Kitobni o'qish: «Летний чай для Мороза»

Москва 2022

ГЛАВА 1

Давным-давно, в стародавние времена, когда за водой ходили на колодец, конь был и другом, и основным средством передвижения, а в армии служили по двадцать пять лет, появился в одной деревне старик солдат.

Появился он точно из ниоткуда, хмурым осенним утром, на раскисшей от дождя проселочной дороге. Шел старик, прихрамывая, опираясь на крепкую большую палку. Высокий и худой, в длинной серой потрепанной шинели, он явно куда-то спешил. Ссутулившись и подняв высокий ворот, подгоняемый осенней моросью, тяжело ступая, хлюпал путник разношенными армейскими сапогами по осенней распутице. Весь его скарб покоился в обвислом потрепанном вещмешке на усталом солдатском плече.

Пройдя через всю деревню до дальнего ее края, свернул пришлец к старенькой, полуразвалившейся избушке. Почернелые заросли терна и густого бурьяна прятали ее от посторонних глаз. Скрывая домишко, колючие заросли воровато пригибались и щерились во все стороны колючими репьями, точно не желали расставаться с украденной игрушкой.

Осмотрелся солдат. Удивился. Нет к дому ни подхода, ни тропочки. Зарос одинокий дом порыжелым бурьяном, высокой крапивой и одичавшей малиной по самую крышу. Слепо глядел дом пустыми темными окнами. Ветхая дверь едва держалась на ржавых петлях.

Зашел в дом старый солдат. Снял шапку. Перекрестился. Тяжко вздохнул и тихим голосом позвал – «Мам! Ма-ма…». Глухая тишина была ему ответом. Тянуло сыростью и гнилью. Только дождевая вода, пробивая дырявую крышу, плюхала где-то в углу: «Плюх, плюх, плюх-плюх».

Крепко зажмурил солдат глаза. И почудилось ему, что навстречу спешит крепкая высокая зеленоглазая женщина, вытирая второпях руки о передник. Радостно улыбаясь, тянется к нему: «Сыночек! Миленький! Вернулся!». А в побеленной печи ярко горит огонь… А белоснежные занавески радостно колышутся на окнах… А в красном углу, покрытый расшитым узорами рушником, теплым медовым светом ласково поблескивает родной Николин образ. И теплится перед ним крошка-огонек – святая лампадка. И пахнет хлебом, свежим горячим хлебом… И отец вот-вот вернется с поля. А за окном солнце и весна.

Так было прошлый раз. Сколько лет прошло? Десять? Или пятнадцать? Неужели так много? Отсыревшие стены. Потрескавшаяся печь в углу, точно беззубой пастью, зияет черной, будто бездонной, топкой. Капель из худой крыши. Старая икона – лика не разглядеть – кажется размытым темным окошком в далекое, неизвестное. Тяжелый, сырой, тоскливый запах давно оставленного жилища.

Снял солдат вещмешок с поникших плеч. Опустился устало на порог. Обхватил голову руками, простонал – «Ну, здравствуй, родной дом. Постарел? Разваливаешься?.. Так же, как и хозяин твой… Ни ты, ни я, ни к чему мы нынче не пригодные.»

Грусть-тоска зеленой змейкой заерзала в сердце. Всю жизнь в армии прослужил! Столько раз в бой ходил, отряды из-под огня выводил! Молодых воинскому делу учил, а к обычной жизни оказался непригоден. Да уж что теперь, – вздохнул солдат глубоко, перекрестился, – прошлого не изменить, а вот будущее за нами!». Достал из-за пазухи сухари, луковицу и фляжку с родниковой водой, тем и пообедал. После еды веселей стало.

Первым делом старую икону из разбитого кивота вынул, оттер, отмыл. Ласково смотрит седой старичок – святой Николай Угодник. Небесный покровитель. «Спасибо тебе, отче Николае! Не оставил меня одного, дождался». В сарае досок старых нашел, печь растопил. Согрелся. Делать нечего, надо дом обустраивать – зима на носу.

День за днем идет – солдат без дела не сидит. Щели в печи глиной замазал, чтобы не дымила. Сосенок молодых нарубил, крышу залатал, чтобы не текла. Бурьян вокруг дома порубил-повыдергал, чтобы свет не закрывал и проходу не мешал.

Хоть осень для старого солдата и пролетала в делах, каждый день он радовался ее хрупкой мимолетной красоте. Палая листва и сухие метелочки трав украшались поутру серебряными королевскими венчиками колючего инея. Лужицы затягивались тонкой, точно карамельной, корочкой узорного хрустального ледка. Темные деревья, утомленные летней суетой, стояли отрешенные и спокойные. Пустое поле, подмерзшая дорога, кочки, покрытые седой полегшей травой – все дышало простором и светом.

ГЛАВА 2

За осенью пришла холодная снежная зима. Ночи напролет мела метель, выла, вьюжила. Снег валился с неба, как мука сквозь сито. Дом был старый, и в нем было холодно, несмотря на все старания хозяина. Ветер пробирался в щели и протаскивал с собой хороводы снежинок. Тоненькие и воздушные, подгоняемые сквозняком, они резво неслись, кружась, по всей избе до самой печки. Тут они заканчивали свой легкий суетливый танец и превращались в маленькие прозрачные капельки.

В топке, завораживая багровыми переливами, тлели угли. Старый солдат, кутаясь в шинель, подолгу смотрел на мерцающие в печи обуглившиеся головешки. Иногда он бросал короткий взгляд под печь, где с каждым днем неумолимо таяли заготовленные дрова, – всего-то с десяток березовых полешек остался в углу. «Ничего, ничего, – бубнил старик, бережно подкладывая новое полено, – до утра дотянем. Утром в лес схожу и новых дров на салазках привезу». А за окном все сыпал и сыпал снег. «Дай Боже, чтоб к утру метель затихла. Третий день уже метет…» – и он размашисто перекрестился на старый Николин образ.

От ярко разгоревшегося полена стало теплей. Бодро потрескивающий огонь нес радость и покой. Сидя на лавке, старик согрелся и задремал, уронив голову на грудь. Он улыбался во сне.

Снилось ему, что он, совсем молодой, сильный и крепкий, поигрывая топориком, рубит дрова в морозном лесу. От взмахов его могучих рук поднимаются с земли снежные облака. Звонко разносится по лесу стук его топора. Точно золотые брызги, летят во все стороны сосновые щепки. Слепит глаза яркое зимнее солнце.

Старый солдат проснулся. Солнце светило вовсю! Радостно искрилось морозным узором маленькое окошечко. Сон потихоньку уплывал, но гулкий звон, казавшийся во сне звуком топора, так и висел в воздухе.

Звон доносился со двора. Окончательно проснувшись, старик с любопытством поспешил за порог. Неужели кто-то вспомнил о нем?! Неужели он кому-то понадобился?

Скрипнув рассохшейся дверью, старик вышел на улицу. Яркий свет и морозный дух зимнего утра ударили в лицо. Старый солдат, жмурясь, приложил ладонь ко лбу, точно взял под козырек. Деревенские ребятишки сшибали палками ледяные сосульки с крыши. Шумели, как галчата, спорили, переругивались и заливисто смеялись. Старик, стоя в дверях, залюбовался детворой. Румяные, в больших отцовских треухах и рукавицах, в тулупчиках, перевязанных крест-накрест колючими пуховыми платками. Смеющиеся во весь рот и утирающие рукавом рассопливившиеся на морозе носы. Вот она – жизнь! Дерзкая, звонкая, румяная, бесшабашно быстрая.

Заметив хозяина дома, ребята притихли, стоят-оценивают, но не убегают. Смотрят внимательно, приглядываются – не знают, чего ждать от старика. Может он ругаться будет? А если будет, так и что? Догнать-то их не догонит. Не сможет. Вон он одной рукой за спину держится, другой на палку опирается. Старый и больной, куда ему бегать. А с другой стороны, вдруг он палкой этой возьмет, да и запустит, кто ж его знает!

Заулыбался старый солдат: «Не бойтесь, я зимой ни на кого не сержусь. И вообще – не кусаюсь. Добывайте себе лакомства, скворчата. Только и мне полсосульки несите. Мне тоже хочется. Крыша то моя – вот и будет с вас оброк». Постояли дети, с ноги на ногу потоптались, думают. А сосульки под крышей оплавились на солнышке, переливаются, сверкают хрусталем, так и манят.

Наконец один парнишка подошел бочком, и протянул старику сбитую с крыши ледяную сосульку.

– Вот, это вам, дедушка. Как и сказали – оброк.

– Благодарствуй, брат. Утешил. А как звать тебя?  – спрашивает смельчака старик.

– Меня Прохор. Я сын кузнеца.

– Оно и видно, что кузнеца. Самый храбрый! – похвалил старик. – Знаешь, Прохор, мне целой-то сосульки не надо. Половинки достаточно будет.

Прохор послушно разломил сосульку пополам. Половину в рот сунул, половину старику отдал.

Посмотрел-посмотрел старый солдат на сосульку, и, откусив, захрустел. Детвора глаз с него не сводит. Совсем взрослый, а сосульки, как ребенок, ест! Старик ледок дожевал, глаз прищурил, на ребят поглядел, да как гаркнет, по-командирски: «Равняйсь! Смирно! Бойцы, слушай мою команду! Хватайте скорей сосульки, а то сам все съем!».

Сорвались с мест ребята. Засвистели палки. Полетели, сверкая, в синие сугробы сбитые с крыши сосульки. Набрали, полные руки, несут торжественно, точно букеты ледяные. Подобрали раскиданные варежки, сцепили «поездом» санки, махнули рукой и понеслись дальше, по своим самым важным на свете ребячьим делам. Только смельчак Прохор, оглянувшись, крикнул: «Спасибо, дедушка! Дай тебе Бог!..».

– И вам… И вам, милые, дай Бог, – ответил тихо старик, глядя в след саночно-рукавичному отряду, – всего самого хорошего, что только есть на свете, дай вам Бог.

***

Ну да ладно. На одних сосульках не проживешь, пора в лес за дровами собираться. Пока портянки накрутил, пока сапоги натянул, пока шинельку застегнул – время прошло. Руки уже не те, не ловкие. Пока до леса по сугробам дошел, пока топориком помахал, пока дровишки собрал, на саночки сложил – еще время прошло. Сил нет, спину ломит. Пока дровишки веревкой подвязывал, чтоб не растерять, темнеть начало. Старость – не радость. Голова кругом идет, то ли от усталости, то ли от воздуха лесного, а может, и от голода.

Присел отдохнуть на толстый ствол заваленного грозой дерева. Посидел, подышал. Сесть-то сел, а встать не может. Солнышко уже за верхушки леса цепляется, скоро закатится. И дрова нарублены, и дорога скатертью, а сил возвращаться нет.

Солнышко зимнее очень шустрое; недолго на небе постоит, да за горизонт алым яблочком закатится. Разве старику за ним угнаться? К вечеру и ветер поднялся. Поземка заерзала по снежному насту. Пошел снег.

Старик сидит, голову руками обхватил, а на ноги подняться так и не может. «Господи, Боже мой! Что ж это такое?! Николай Угодник, помоги мне, неловкому!».

А в зимнем лесу ни звука, ни скрипа, ни голоса, только ветер крепчает, да вьюга завывать принялась. Сидит старый солдат, седую голову повесил. Слезы горькие потекли по впалым щекам да по серебристо-белой бороде. На такой же, как его борода, серебристо белый снег капают. Врезаясь сходу в морщинистое лицо, дерзкие снежинки тают, сливаясь с горячими потоками слез. Беззвучно плачет старик, всю боль, все горе, всю тоску сдерживает его крепкая солдатская грудь. Плачет и чувствует, как застывает. Как сковывает его тело мороз, превращая в снежно-ледяной ком. Как совсем уже окоченели старые ноги…

Резкий порыв разбушевавшегося ветра бесцеремонно завалил обессилевшего старика в глубокий сугроб. Тот повалился на спину, раскинул в стороны руки и повернул изможденное лицо к угасающему зареву закатившегося за лес солнышка. «Прости меня, Господи! Вот и догорел я, как последний уголек». Закрыл он глаза, и перекрестился дрожащей рукой.

ГЛАВА 3

Рядом раздался спокойный твердый голос:

– Вставай, солдат!

– Не могу.

– Вставай!

– Не встать мне никак. Сил нет. Замерз.

– Вставай, не упрямься. Домой пора, – настойчиво звал его голос.

– Нет дома у меня. Только пустая развалина. Никто меня не ждет! Никому я не нужен! Никакой от меня пользы в мире нет!

– А ты что, пользу приносить хочешь? Ты же старый, больной, еле-еле свои ноги таскаешь! Вон, из сугроба подняться не можешь. Как же ты хочешь быть полезным? – смеясь, удивлялся собеседник. А сам тем временем наклонился над лежащим в сугробе солдатом, ухватил его одной рукой за отворот шинели, другой за запястье, и – э-эх… – поднял его из сугроба и поставил на ноги прямо перед собой.

Очень удивился старый солдат, думает: «Кто же это такой, что с легкостью его – мужика не мелкого, точно редиску с грядки, из сугроба выдернул?!»

Спаситель его из снега вынул и заботливо обстучал-отряхнул рукавицами. Стер с обмерзших щек льдинки слез, шапку поправил, ворот покрепче запахнул, тряхнул за плечи, точно мальца сопливого, свалившегося с салазок.

Всматривается солдат внимательно, а узнать не может. Что за человек, точно брат старший, его выручает? А на душе так хорошо, так радостно становится от этой братской заботы! Точно вся грусть-печаль в сугробе осталась и нет ей больше места в согретом радостном сердце.

В искристых морозных сумерках смотрит солдат внимательно на чудо-человека. Кто же он? Как в зимнем лесу в такой час оказался?

Спаситель его и сам оказался стариком, пожалуй, и постарше солдата. Аккуратная седая борода, а в ней прячется мальчишеская улыбка. Статный, крепкий, в высокой шапке, отороченной мехом, в темном золотистом полушалке. Сидит, упершись рукой в колено, ровнехонько, на том самом бревне, с которого и сдуло нашего солдата. Смотрит ласково, внимательно, точно согревает теплым светом своих медово-карих глаз.

«Это ты, мил-человек, конечно, прав! – заговорил после паузы солдат. – Староват я. Да и ты не молод! Но ведь подошел же ты ко мне, не отвернулся! Сердце свое доброе послушал, погибнуть мне не дал. Теплом сердечным да заботой душевной меня спас!

Немало я пожил, но ни разу не встречал, чтобы людям без тепла искреннего сердечного счастливо жилось! Не хватает его нынче людям. Остывают сердца человеческие. Многое у людей есть, а без огонька в сердце ничто не впрок. Что ни дай, всем недовольны. Непростая задача – жизнь по-человечески прожить.

А коли пожалеешь человека, не глядя ни на чин, ни на достаток, поддержишь по-братски да порадуешь маленько… Тут же огонек в сердце возвращается! А вместе со светлой радостью и благодарность появляется. А там, того гляди, и память о Боге придет! Тут уж человек и вовсе преобразится. Радостный человек, да с Божьим огоньком в сердце, со всеми невзгодами справится.

В том и ответ: сердцем живым, горящим, другие сердца отогреть можно. Вот я о чем!»

Старец, задумавшись, глядел в темное зимнее небо. А солдат не мог оторвать взгляда от него. И серебро пушистой бороды, и теплые, лучащиеся тонкими морщинками глаза – все в его образе было такое близкое, такое родное… Неужели он? Неужели сам святитель Николай? Не может быть… Это просто кажется… Или все же может? Рождество ведь скоро!

Задрожало, заволновалось сердце от радостной догадки, как в далеком детстве. Охватило его, точно мальчишку, такое волнительно-торжественное ощущение настоящего чуда, что захотелось и плакать, и смеяться одновременно. Вот-вот слезы из глаз покатятся.

Сдернул солдат шапку со своей седой головы и поклонился своему спасителю.

– Спасибо тебе, Божий человек! Избавил ты меня от лютой смерти! А, выслушав, еще и от горького отчаяния! Чем и отблагодарить-то тебя, не знаю. Разве что пойдем ко мне в дом, печку затопим, чаю попьем. Больше у меня и нет ничего. Еще больше прошу, скажи мне, как звать тебя? Точно знаю, что знакомы мы с тобой. Только припомнить не могу, все сомневаюсь. Служили вместе или встречались где?

– А ты не сомневайся, брат! И служили, и встречались… – отвечает старичок, а сам улыбается теплой своей, светлой улыбкой. Глаза чистые, глубокие. А во взгляде этих чудесных глаз радость, необычайная Божественная радость. Смотришь – улыбка на губах сама, как цветок под солнышком, расцветает. И сердце начинает биться чаще и чаще! Точно, отсчитывая минуты, наполняется радостью долгожданного праздника.

– Нечего мне больше, братец, желать. Беседа с тобой, честная да искренняя, для меня лучший подарок! – сказал старец и поднялся во весь рост, встрепенулся, заторопился. – Вот что скажу я тебе. Некогда нам рассиживаться. Дела не только меня, но и тебя поджидают. Поспешать нужно!

– Куда же, мил человек? – удивился старый солдат. – Ночь на дворе!

Только сейчас он заметил, что вокруг тихо и спокойно стало. Ни ветерка, ни снежинки.

– Ты хотел, чтобы тебя ждали? Хотел! Вот и исполнилось твое желание. Теперь тебя всегда ждать будут, только ты уж не подведи!

Вот тебе почин. Слушай внимательно, да запоминай. У самой дороги, между трех березок, снегом запорошен, мальчишечка замерзает. Хороший паренек. Много надежд на него. Тезка наш, Николаем зовут. Неоткуда ему, кроме как от тебя, помощи ждать. Поспеши, солдат! Знай, спасаешь его – себя спасаешь! Не подведи!!!

– Не подведу! Ох, не подведу! Если я хоть кому-то нужен, прибуду вовремя! – браво отрапортовал солдат.

– Очень точно ты сказал, – загадочно улыбнулся святой. Рассекая теплой рукой искрящийся морозный воздух, он начертал крест, благословляя старого солдата, и торжественно произнес: ПРЕБУДЕШИ ВО ВРЕМЯ!

Сказал и исчез, словно растворился в пропитанной лунным светом снежно-звездной дымке. Огляделся старый солдат по сторонам: ни людей, ни следов, будто и не было никого вовсе. Только тепло и радость в сердце остались вечной памятью чудесной встречи.

Перекрестился солдат, вздохнул полной грудью, горячо поблагодарил Бога. Подхватил санки с дровами и быстрее в обратный путь пустился.

***

Снег, подхваченный ветром, кружился, несся неизвестно куда и своей бессмысленной кутерьмой отвлекал, сбивал с пути. Старый солдат, наклонив голову, шел вперед и вперед. Сквозь пургу и метель, ветер и стужу. Его вел самый теплый, самый чудесный на свете янтарно-золотой огонек.

Его ждут! Он нужен! Раньше, в далекой молодости, он представлял свет лампадки в окошке родного дома. Теплый, нежный, бесценный. К этому свету он стремился, когда выползал из-под обстрела, вылезал из болот. Об этом свете он рассказывал молоденьким солдатикам, когда волоком тащил их, израненных из-под вражеских пуль. И выжили. И выживали еще много-много раз. Даже воспоминание о чудесном свете помогало им. А теперь этот самый чудный свет старый солдат чувствовал в самом себе. Этот свет, как и прежде, согревал сердце и вел его верным путем.

Снегопад остановился так же внезапно, как и начался. Сквозь разорванные тучи выглянула яркая, молочно-белая луна. Ее холодный блеск хрустально отразился каждой снежинкой. Засияли в лунном свете, засеребрились рыхлые горбы сугробов. Замерзшие деревья заискрились точно по волшебству. Показались засыпанные по окна снегом избы – они оказались гораздо ближе, чем мерещилось в пургу. И тут совсем рядом, рукой подать, стоят занесенные до половины стройных стволов три одинокие березки.

Склонили березы свои тонкие, покрытые искрящимся инеем ветви над маленьким заснеженным холмиком.

– Непорядок, непорядок. Не положено здесь холмику быть. Рановато вам, березоньки, над ним плакать, веточками утираться, – нахмурился старик. Рванул по сугробам к белому холмику. Быстрее, быстрее, только бы успеть! Торопится, вязнет в снегу, саночки за собой подтягивает.

Упал сходу на колени, стал руками снег разгребать. Замерзшие стариковские руки изо всех сил снег копают-откидывают, а сердце огнем горит, молится: «Помоги Господи! Спаси душу невинную! Если не найду, оба погибнем!». Вот руки и зацепили что-то жесткое, твердое. Задубевший на морозе ворот тулупчика… «Слава тебе, Господи! Нашелся!»

Мальчонка, свернувшись калачиком, спал, умаявшись на морозе, коварным ледяным сном. Лицо побелело от холода, ресницы покрылись инеем. Только едва уловимое дыхание еще оставалось теплым и превращало острые снежинки, дерзко садившиеся на его губу, в маленькие капельки.

– Вставай, брат! Вставай! – солдат тряс, тормошил мальчишку, пытаясь его разбудить. Но тот никак не мог проснуться. Уставший, промерзший, потерявший последние силы, паренек едва слышно что-то пробормотал, силясь открыть глаза. Но ничего не получалось, и снова он погружался в страшный ледяной сон. Медлить нельзя ни минуты.

Солдат глянул на санки с навязанными на них дровами. На секунду возникла предательская мысль: на три дня дров хватит… Он перевел взгляд на съежившегося в снежной яме мальчонку. Рассердился на себя, рванул бечеву, державшую поленья. «И на что мне эти три дня! Вот ему-то целую жизнь жить!» Скинул солдат свою шинель и завернул в нее, прогретую его теплом, парнишку прям с головой. На санки кулем уложил и веревкой крепко-накрепко обвязал, чтоб груз драгоценный не обронить.

Снова занялась метель, но солдат не чувствовал ни ледяного ветра, ни яростно-колючего снега. Белое, точно мел, лицо мальчика стояло у него перед глазами. Времени совсем мало! Нужно срочно добраться до тепла! Опередить, обогнать коварную смерть!

И снова вьюжило, кружило, свистел ледяной ветер, яростно бросаясь в лицо острыми льдинками. Слабые стариковские ноги проваливались в глубокий снег по самое колено: «Держись, сынок! Держись!» – старик бежал сквозь снежную бурю. «Держииись!» – рвалось хриплым выдохом из-за ворота промокшей от пота старой гимнастерки. «Рысак у тебя – дряхлая развалина! Дай нам Боже до дому добраться!» – сипел, упираясь из последних сил, старик.

Он бежал как в последний раз. Все его мысли, чувства, Бог весть откуда взявшиеся силы были устремлены к теплому трепетному свету окошка. Жилье! Человеческое жилье! Теплое. Светлое. Надежное. Заветное золотое окошко мерцало, дрожало, точно единственно живое в густой снежной бесконечности.

Стукнул старик с разгону кулаком в дверь. Незапертая дверь распахнулась, и старик вместе со снежными волнами ввалился в сени. Споткнувшись, повалился через порог. Санки он втянул почти по себе. Силы оставили его: и метель, и снежно-звездное небо, и мокрый темный пол, и бревенчатые стены, и звуки, и силуэты людей – все кружа уплывало неведомо куда, унося его с собой. Последнее, что он издали услышал – крик. Заголосила, заплакала, запричитала женщина. И еще увидел лампадку в глубине дома – теплый, мягкий, радостный спасительный свет. «Точно в Раю!» – подумалось уносившемуся в небытие солдату.