной.

Я согласилась, но все вранье, что мне нужно оторваться от мамки. Никогда к ней я не была привязана. Насчет же моей самостоятельности, так я с десяти лет могла подогреть себе еду, поджарить яичницу, а в пятнадцать уже готовила обед. Не хвастаясь, скажу, даже лучше матери.

* * *

Мать лежала на диване с книжкой в одной руке и надкусанным яблоком – в другой. Она постоянно сидела на диетах, и в свои сорок с небольшим была еще очень привлекательной женщиной. Она так тщательно следила за собой, что все в ней было идеально: и изнеженное лицо, и пышные волосы, и руки, мягкие, в ямочках.

Увидев ее, я даже зашлась от злости: она что, нарочно дразнит меня своим холеным видом?

Поэтому и начала без предисловий:

– Мама, как у вас с отцом все начиналось? Мать внимательно посмотрела на меня, прищурившись:

– Что? Влюбилась? – догадалась она. Я опустила глаза.

– Надо же, какая неприятность! – поморщилась мать.

– Почему неприятность?

Мать замялась на секунду, поняв, что не права и, улыбнувшись, попросила:

– Расскажи о нем.

– Он… такой, – зажмурившись, произнесла я. – Он такой красивый!

– Горюшко мое, а попроще ты не могла выбрать? – заохала мать, уточнив, – Под стать себе.

– Такого же урода? – спросила я резким голосом. – И кто будут наши дети? Франкенштейны?

– Какие дети? Вы что, уже?

– Нет, не уже. Он пока ничего не знает…

– Милая, твой красавец, – мать запнулась, – он обращает на тебя внимание?

– Нет, пока нет.

– Ясно. И все же ты надеешься, что в один прекрасный день это произойдет? – тут мать совсем запуталась.

– Даже и не надеюсь.

– Зачем ты завела этот разговор? Какие дети? – удивилась мать.

– Не знаю. Хотелось выговориться – только и всего. Могу я с родной матерью поговорить на такую тему?

– Да, конечно, – смущенно закивала мать. – На то я и мать.

– Мама, любят только красивых?

– Как тебе сказать? Мужчины говорят, что любят женщину за ее душу, но почему-то душу они находят только у красавиц, – снисходительно ответила она.

Терпеть не могу, когда со мной разговаривают таким тоном!

Я разозлилась:

– За что они тебя любят? Ты же не красавица – с точки зрения классических канонов красоты!

Вот этого мне не следовало говорить!

– Плевать мне на все каноны! – сдвинула брови мать. – И кто это сказал? Ты?!

Это была запретная тема – сомневаться в красоте матери, равносильно тому, что разворачивать красную тряпку перед быком. Но мне вдруг захотелось скандала. Казалось, что вся та злоба, что копилась во мне годами вдруг прорвалась, как чирей, стоит на него лишь нажать. Мне нужно было на кого-нибудь выплеснуть все мои обиды, ненависть и злость. Под рукой оказалась мать – не повезло ей.

– Неужели я не могу сказать то, что думаю? – спросила я резко, и тут меня понесло. – Тебе и в молодости до «мисс вселенной» было далеко, а уж сегодня. Сегодня ты лишь стареющая тетка перед климаксом.

Мать от этих слов вдруг вся поникла, морщины пролегли от крыльев носа и между бровей, что сразу выдало ее истинный возраст. Мне не стало ее жаль, а наоборот – захотелось сделать еще больнее:

– Когда ты злишься, то у тебя морщины появляются вот тут и тут, – заботливо сказала я, показывая пальцем. – Ты сейчас вся как-то сморщилась, пожухла, – добавила я, наслаждаясь ее реакцией.

Мать охнула и принялась похлопывать себя по переносице. Ведь для нее каждая новая морщина – конец света.

– Ты пришла сюда, чтобы позлить меня? Ты, которая палец о палец не ударила для того, чтобы улучшить свою внешность. Жрешь, как проклятая! Такое брюхо, будто на пятом месяце беременности. Поздно – все так запущено, что уже ничем не поможешь. Такой уродиной уродилась и ничего не делаешь, только плачешься: я бедная, я несчастная.

– Я не уродилась! – закричала я. – Это ты меня уродила, да всю жизнь только унижала и стеснялась меня!

– Вали на меня! Я во всем виновата!

– Ты же не можешь говорить, что здесь нет твоей вины?! – закричала я, разъяряясь пуще прежнего.

– Не вижу здесь своей вины. Извини.

– Как это ты не видишь своей вины? Я же не удочеренная! Пятьдесят процентов тут твоих генов, – орала я. – С каким Франкенштейном у тебя был роман?

– Твой отец был очень интересным мужчиной.

– Приходится верить тебе на слово, так как я в глаза не видела своего папочку, – ехидно заметила я.

– Так получилось. Я не собираюсь перед тобой отчитываться!

Мать ни на шутку разозлилась, и это ее не украшало: глаза стали стеклянными, а голос вульгарным. Мне было приятно видеть это. Всегда приятно видеть, когда красивые лица так уродуются.

– Ты меня лишила многого! Я не знала отцовской любви, да и материнской тоже!

– Из-за тебя я никогда не знала, что значит испытать гордость за своего ребенка. Ты была моим стыдом!

– Почему ты не сделала аборт? – не унималась я. – С твоей стороны это было бы благородно!

– Я тебе дала жизнь!

– На хера мне такая жизнь?! – прошипела я.

– Ты вся пропитана ненавистью и упиваешься ею! Как ты не понимаешь, что это угнетает и мучает тебя, делая еще уродливее?

– Да! Я вся угнетена и измучена! Ты не знала этого? Чего еще можно ждать от такой, как я? – кричала я. – От юродивой!

– Тебе нравится жалеть себя и плакаться: «Я вся такая несчастная, юродивая», вместо того, чтобы предпринять что-нибудь.

– Заботиться обо мне нужно было раньше, а ты всю жизнь заботилась только о себе. Каждый лишний килограмм для тебя был большей трагедией, чем все мои ангины и пневмонии. Хорошие матери пекутся не только о своей красоте, но и о дочерях.

– А хорошие дочки берут пример с матерей. Если б ты хотела, то могла бы многому научиться у меня.

– Наверное, ты права, как всегда.

Я вдруг почувствовала сильную усталость. Мне надоел весь этот тупой, никому не нужный разговор. Захотелось побыстрее вернуться домой в свое одиночество:

– Я пойду. Мне пора.

– Иди, и с таким настроением ко мне больше не приходи! – мать встала и направилась к двери. – Удачи, дорогая!

Она взяла себя в руки и даже улыбнулась перед тем, как закрыть за мной дверь.

Нелегко снести обиду от чужих людей, но от матери, от матери – это двойная обида. Я бежала домой, кусая губы, и слезы застилали мне глаза. Никогда я больше не обращусь к ней ни с одним вопросом! Пора забыть о том, что у меня есть мать!

Во дворе был слышен рев – девочка лет пяти с разодранной коленкой голосила на всю улицу. Рядом на корточки присела ее мать и целовала заплаканные щечки дочери. Белоснежным носовым платком она вытирала окровавленную коленку и, мурлыча что-то нежное, успокаивала дочь. От этой картины мне стало трудно дышать, и непроизвольно потекли слезы.

Я взлетела на свой этаж и лишь у двери дала волю чувствам. Открывая многочисленные замки, я беззвучно рыдала.

Рыдала о том, что никто никогда не приласкал меня, не сказал мне ни одного нежного слова, да уже никогда и не скажет.

Меня охватила неистовая жажда разрушения, я словно взбесилась. В гневе я выкрикивала самые грязные ругательства, била себя по ненавистной мне пасти, по мерзкому телу. До боли впивалась зубами в руку, но и этого мне было мало. Я исцарапала все тело, металась и стонала так, что соседи застучали по батарее. От стука я очнулась и, обессиленная, упала на диван.

Лежала охрипшая, опустошенная, чувствуя себя так, словно из меня вынули душу.

Лишь ходики на стене монотонно отмечали секунды моей никчемной жизни…

* * *

Оленька все утро кокетничала с Денисом, я же скрипела зубами, захлебываясь от ненависти. Ее голос и хлопанье ресниц раздражали меня, я никак не могла сосредоточиться на работе.

Оленька погладила руку Дениса, и его лицо поглупело от счастья. Все в ней, похоже, возбуждало его: и полуоткрытый рот, и высокая грудь, обтянутая блузкой, и каждый пальчик.

Денис не отрываясь смотрел на Оленьку, а остальное – офис, мы, компьютерная программа – для него куда-то исчезло. Она тихо лепетала слова, в которых слышалось обещание.

Я чуть не заныла от досады – как бы мне хотелось, чтобы он глупел рядом со мной.

С трудом оторвавшись от Оленьки, он подошел к Павловне. Та, сославшись на талончик к доктору, ушла. Денис повернулся ко мне, я кивнула головой в знак согласия.

Он ответил на все вопросы, с редким терпением относясь к моим ошибкам. А мне хотелось одного, чтобы он никуда не уходил – так хорошо было с ним рядом.

С Денисом я впервые узнала, что такое нормальные человеческие отношения. Все подавленные чувства, что спали во мне, проснулись. Моя любовь, распространялась даже на его вещи, на его компьютерную программу, так, что и работа с ней наполняла меня счастьем.

Сейчас он мой, точнее, он со мной на полчаса. Но эти полчаса я буду слушать его голос, дышать одним с ним воздухом и, если чуть подвинусь, смогу почувствовать тепло его тела.

Приблизившись, я ощутила его бедро, но он вздрогнул и шарахнулся, словно от укуса гадюки. Я смутилась, сделав вид, что это произошло случайно.

Я не злилась на Дениса за то, что он не мог полюбить меня, а ненавидела Оленьку за то, что он желал ее.

Никогда трагедия моей жизни не обнажалась с такой силой. Никогда так отчетливо не ощущала я, как тяжко нести свой крест, мне – чахнувшей без любви и понимания.

Денис ушел. Тут все вскочили и заторопились на перекур.

Подойдя к двери, я услышала голос Наташи. Голос у нее звонкий, визгливый, что совершенно не соответствует ее сутулой высокой фигуре:

– Вы не заметили, как она тупит?

Похоже, это про меня. Я вся обратилась в слух.

– То она такая умница, не делающая ни одной ошибки, а то… – мерзко захихикала Наташа, – а то Денис ей должен объяснять дольше всех.

У меня пол ушел из-под ног. Нужно быть осторожнее, если даже такая тупица, как Наташа, заметила это.

Наташа была не из тех людей, кого принимаешь всерьез, но сейчас мне захотелось придушить ее, что я легко бы и сделала.

Ведь я уродлива во всем, и чувства у меня такие же страшные, как и тело. Невозможно быть страшной снаружи и прекрасной внутри – такое только в сказках.

Посмотрев на себя в витрине магазина, я ужаснулась. Вот, что я увидела – толстое, с унылым страшным лицом чучело, одетое в бесформенное платье с обвисшим подолом. И это чучело еще обижено на весь свет. На себя – за свое уродство; на мать – за то, что та ее такой родила; на Дениса – за то, что он влюблен в эту смазливую дурочку.

Тут я впервые заплакала от жалости к себе, повернувшись спиной к прохожим. Красавица на рекламе, припудривая носик, лукаво улыбалась мне. Я вытерла глаза и принялась разглядывать товары за стеклом, о назначении которых даже не догадывалась. Ноги сами поволокли меня в магазин.

Перед входом я вдруг затормозила: что могут подумать окружающие, увидев такое чучело, разглядывающее косметику? И все же желание было сильнее комплексов.

Открыв дверь, я вошла.

Внутри пахло духами и пудрой, сверкали зеркала. Красивые нарядные продавщицы расхваливали товар. Не успела я оглянуться, как одна подскочила ко мне.

– Чем могу помочь? – спросила она звонким голосом, улыбаясь милыми ямочками на щечках.

Увидев меня, ее ямочки на мгновение исчезли, но она быстро взяла себя в руки и продолжила:

– Вас что-то конкретно интересует? Я отвечу на любые ваши вопросы.

– Лучше зайду завтра, – засмущавшись, я сделала шаг в сторону выхода.

– Зачем же завтра? Это не займет много времени. Скажите мне ваши пожелания, и я постараюсь вам помочь!

– Можно… чем-то замазать эти рубцы? – спросила я и провела рукой по оспинам.

– Конечно! Тональный крем со светоотражающими частичками выравнивает все неровности и создает эффект атласной кожи. Желаете посмотреть?

– Да, конечно.

– Пройдите сюда, пожалуйста!

Как завороженная, я двинулась за ней. В руках у нее оказалась симпатичная баночка с золотой крышечкой.

– Я наложу этот крем, и вы убедитесь, насколько он преобразит вас! – сказала она и принялась аккуратно наносить крем на лицо. – Ну вот, совсем другое дело! Посмотрите – потрясающий эффект!

Она развернула меня к зеркалу. Особых изменений я не заметила, но промолчала. Моментально уловив мое настроение, продавщица схватила другой предмет с прилавка:

– Корректор от Диора, – она поднесла его к моему лицу. – Он просто великолепен! Корректор не только убирает дефекты кожи, но и увлажняет ее. Это волшебный инструмент! Будто специально для вас!

Она была профессионал – все у нее было изумительно и волшебно, и так хотелось ей верить!

Четкими движениями она подкорректировала оспины на моих щеках. Щелкнув пальцами, с восторгом произнесла:

– Вуаля! Кожа на глазах выравнивается! Будто ничего и не было!

Я приблизилась к зеркалу – кожа выглядела получше, но до идеала было еще далеко. Заметив это, продавщица улыбнулась:

– Корректор просто прелесть! И всего-то… – пожав плечами, она назвала цену.

Прелесть стоила сумасшедших денег!

– С помощью блеска губы можно сделать более привлекательными. Я замычала в ответ, так как на губы уже накладывался блеск.

– С помощью этого блеска губы становятся пухлыми и сексуальными.

В магазине стоял приглушенный гул голосов. Продавщицы мило одурманивали покупательниц, а те, открыв рот, верили, что именно эти помада или тушь превратят их в рекламных красавиц, и покупали даже то, что им не требовалось.

Я была до такой степени смущена, что не понимала самых простых вопросов, которые она задавала. Чувствуя себя потерянной и совсем никчемной, по сравнению с этой холеной продавщицей, я соглашалась на все. Вдобавок ко всему, она всучила мне ночной крем и серум, а потом перебросила к кассе. Первый раз в жизни я заплатила такую крупную сумму за себя.