Kitobni o'qish: «Интеллигенция в поисках идентичности. Достоевский – Толстой»

Shrift:

* * *

Предисловие

Светлой памяти моих родителей посвящаю

Монография, в каком-то смысле, обращена к сугубо русской и «вечной теме» – определению роли и значения особой социальной прослойки – русской интеллигенции. Логически текст разбит на две части: в первой рассматривается проблема становления интеллигенции, ее важнейших тем и идей, начиная с XVIII века и по сегодняшний день, во второй – обсуждается дискуссия с русской интеллигенцией, развернутая Ф.М. Достоевским и Л.Н. Толстым во второй пол. XIX века. Оба писателя, будучи людьми, диаметрально противоположных мировоззренческих взглядов, оказались “versus” приемов мышления, идеологии, базовых ценностей и моделей поведения современной им интеллигенции.

Казалось бы, на данную тему написаны сотни книг, проведено огромное количество гуманитарных исследований. Точкой поворота стали недавние события нашей многострадальной истории, навсегда покинувшей мир советских «грез» и начавшей созидать что-то похожее на капитализм. Перестройка стала новым витком разговора о русской интеллигенции, ее судьбе, будущем, то ли возрождением, то ли повторной смерти (‘dead again’, – как выразилась известная современная российская и американская журналистка Мария Гессен).

Мы рискнули в очередной раз обратиться к нашей истории прежде всего потому, что многократно сформулированные тезисы о сути русской интеллигенции, специфике национальной её идентификации оказались так и не раскрыты в нашей реальной жизни. Точка не поставлена. Мы, как три столетия назад, все еще находимся в поиске ответов на вопросы о своей собственной сущности, пытаемся отстоять свою уникальность в многополярном мире Европы, Востока и Азии, говорить о себе дифференцированно. Обострение интереса обусловлено и нынешней чрезвычайно опасной геополитической обстановкой в мире.

Национальное самосознание – сложный нравственно-мировоззренческий конструкт, который имеет набор базовых черт, характеризующих любой этнос, а также периферийных характеристик, связанных с бытованием различных моральных установок, нарративов о реальных или мифологических ситуациях, героях и антигероях, добре и зле, либеральном и консервативном мировоззрении и т. д. Важную роль, безусловно, играют способы формирования самосознания, включающие рациональные и иррациональные установки. Уникальность подхода, представленного в монографии, заключается в обосновании особого пути становления русского интеллектуализма, двигавшегося от индивидуального познающего разума личности через диалогическое начало к формированию бинарного интеллигентского сознания, одномерного и «партийного» по своей сути.

В ходе фрагментарной историко-философской реконструкции процесса самоидентификации русской интеллигенции мы выявили некоторую повторяющуюся логику – закономерность движения мысли от диалогического к бинарному сознанию, «работающему» по принципу маятника и противоположному индивидуальному целостному (всеохватному) мировосприятию отдельных мыслителей. Бинарное сознание связанно не только с осмыслением, но и с ценностным содержанием интеллигентских идей, время от времени изменяющихся до основания в общей мировоззренческой картине, коллективно созидаемой на протяжении нескольких веков. Сочетание «цельного ума» личности с идеологической одномерностью ее жизненной позиции, перерастающей в фанатизм самопожертвования или саморазрушения – особенность поведенческой модели русского интеллигента в конце XIX – нач. XX веков.

Ментальные предпосылки возникновения такого оппозиционного и инверсионного способа мышления, ценностей мы обнаруживаем еще в петровских реформах, плавно перетекших в идеологию золотого екатерининского века. Проблема национального самосознания, как вполне конкретная задача, формировалась прежде всего в рамках идеологического (правительственного) и интеллигентского (художественно-критического) мировоззрений и была сформулирована в ряде диалогов интеллигенции с властью. Важно, что эти диалоги вначале были построены на общности понимания обеими сторонами субъекта национального самосознания: ее носителем выступила дворянская интеллигенция. Она негласно объявила себя «дипломатом» – представителем всего народа – в поисках интеллектуальных ответов на запросы времени. Этот «статус» зачастую позволяет смешивать интеллигентские идеи и взгляды с народными.

На примере прямых и косвенных диалогов интеллектуалов с властью мы пытаемся понять как специфику возможного диалогического общения разных интеллектуальных и социальных групп в России, так и причины и способы трансформации диалогического сознания в оппозиционное. Одновременно с этими процессами шло выявление и обсуждение важнейшего «объекта» рефлексии и власти, и интеллигенции: речь о русском народе, специфике русского национального самосознания – то есть о сути национальной идентичности.

Истоки бесконечного русского кризиса самоидентичности лежат не в экономической области, не в сфере практики, а в области бесконечных метаморфоз общественного и индивидуального интеллигентского сознания. Одним из главных просчетов интеллигенции стало желание управлять историей, «делать» всемирное будущее, опираясь не на внутреннее саморазвитие, а на внешнюю переделку жизни, руководствуясь не индивидуальной, но коллективной ответственностью, «партийным» долгом. В данных идеологических тисках и стал развиваться дуалистический мир русской культуры, философии и литературы.

Однако бинарность и дуализм не складывались прямолинейно и однозначно оппозиционно. Этот путь был извилист; следует отметить и следы диалогизма, и попытки выстроить подлинно гуманитарное, а значит, целостное мышление, характерное для многих поколений интеллигенции в дальнейшем.

В монографии показано, как изменялись тенденции в обсуждении важнейших тем о природе и сущности русского национального самосознания – от совместных поисков властью и интеллектуалами в XVIII веке до их резкой оппозиции в XIX – нач. XX вв. Немаловажная роль в этом процессе принадлежит так называемому общественному мнению, творцом которого, с нашей точки зрения, был Петр Яковлевич Чаадаев. Он стал зачинателем нового формата дискуссий о русской истории, ее национальном самосознании и перспективах, переведя обсуждение с официального (властного) – литературного (журнального) и научного (университетского) уровней на общественный. В тоже время он оказался одним из создателей этого публичного пространства, вовлекая в него самые широкие слои образованного (читающего) и полуобразованного общества, которому после него суждено было стать особой интеллектуальной силой, с самостоятельными суждениями и поступками в области созидания и укрепления национальной истории и самосознания.

«Загустителем» общественного мнения, давшим толчок для разделения интеллигенции на философскую и радикальную, был Федор Михайлович Достоевский, который в своем творчестве не только обозначил основные бинарные оппозиции времени, но и закрепил их в сознании масс. Созданные писателем мифообразы легли в основание не только общественного мнения, но и многих идеологических установок эпохи, став важными компонентами национального, патриотического и религиозного мировоззрения. Субъективность и идейность, лежащие в основе дискурсивных «обобщений» писателя, стали основой его индивидуального мифотворчества. Его текст обрел статус репрезентанта, а не означающего реальности.

Ему, как автору и пропагандисту «русской идеи», всегда был необходим оппонент – другой, рассмотренный через оппозицию мы – не мы; русское – нерусское. Этот принцип стал основой и литературного, и публицистического дискурса писателя, противопоставившего идею «всемирной отзывчивости» русского (православного) соборного народа идее «локальной отзывчивости» «нерусского» индивидуалистского Запада. «Запад» – понятие метафорическое, связанное с католицизмом, капитализмом, собственностью и расчетом, а также образами «нерусских народов-мироедов», таких, например, как поляки и евреи. В эту же оппозиционную обойму попали и интеллигенты-«отщепенцы». В рамках его бинарного подхода стало возможным уложить многообразие людей и идей, взглядов и подходов, народов и этносов в схему строгого противостояния русского (православного – лучшего – веровательного) и западного (рационального – худшего) способов мышления и жизни.

Необходимо учитывать и то, что авторский миф Достоевского являлся не сознательным искажением или идеологизацией процессов реальной жизни, но лишь специфической формой сохранения и укрепления определенной глобальной идеи, партийной, как и все идеи/идеологии, которым служат люди и ради которых жертвуют другими идеями и людьми. Миф претендовал на «соединение» всего со всем: реальности и идеи, чувств и разума, убеждений и поступков. Его воспроизводство давало лишь обратный эффект – укрепление оппозиционности и идеологизацию. Специфической чертой мифомышления является способность выдавать последствие за причину, историческое событие за естественное (природное), искать архетипические (вечные) мотивы в сиюминутном и случайном. В то время, когда процесс секуляризации вел ко все большей дифференциации общества и церкви, науки и культуры Достоевский создавал свою религиозную мифологию, объединяя (в художественной и публицистической формах) тысячи молодых поклонников.

Несмотря на то, что Достоевский обвинил интеллигенцию в беспочвенности, его позиция по отношению к ней выглядит двойственно: он в какой-то мере был ее «создателем», описав ее типологию и психологический портрет; в какой-то он оказался ее «разрушителем», в самых черных красках описывая бесовщину нигилистической радикальной молодежи. Удивительно точно заметил П.Д. Боборыкин, что даже внешне Достоевский был сам очень похож на «нервного страдающего русского интеллигента», в отличие от Толстого с его «мужицкой» – крестьянской внешностью.

Парадоксальность заключается в том, что, стремясь к утверждению однозначных истин и ценностей, Достоевский создал уникальный «полифонический роман» (М.М. Бахтин). Благодаря диалогической структуре своих произведений, он позволил читателю «корректировать мысли его героев» (М.А. Горький) в соответствии с их собственными предпочтениями и субъективным видением. Вместо целостности, характерной для мировоззрения Достоевского-художника, мы получаем многообразные партийные характеристики Достоевского – консервативного мыслителя и националиста, ксено- и юдофоба, противопоставляющего мыслящий, страдающий, жертвенный (а не только нигилистический) тип русского интеллигента всему русскому народу, православной вере, России.

Противоположной по своей сути представляется нам ход мыслей и религиозная философия Льва Николаевича Толстого, своей жизнью и творчеством опровергавшего не только бинарный подход в мышлении, но и пытавшегося вернуть в основание мыслительного процесса диалог и целостность. Он был зачинателем нового религиозного сознания в России и основоположником религиозной философии жизни. Ее особенность заключается в поиске единства предмета философии – жизни и познания ее смысла и соответствующего предмету метода, названного им «методом круга» или «сцеплением», позволяющим одномоментно и целостно сопрячь все основы человеческого знания о жизни в единое смысложизненное начало, не разлагая его на отдельные составные элементы.

На этом пути Толстой становится антагонистом для всех, кто стремится выстраивать «партийные оппозиции» идей и народов, веры и разума, культуры и цивилизации. Его учение о непротивлении злу насилием означало практическое неучастие личности в «злых делах государства», сознательный отказ от политической активности. Он повернул людей от морального утилитаризма и насильственной практики достижения целей к самим себе, ненасилию прежде всего над собой, поиску «царства божьего» внутри самих себя. Националистическим настроениям Достоевского он противопоставил подлинный гуманизм всечеловеческого братства и равенства при сохранении уникальных особенностей каждого человека, любой культуры и религии. Религиозная философия Толстого практически ориентирована, деятельно-любовна. Будучи защитником самых малых народов, самых униженных и обиженных – безземельных крестьян, голодающих и погорельцев, обитателей страшных ночлежных домов и бездомных, безработных людей, он искал пути к всеобщему Добру-Богу, который и был, с его точки зрения, «Океаном любви», несотворенным и неуничтожимым, слившись с которым человек воссоединится с человечеством, никогда не умрет, будет вечно жить, как капля, растворяясь в океане всеобщей любовной мудрости мира. На этом жизненном пути места интеллигентским социальным практикам не было.

В начале XX века выросло поколение экзистенциальных и религиозных философов, шедших тропами Достоевского и Толстого, пытавшихся создать философию жизни в противовес философии войн и революций, идущих от власти и радикальных кругов интеллигентов. К сожалению, попытки вернуть в историю личность и гуманистические начала провалились. XX век стал веком масс и вождей, «смерти» Бога и человека, дегуманизации всех сторон общественной жизни. Не окончательной, если быть оптимистом или верующим.

Несмотря на столь диаметральную оценку позиций Достоевского и Толстого, история продемонстрировала нам весь ужас реализации оппозиционного и националистического мышления первого и безнадежность романтического утопизма жизни-веры второго. Прежде всего, веры в любящего и деятельного религиозного человека. Для конкретизации этого вывода, мы осуществили ряд сопоставлений учения Толстого с идеями политических философов XX века: М. Вебером и Х. Арендт.

Что из этого вышло, можно узнать, прочтя книгу до конца.

Какой автор не надеется на это.

Часть 1
Становление русской интеллигенции

Вокруг феномена интеллигенции или русской интеллигенции¹ вот уже почти три столетия не стихают философские, политические, научные и пр. страсти. После распада идеологической «связи времен» в современной России вновь насущной потребностью становится определение роли и значения этой особой социальной «прослойки» в процессе текущей жизни. Как ни парадоксально, сегодня в очередной раз потребовалось прояснение ее концептуального статуса. При всей дискуссионности подходов, точек зрения, мировоззренческих позиций один момент, пожалуй, остается неизменным. Разговор о природе и специфике интеллигенции происходит в процессе ее самоидентификации (автореф-лексии), или самоописания. И зачастую спор о «предмете» превращается в дискуссию о предпочтительном дискурсе, в котором должно происходить «распознание» этого сложного феномена.

Константный интерес к этой особой группе российского общества обусловлен, с одной стороны, «устойчивым кризисом» (оксюморон на века) российской самоидентичности, неспособностью внятно ответить на вопросы о том, кто мы и куда идем. Ответственность за решение этой «вечно-актуальной» проблемы лежит на русской интеллигенции, для которой кризисность – «конституирующая особенность», источник не столько общенациональной, сколько ее собственной идентичности. Об этом написано так много, что нет смысла обозревать позиции и литературу².

В тоже время, есть еще ряд важных обстоятельств, не позволяющих окончательно и корректно преодолеть национальную кризисность. Одно из них связано с особым дискурсом интеллигенции любого «разлива». Безусловно, развитие интеллигенции напрямую было связано с немецким идеализмом, под влиянием которого они находились в 30–40-е годы. Не менее важно было и влияние религиозного мировоззрения, осмысленного, прежде всего, дискурсивно. Переживая самые что ни на есть атеистические и нигилистические периоды своего бытия, интеллигенция всегда оставалась верна религиозному (христианскому) дискурсу и словарю³. В начале 30-х годов XIX века, в период зарождения национальной философии, религиозный язык, эмоциональное (даже, религиозно-эмоциональное) отношение к миру явилось психологической предпосылкой формирования рационального осмысления и созидания теоретического мира «русских» идей. Независимо от «номинации» (отцы, дети, внуки)⁴ и декларируемого нашими мыслителями отношения к религии, вере, церкви ее дескриптивный словарь: христианин, вера, Бог, божий народ, святой праведник, жрец и жертва был «сцеплен» в единый концептуальный клубок, создавая особой духовный статус для его носителей. Так было в XIX–XX вв.; это же присутствует и в современном дискурсивном аппарате либералов, демократов, национал-патриотов образца XXI столетия.

Другим важнейшим фактором является особый способ, механизм самоидентификации и рефлексии, исторически присущий интеллигенции. Его основой является бинарное сознание, «работающее» по принципу маятника и противоположное диалогическому и полифоническому мышлению. Оно связанно не только с осмыслением, но и ценностным содержанием интеллигентских идей, время от времени сменяющим друг друга в общей мировоззренческой картине.

Ментальные основы возникновения такого оппозиционного и инверсионного способа мышления/ценностей, как мы уже отметили, находим еще в петровских реформах, плавно перетекших в золотой екатерининский, а затем и николаевский, век.

1.1. Введение в проблематику
Исторические предпосылки бинарного сознания

Петровское время стало известной полосой отчуждения между православным миром и секулярными⁵ процессами дальнейшей модернизации страны. Бинарность⁶ и оппозиционность стали отправной точкой будущего ментального и духовного раскола. Известна оппозиция между небольшой группой реформаторов и соратников Петра – нарождающегося слоя нового дворянства, ориентированного на Запад, и огромной массой русского народа, живущего традиционными ценностями и опирающегося на принципы жизнеустройства «восточного типа»: сельский мир, иерархические внутрисемейные отношения, русское православие.

Именно в это время бинарность духовной конфигурации жизни «нашла» специфический объект, вскоре ставший осью всех значимых оппозиций: «старое и новое», противостоящее друг другу как прогрессивное и консервативное, лучшее и худшее, хорошее и плохое. В рамках формирующегося процесса секуляризации это было названо оппозицией светской и духовной культуры⁷.

Петровское время богато не только примерами бинарного описания «старой и новой» культуры, но и двойственным представлением об одних и тех же процессах и явлениях внутри общественного мировоззрения. Официальные (государственные) положительные характеристики и оценки тех или иных реформ, культурных новаций, даже просто моды зеркально были отражены в отрицательных оценках неофициальной (народной) культуры и общественном мнении. Одни и те же образы и понятия обрастали противоположными коннотациями. Хрестоматийную известность приобрел символ бороды, ставший в петровское время амбивалентным кодом русской культуры. Петровские указы о брадобритии – результат инверсии традиционных семиотических кодов. Петровский указ превратил наличие «бороды» в знак принадлежности старому, отсталому миру архаической культуры – прошлому. Все традиционные черты «русскости», опознаваемые через этот символ (принадлежность к крестьянству, священничеству, традиционной русской культуре) явно или неявно, но обросли в глазах реформаторов отрицательными коннотациями ретроградности и застоя, эксплицируя в их носителях неявных оппонентов государству и его реформам. Борода выдавала в русском человеке низшее начало, по сравнению с новой генерацией царевых людей и новой культурой прозападного типа. Сохранение права на ношение бороды за священниками и крестьянами автоматически поставило эту часть общества в оппозицию к миру петровской России, сделав неявными врагами власти. Безбородость, напротив, становится знаком, указывающим на человека новой формации – не ортодокса, образованного, чаще всего, нерусского и неправославного выразителя идеологии власти. В то же время подспудно признаки «нового русского» не отменяли, но сохраняли в общественном мнении отрицательные черты: нехристь, немчин, грешник. «Старое и новое» представляли собой лицо и изнанку, плюс и минус ценностного восприятия происходящего.

Как мы видим, произвольная природа знака позволяет за одним и тем же символом и образом увидеть противоположные установки культуры. Вот только в России Нового Времени эта возможность претворялась с удивительным постоянством.

Первые проявления подобного рода инверсий были отмечены еще исследователями духовной литературы XVII века. Яркий пример – «Житие протопопа Аввакума». Протопоп Аввакум одним из первых превратил эсхатологию в проблему личностного выбора и индивидуальной святости, делая ее основой для прояснения собственного пути и выбора индивидуальных жизненных ценностей. Он едва ли не первым обратил внимание на инверсионную природу преобразований, проявившуюся уже в предреформах Алексея Михайловича: «Чудо! Чудо! Заслепил диавол! Отеческое откиня, им же отцы наши, уставом, до небес достигоша, да странное богоборство возлюбиша, извратишися»,⁸ – писал он в челобитной царю Федору Алексеевичу.

Запущен семиотический механизм (истоки которого можно найти еще при насаждении христианства в языческой Руси), который будет работать столетиями. Аввакум осуждает Никона за отступничество от старого. Никон же оправдывает свои действия с позиций «нового» – как реформатор, спасающий гибнущую Церковь. «Старое» Никон описывает в отрицательной коннотации враждебности новому – следовательно, лучшему, с его точки зрения. «Старое и новое» меняются местами в оценках, но все мировоззренческие установки на лучшее, на благо, на религиозное совершенство и общественный идеал остаются неизменными. И обе стороны, при всей их непримиримости, равно не способны усомниться в правоте или неправоте своей позиции – оппозиционной точки зрения, помыслить возможность описания дискуссии в каких-то других терминах и какими-то иными, не оппозиционными способами.

В зеркале нового мировоззрения все плюсы становятся минусами, а все минусы – плюсами, но речь все время идет об одних и тех же понятиях и смыслах. Отсюда и накал, непримиримость борьбы, нетерпимость: «новое» претендует не на новое место или статус, или содержательно новую ценность, но на место, роль и значение старого. Ведь «бинарные системы ставят между “старым” и “новым” момент полного уничтожения. Таким образом, спонтанный период складывания нового полностью отрицается»⁹.

Изменения не мыслятся как какие-то переходные состояния, но представляют собой непримиримость нового и старого до полного уничтожения последнего и перестройку как бы «на пустом месте». И всегда кризис воспринимается как «момент истины», апокалипсис, влекущий за собой перерождение ума и чувств наиболее передовой части общества – интеллигенции.

Петровская эпоха, безусловно, стала культурной границей между старой и новой Россией, между быстро формирующейся интеллектуальной элитой и всем остальным русским обществом, сохранившим традиционный уклад жизни и приверженность традиционным ценностям, прежде всего религиозным и сословно-бытовым. Традиционный дуализм русской ментальности, в итоге, вылился в противопоставление интеллигенции и народа, традиции и новации, светского и духовного, частного и общего, образованности и невежества.

Конфликт «старого и нового» сложно понять изнутри той или иной культурной ситуации. В.В. Розанов верно указывал, что все новое в переломные петровские годы возникало в области реальных практических действий: об этом говорят проведенные в это время реформы практически во всех областях государственной жизни. При этом император опирался в своих действиях на достижения западной цивилизации, так как ее преимущества были самоочевидны. Но был ли Петр-реформатор «западником», разрушителем традиционного сознания и культуры – вопрос дискуссионный. Никто никогда не сомневался, что достижения Петра в области вооружения, медицины, образования, организации быта были и остаются непревзойденными образцами реформаторства, необходимого для развития собственного национального государства. Однако он не мог предвидеть конкретных последствий своих конкретных действий, ибо его действия лежали в области практической, а последствия – в ментальной и историко-культурной. Между ними нет прямой и жесткой зависимости. Истоки бесконечного русского кризиса самоидентификации лежат не в экономической области, не в сфере практики, а в области бесконечных метаморфоз общественного и индивидуального сознания.

В данных идеологических тисках и ментальных клише и стал развиваться дуалистический мир русской культуры, философии и литературы. Однако бинарность и дуализм складывались не прямолинейно и однозначно оппозиционно. Этот путь был извилист; следует отметить и следы диалогизма, и попытки выстроить подлинно гуманитарное, а значит, целостное мышление, характерное для многих поколений интеллигенции в дальнейшем.

1.Эти два выражения до определенной степени следует считать синонимами, несмотря на латинский корень, перевести это слово ни на один язык мира не удалось. Поэтому во всех европейских словарях слово intelligentia (по латыни «понимание», «способность к пониманию») стоит с пометкой (рус.). «По внутренней форме слово интеллигенция – от лат. intellegentia – означает высшую ступень сознания, самосознания», и русская интеллигенция – уникальный случай, когда «класс» (или «прослойка» – это уже другой вопрос) выделен в обществе и назван по этому признаку»//Степанов Ю.С. «Жрец» нарекись, и знаменуйся: «Жертва» (к понятию интеллигенция в истории российского менталитета)//Русская интеллигенция: История и судьба. М.: Наука, 2000. С.17. Ни для кого не секрет и то, что отличие русской интеллигенции от западных интеллектуалов вполне условное, так как наша интеллигенция – явление, «порожденное западной культурой» (Б. Успенский), является тем культурным образованием, к которому была приобщена небольшая когорта людей под влиянием петровских реформ//Malia M. What is the intelligentsia?// Daedalus, v.89, 3, The Russian Intelligentsia (Summer, 1960). PP. 441–458; Pips R. The Russian Intelligentsia. New-York and London: Columbia University Press, 1960; Raeff M. Origins of the Russia n Intelligentsia. N. Y.: Harcourt, Brace&World, Inc., 1966.

2.Наиболее полно полемика вокруг указанной проблемы русской интеллигенции отражена в коллективной монографии: Русская интеллигенция. История и судьба/сост. Т.Б. Князев-ская. М.: Наука, 2000, 423с.

3.Alyssa DeBlasio одной из дискурсивных особенностей русской мысли назвала два нарратива: светский и религиозный, в дисциплинарном отношении представленных как оппозиция религиозной и светской философии в России. Причем зачастую эта оппозиция рассматривается в категориях истины и лжи, с правом приписывать одному дискурсу способность выражать смысл русского сознания, другому – опровергать. Эти рассуждения, как нельзя лучше вписаны в наше представление о маятнике бинарного сознания. Следует лишь добавить, что соревнование за «правильный нарратив» означало лишь право стать лидером и занять место другого//Подр.: DeBlasio Alyssa. The end of Russian philosophy: Tradition and Transition at the turn of 21st century. PALGRAVE MACMILLAN, USA, 2014. PP. 16–18.

4.Малия обозначил все разновидности интеллигенции 30–80-х одним выражением «классическая интеллигенция»//Malia M. Ibid. P.442.

5.О полисемантичном использования термина секулярный, как имманентной характеристики рациональной идеи, с одной стороны, и ментальной противоположности религиозному состоянию, с другой, см.: Taylor C. Western Secularity // Rethinking Secularism/ed. Craig Calhoun, Mark Juergensmeyer, and Jonathan Van Antwerpen. New York: Oxford University Press, 2011; о различении секулярзации как исторического процесса обмирщения, уменьшения влияния Церкви на государство и общество и как мировоззрения, идеологии см.: Cox H.G. The Secular City: Secularization and Urbanization in Theological Perspective. Coller Books, 1965 and others.

6.Бинарной структуре мышления посвящены труды современных западных и отечественных исследователей. Среди них работы: Иванов Вяч. В. Бинарные структуры в семиотических системах // Системные исследования. Ежегодник-1971. М., 1972; Уваров М.С. Бинарный архетип. СПб.: изд-во БГТУ, 1996, 214 с.; Bruner J. Acts of Meaning. Four Lectures on Mind and Culture. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1990; Fauconnier G. & Turner M. The Way we Think. Conceptual Blending and the Mind’s Hidden Complexities. New York: Basic Books, 2002; Zlatev J., Racine T., Sinha C., & Itkonen E. The Shared Mind: Perspectives on Intersubjectivity. Amsterdam/Philadelphia: Benjamins, 2008; Zlatev J. The Semiotic Hierarchy: Life, Consciousness, Signs and Language, Cognitive Semiotics, 2009, № 4. PP.169–200.

7.Как отмечал В.М. Живов, такой оппозиции не могло быть в средневековье, так как и светские, и духовные элементы мыслились как части единой культуры; «поэтому приложение к тем или иным произведениям атрибута светское по существу анахронично и основано на дурном пристрастии к бинарным оппозициям» // Живов В.М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М.: Языки славянской культуры, 2002. С. 321.

8.Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения (Репринт). Архангельск, Сев. – Зап. кн. изд-во, 1990. С. 146.

9.Лотман Ю.М. Механизм смуты (К типологии русской истории культуры) // Лотман Ю.М. История и типология русской культуры. СПб.: Искусство-СПб, 2002.С. 40.

Bepul matn qismi tugad.