Kitobni o'qish: «Уйти красиво и с деньгами»

1

Павел Терентьевич Одинцов широко прошуршал над столом газетой «Речь», свернул ее пополам, а затем, подумав, согнул поперек. Так удобнее было пробежать глазами самые мелкие заметки, до которых он еще не добрался. Обычно он успевал освоить все важное и серьезное до обеда. А вот житейская дребедень оставалась если не на сладкое (ничего аппетитного в криминальной хронике или перечне происшествий не было), то на необязательное потом.

– Что за гнусности случаются в наше время! – проворчал он через минуту. – Да, нравы… Всеобщее падение!.. Уму непостижимо!

Допивали чай. Разговоры шли вялые, на посторонние темы. Сестра Павла Терентьевича, Анна Терентьевна, спросила без всякого интереса, только для поддержания беседы:

– Какие гнусности? Опять беспорядки?

Сама Анна Терентьевна газет в руки не брала, потому что читала только романы (часто одни и те же и по многу раз). Мелкие и густые газетные буквы, тесные столбцы и вульгарные заголовки ей не нравились. А чего стоили большие листы той же «Речи», которые надо держать безобразно растопырив руки!

Писали журналисты, на ее взгляд, грубо и бестолково, темы выбирали неприятные, в объявлениях врали. Особенно Анну Терентьевну раздражали политические новости – они всегда бывали нехороши или малопонятны. А ведь огорчений каждому и своих хватает! Вот, скажем, последняя: к лету все окна в доме затянули тюлем, но в столовую прорвалась-таки муха. С кухни, что ли?

Муха была июньская – тусклая, прыткая, бесшумная. Она вилась над крыжовенным вареньем. Пусть варенье третьего года, переварено до черноты и потому годится лишь для подачи в домашнем кругу – мухе даже в нем не место!

Павел Терентьевич открыл рот: он собрался зачитать вслух какую-то статейку. Страдальческий взгляд сестры остановил его. Павел Терентьевич вздохнул и принялся наблюдать за увертливой мухой. Улучив момент, когда негодная снизилась и пешком, резвыми рывками двинулась по скатерти, он прихлопнул ее свернутой «Речью». Затем ловко поддел трупик газетой и вышвырнул в окно, отогнув тюль.

Только после этого Анна Терентьевна снизошла до статейки.

– Так где, Паня, ты говоришь, были беспорядки? – переспросила она.

– Беспорядки, Анюточка? – удивился Павел Терентьевич.

Он снова расправил газету и нашел нужную заметку.

– Нет, тут хлеще – жанровая картинка в современном вкусе. Вот смотри что пишут: «В Могилеве в собственной квартире при магазине зарезан ювелир Яновский». Товару взято на четырнадцать тысяч рублей. Каков куш, а? Хорош?

– Не понимаю, чему ты радуешься? – пожала плечами Анна Терентьевна.

– Я не радуюсь, Анюточка, я возмущаюсь. Каковы подробности! «Очевидцы показали, что накануне вечером в магазине долго пребывала и смотрела бриллиантовые вещи некая элегантная дама». А ночью, представь, налет! Хороша дама? Украли именно то, к чему она приценивалась.

– Наверное, совпадение? У дамы хороший вкус, у воров тоже.

– А вот полиция полагает, что дама была с ворами заодно. Одни свидетели утверждают, что она была выдающейся красоты, другие – что уже в летах. Дама долго и откровенно любезничала с несчастным Яновским. Я так думаю, какая-то пташка полусвета пустила в ход свои известные штучки. Вспомни Соньку Золотую Ручку! Старый пень Яновский – хотя, может, он и молодой был? но хорошо бы старый! – растаял и все свои закрома открыл. Ночью дамочка со своим любовником, а то и не с одним…

– Ради бога, Павел! Здесь Лиза! – вскинулась Анна Терентьевна.

Глазами и бровями она указала на племянницу, дочку Павла Терентьевича. Лиза рассеянно допивала третий стакан чаю и смотрела в окно. Там за тюлевой сеткой клонилось к горизонту медленное солнце. Оно было ярко-розовое, как леденец.

Статейку из «Речи» Лиза, судя по всему, пропустила мимо ушей. Тетка этому была рада: в шестнадцать лет девочке не положено знать, что у кого-то бывают любовники, что существуют дамы полусвета и их штучки, а ювелиров неизвестно кто режет на дому.

А вот что следует иметь на уме и языке приличной девице в воздушном Лизином возрасте, Анна Терентьевна знала отлично. Во всяком случае, лучше всех в Нетске. Воспитывалась она в Петербурге, в Павловском институте. Из этого почтенного заведения выпархивали в свет девицы самого безупречного тона. Среди них Анна Терентьевна была не из последних: при выпуске она даже получила медаль.

В захолустном Нетске Анна Терентьевна всегда чувствовала себя белой вороной. Это было не столько тягостно, сколько почетно. Уже более двадцати лет не залетало в эти края особы более светской. Манеры Анны Терентьевны давно были признаны образцовыми, а тон недосягаемо столичным. Когда к кому-либо из России¹ наезжали интеллигентные родственники, Анну Терентьевну всегда звали в гости, чтобы придать беседам непринужденность и лоск. Она состояла во всех дамских комитетах и держалась с редким тактом. Несколько раз ее просили сопровождать состоятельных дам и девиц в столицы – к родне, к врачам, хлопотать по тяжбам. И за границу она однажды прокатилась потому, что дочка и жена маслоторговца Самохина сроду никуда из Нетска не выезжали, а значит, очень трусили поездов и немцев, среди которых Анна Терентьевна была как рыба в воде.

Самохины обе страдали нервами. Они желали излечения полного, основательного, самого современного и за деньгами не стояли. Мечталось им о котором-нибудь из Баденов.

«Бадены – это прошлый век!» – объявил передовой нетский доктор Гук и отправил больных в модную Бельгию, в город Остенде. Об этом Остенде и сама Анна Терентьевна слыхом не слыхала. Но в путешествие с Самохиными пустилась – не пропадать же хворым бедняжкам из-за того, что они дики и ни к каким языкам не способны!

В Остенде пришлось просидеть почти четыре месяца. Все это время Самохины лечились. Трижды в сутки входили они в прохладные блеклые воды Северного моря и оставались там до появления синевы ногтей. Подрожав и растершись фланелью, больные с головы до ног облеплялись мокрыми простынями и еще немного синели. Такова была проверенная метода.

Домой Самохины вернулись иззябшими и присмиревшими. От их нервных болезней не осталось и следа. Самохина-старшая, правда, втихомолку поругивала бельгийскую дороговизну. Самой близкой родне она признавалась, что, кабы знала, не ездила бы в такую даль, а стала бы обливаться на собственном заднем дворе из колодезного ведра. Простыней в доме тоже полно! Однако дочке лечение помогло – ее свадьба с наследником купца Быкова наконец сладилась. Значит, деньги в Европе потрачены были не зря.

У Анны же Терентьевны эта поездка оставила самые отрадные воспоминания. Прижимистые Самохины оплатили дорогу, гостиницу и хлопоты Анны Терентьевны с европейцами, не разумеющими по-русски. Но не досталось на ее долю ни остендского доктора, ни мокрых простыней, ни пары дюжих мужиков, которые таскали больных дам к берегу в плетеных корзинах со шторками. Поэтому Анна Терентьевна даже не искупалась ни разу в модном море. Она лишь гуляла по берегу, который славно припахивал свежестью, сырой рыбой и подзабытым Петербургом. Ветер норовил вырвать из рук Анны Терентьевны белый зонтик и утащить его в неласковые волны. Ленты трепетали на ее шляпе, глаза слезились от зеркальных зайчиков, которые мелькали и прыгали в море, в кафе подавали отличные сливки, и счастье казалось если не возможным, то легко вообразимым. Разве можно такое забыть? И не желать повторения?

Вот почему манеры Анны Терентьевны, ее светский тон, ее бойкий французский, немного спотыкающийся немецкий и никому не понятный английский считались небольшим, но прочным капиталом Одинцовых.

В остальном их дела шли неважно. Павел Терентьевич в своем страховом обществе жалованье имел не ахти какое, а цены росли. Но главное, росла Лиза! Пока что в зимние месяцы ее выручало коричневое форменное платьице Ольгинской гимназии, а на лето шилось и перешивалось что-нибудь простенькое, холстинковое. Светских удовольствий скромному ребенку, к счастью, не требовалось. Однако года через два на руки семейству должна была свалиться готовая невеста!

Воображая эти неминучие времена, Анна Терентьевна всякий раз теряла покой. Еще бы: Лиза, девушка из прекрасной семьи, воспитанная безупречно…

Безупречно ли?

– Лиза, не горбись! Кисти рук на стол!

Анна Терентьевна наставительно позвякала ложечкой по краю чашки, Лиза лениво выпрямилась.

…девушка, воспитанная безупречно, образованная, красивая – или просто глаза привыкли, а на деле не такая уж красавица? Да нет, все в один голос твердят… или льстят?.. Хорошо, пусть даже не красавица, пусть просто девушка очаровательной наружности – но без средств! Что ее ждет? Глупая унылая служба в прогимназии, на телеграфе? Карьера пишбарышни в пишбюро? Нет, Лиза с ее нравом подобного не стерпит. Тогда жди беды…

– Многие девицы теперь стали чересчур бойки. Готовы буквально на все! Взять хотя бы наш кафешантан… – будто отозвался на мысли сестры Павел Терентьевич, хотя толковал, конечно, что-то свое.

– Павел! О чем ты говоришь! – машинально оборвала его Анна Терентьевна. Она вновь яростно и многозначительно выкатила глаза в сторону Лизы.

– О чем я? Да о случае в Могилеве, о чем же еще. Я полагаю, если цыпочка, которая смотрела бриллианты, в самом деле подавала старику – да пусть и не старику! – авансы, после со своим любовником…

– Что на тебя, Павел, сегодня нашло? Что за темы? Уволь! Я не стану больше слушать такие гадости, – тряхнула головой Анна Терентьевна, и сережки возмущенно качнулись в ее ушах. – У нас тут глушь, дичь, Азия – согласна! Но одно хорошо: никаких ужасов, слава богу, не случается. Умертвий, кровопролитий…

– На прошлой неделе застрелился поручик Шляпин, – подала голос Лиза. – Кровищи было!

– Не путай, пожалуйста! Это несчастный случай, – возразила Анна Терентьевна.

– Вовсе нет. Все знают – и вы, тетя Анюта, тоже! – что Шляпин сам застрелился. Из-за любви к Зосе Пшежецкой. Представляю, как она радовалась.

– Лиза, что ты говоришь! Как можно такому радоваться?

– А почему нет? Когда из-за тебя стреляются? Я бы, например, счастлива была. Конечно, если бы Шляпин выжил и остался на всю жизнь калекой – красиво бледным, с легкой хромотой и черной повязкой на лбу – было бы еще лучше. Моя совесть тогда была бы совершенно спокойна. Но насмерть – тоже чудесно!

– Лиза!

– Вы, тетя Анюта, только для вида возмущаетесь. Вы бы тоже такого хотели, я знаю.

– Чего такого?

– Чтоб из-за вас кто-нибудь застрелился. Например, инженер Бородаев.

– Что за бред!

Подобных дерзостей Анна Терентьевна снести не могла. Она шумно задышала и шлепнула по скатерти смятой салфеткой.

Лиза прикусила язык: сорвалась-таки, хотя намеревалась за обедом вести себя безупречно!

«Безупречно» было любимое теткино слово. Имелось еще одно грозное словцо – «беспрекословно». Саму Анну Терентьевну этими двумя словами можно было описать с головы до ног. Например, именно безупречно она была всегда одета к обеду: восседала за столом не в какой-нибудь блузе-распашонке, а в шелковом платье, в тугом скрипучем корсете, в светлых чулках и с пудреным носом. С самого раннего утра она была безупречно причесана. Это значило, что к собственной седоватой косе она прикрутила другую, тоже свою, но молодую, русую. Обе косы складывались горкой на макушке. Потом Анна Терентьевна вынимала из папильоток и взбивала надо лбом куст мелких кудрей. Точно такую же старомодную прическу носила вдовствующая императрица Мария Федоровна.

Вообще Анна Терентьевна чем-то походила на многих императриц. Она знала это и нарочно даже дома держалась по-царски. Как это делать, она представляла хорошо, потому что в своем институте насмотрелась на августейших особ.

– Кстати, элегантная дама, посетившая ювелира Яновского, была неестественно белокура. Крашеная или в парике, – брезгливо добавил Павел Терентьевич. – О, нравы, нравы!

Он философски прихлебнул чаю, удерживая ложечку в стакане двумя пальцами. Чай оказался таким стылым, что даже глотать его не хотелось.

– Ты, Паня, прав, – вздохнула Анна Терентьевна. – Уж кого-кого, а воров в наше время развелось предостаточно. Сидишь и боишься. Жаль, что Керима нам пришлось отдать в деревню. Славный, верный был пес!

Павел Терентьевич фыркнул:

– Славный? А ты вспомни, как прошлым летом он цапнул за ляжку Пиановича! Бедняга тебе, кажется, стишки нес?

– Да, сочинения Бальмонта, – уточнила Анна Терентьевна. – Бедный Игнатий Феликсович! Он пострадал, а за что? Бальмонт, увы, совсем исписался. Оторвался от натуры, а я этого не люблю.

– Даже если б Бальмонт и не исписался, ему все трын-трава. А наш Игнатий, достойный интеллигентный человек, лишился своих варшавских штанов.

Анна Терентьевна строго заметила:

– Паня, в дамском обществе слово «штаны» неприемлемо!

– А как надо говорить? Порты?

– Лучше вовсе этот предмет одежды не упоминать, особенно при молодых девушках. Это неприлично, нехорошо.

– Почему? Люди ведь носят штаны! Это жизнь. Вот без штанов ходить действительно неприлично.

– Разумеется. Но согласись, разглагольствовать на подобные темы воспитанный человек не станет!

Лиза слушала пикировку отца с теткой вполуха. Они, как всегда, спорили от скуки. Молчать за столом Анна Терентьевна считала неприличным. Одна только Лиза, как девица, должна была помалкивать и приятно улыбаться.

Про улыбку Лиза то и дело забывала. А надо было быть начеку, иначе Анна Терентьевна поймет, что у племянницы что-то на уме, и засадит за рояль или рукоделие. Вот где настоящая пытка! Лизины неуклюжие вышивки, дырявые мережки, бесконечный лиловый чулок с пропущенными петлями стыдливо таились в самом дальнем углу комода – показать такое кому-нибудь было стыдно. Начатая зимой салфетка с фиалками превратилась в тканье Пенелопы, которое не двигалось, кажется, лет двадцать: кривые стежки тетя Анюта неумолимо выстригала и заставляла делать сызнова. Нет, только не пяльцы…

Солнце задело огненным боком соседние крыши, и отец с теткой дружно зевнули. Первым не выдержал Павел Терентьевич:

– Я, Анюта, пожалуй, пойду вздремну. С четверть часа, не более. А вечером в клуб…

Анна Терентьевна ответила ему императорской улыбкой – снисходительной и немного печальной. Увы, из-за отсутствия собеседника ей самой придется до вечера прилечь…

Она перевела взгляд на Лизу. Лиза оказалась во всеоружии: глаза потуплены, кисти рук на столе, волосы аккуратно забраны за уши. Загляденье, а не девочка! И голос тихий, кроткий:

– Я, тетя, тоже пойду к себе. Почитаю мадам де Сегюр. В третий раз… Мне очень нравится!

– Конечно, мое дитя! Это будет хорошо для твоего французского.

– А потом на минутку загляну к Фрязиным? Заберу у Мурочки своего Тургенева…

Никакого Тургенева Лиза Мурочке не давала, но с полным правом покинула столовую. Пулей выскочила на крыльцо. Остались позади двор, сараи и огород, именуемый садом. Вот, наконец, забор и соседские владения.

По дороге Лиза первым делом растрепала волосы. У, эти голые оттопыренные уши – глупый знак девичьей скромности и благовоспитанности! У, эта тетя Анюта с ее Павловским институтом! Ни одна дама теперь не показывает в обществе уши. Кому они нужны?

Вообще-то тетку Лиза нисколько не боялась и могла бы вытворять самые отчаянные штуки, не то что чесаться по своему вкусу. Но так уж была устроена тетя Анюта, что малейшее нарушение порядка ее убивало. Вернее, она сама говорила, что убивает. На самом деле она просто плакала, краснела лицом и начинала причитать, что у Лизы одно-единственное достояние – безупречные манеры и репутация. С подобным капиталом сама тетка достойно прожила жизнь, а без него, напротив, давно бы погибла. Погибнет и Лиза, если растеряет свое сокровище.

После получаса теткиных стенаний няня Артемьевна бежала за доктором Фрязиным, доктор прописывал Анне Терентьевне на лоб пузырь со льдом, а внутрь – бром. Больная помещалась на диване со множеством подушек-думок, которые сыпались на пол при малейшем ее движении и даже вздохе. Лизе всегда бывало ужасно стыдно, когда тетя Анюта из-за нее лечилась. Приходилось сидеть подле дивана, менять воду в графине или отсчитывать бромные капли (Лиза вечно сбивалась и забывала, сколько раз булькнуло в стакан). Еще надо было подбирать думки и засовывать их на место, в щель между диванной спинкой и тугим теткиным боком. Стыдно, стыдно, и тетю Анюту жалко!

Сегодня Лизе особенно не хотелось проштрафиться и спровадить тетку на диван: ведь она хотела сбегать к Мурочке и обсудить еще раз утреннее приключение.

Вспоминая о нем за обедом, Лиза всякий раз слегка подпрыгивала на стуле. Один раз даже уронила вилку. С чего бы? То, что случилось, и приключением-то всерьез не назовешь. Просто вполне самостоятельная и независимая девушка (и не при царе Горохе, а летом 1913 года!) взяла и познакомилась с молодым человеком. Подумаешь!

Однако с благовоспитанной Лизой такое случилось впервые – и не в гостях, не на какой-нибудь елке, не на улице даже, где бы она шествовала в неизменной теткиной компании и была представлена какому-нибудь приличному семейству. Нет, знакомство вышло само собой, и где – в публичном саду! Лиза считала себя очень современной и смелой, но сердце у нее до сих пор билось неровно, будто она весь день бегала вприпрыжку.

Знаменитый сад Копытиных, где все и произошло, никаким Копытиным теперь не принадлежал. Он давно был выкуплен в городское пользование у выродившейся фамилии, которая промышляла мясом и кожами. Некогда Копытины жили на широкую ногу. Для собственного променада они проредили березовую рощу, выкорчевали кусты, наделали прямых дорожек и все это назвали садом. С копытинских времен до сих пор остались березы и несколько дряхлых ив. На их стволах зияли расщепы – следы гроз и пыльных бурь, которые случались в Нетске в разгар лета. В саду имелся небольшой кислый прудик, где две лодчонки – «Зина» и «Везувий» – клевали крашеными носами игрушечный причал. На эти лодки зарились только самые отчаянные романтики – в полнолуние, напрочь отбивающее рассудок. Кто в здравом уме сядет на весла в стоячей луже, когда совсем рядом, в двух кварталах отсюда, вольная река Неть?

Вечерами в саду Копытиных было весело: музыка тяжко вздыхала и кликала счастье пожарными трубами, горели настоящие электрические лампочки, подавались фруктовые воды, смеялись барышни. Но гимназистам, гимназисткам, епархиалкам и прочему несовершеннолетнему люду не было ходу в этот ночной Эдем. Бродила там лишь вполне взрослая, свыкшаяся с пороком публика. Она жевала пирожки, восседала на скамейках и утекала в глубь сада, где скрывалось дощатое чудище с резными наличниками в русском стиле – кафешантан.

Лиза в саду Копытиных бывала только днем, зато без тетки. С утра до обеда тут было царство нянек и глупых детишек. Лиза и ее подруга Мурочка Фрязина ходили в сад исключительно из-за качелей.

На качелях и случилось знакомство, которое не давало теперь Лизе покою. Началось с того, что Мурочка и Лиза катались, а совершенно неизвестный и никогда тут прежде не виданный молодой человек стоял рядом и на них глазел.

Мурочке, как всегда, от качелей стало дурно минуты через три. Не зря няня Артемьевна говорит, что голова у нее слабая. Это не значит, что Мурочка глупа. Напротив, учится она прилично, а в математике ей и вовсе нет равных – трехзначные числа запросто в уме складывает! Зато ее вечно укачивает в поезде, в пролетке и даже на санках.

А вот Лиза любила быструю езду («Как Чичиков», – язвила Мурочка, которая не только все читала, но и накрепко запоминала прочитанное). Еще Лиза обожала высоту, всяческую тряску, горки и велосипед. Большими качелями в саду Копытиных она никогда не могла насытиться. Мерные взлеты к вершинам берез, почти в небеса, а потом падения в бездну тени, к земле, к траве – о, если бы это не кончалось! Когда Лиза неслась вниз, внутри у нее вспыхивал холод и так сладко давил сердце, что глаза сами зажмуривались от блаженства.

– Чудо! – вскрикивала Лиза. – До чего я хочу, Мурочка, полететь на аэроплане! Эх, если бы снова этим летом в Нетске были авиаторы…

Авиаторов Лиза видела лишь однажды, два года назад. Странные их решетчатые машины зудели и кружились над Кичеевским полем. Публика ахала и не верила своим глазам. Многие ждали, что какой-нибудь аппарат свалится, зацепившись за крышу колокольни или за флагшток у палатки почетных гостей. Но все обошлось: авиаторы остались целехоньки. Они даже дали себя фотографировать, обнимать и носить на руках взад и вперед по пыльному полю. Их круглоголовые шлемы вошли в моду – такой надел даже губернаторский шофер вместо прежнего ушастого кепи.

В последний день полетов в воздух поднялись пассажиры из отчаянных нетских добровольцев – штабс-капитан Матлыгин, учитель физики Мухин и бесшабашная Зося Пшежецкая. Лиза стояла тогда в толпе и завидовала им до слез. Отец смеялся над ней, как над маленькой. Пусть теперь только попробует не пустить полетать!

Мурочка ни о каких аэропланах не помышляла, особенно на качелях. Она изо всех сил цеплялась побелевшими пальцами за гладкие жерди и бормотала: «Лиза! Хватит! Не могу больше! Даже ради тебя!»

Пришлось ее пожалеть. Бедная Мурочка выбралась на твердую, надежную землю и уселась на скамейку тяжело дыша. Все вокруг казалось ей чрезмерным и противным: песок дорожки ядовито блестел, воробьи свистали оглушительно, как сумасшедшие. «Никогда больше не стану на качелях болтаться!» – обещала подруге Мурочка.

Вот тогда-то и подошел к Лизе незнакомец. Он сказал:

– Можно с вами на качели?

– Можно, – ответила Лиза. – Только раскачивайте посильней.

Был незнакомец длинный, почти на голову выше Лизы, но вряд ли ее старше – просто мальчишка в полотняной белой косоворотке и с какой-то книжкой за поясом. Лизе он не понравился: слишком обыкновенный. Даже обыкновеннее обыкновенного – почти безбровый, белобрысый, с приглаженными мокрыми волосами. Должно быть, в Нети только что искупался. Его манеры не только тетя Анюта нашла бы дурными – улыбался невпопад, краснел поминутно. Герой!

Но был это первый незнакомец, самовольно вступивший в Лизину жизнь. За такую смелость она простила ему даже его шершавый, розовый, обожженный солнцем нос, готовый вот-вот облупиться.

Жаль все-таки, что не нашлось в нем ничего значительного и демонического. Лиза знала, что внимания достойны не такие вот костлявые мальчишки, а мужчины постарше и, главное, брюнеты. Например, трагик Варнавин-Бельский, всеобщий нетский кумир – настоящий брюнет. Таких называют жгучими. И адвокат Пианович тоже жгучий и считается красавцем. Вон он сидит за столиком под черемухами, играет в шахматы с ветеринаром Игруновым. Да, Пианович образцово темноволос! Усы и бородка у него аккуратные, будто нарисованные, а глаза с прищуром, светло-карие – есть такой светлый изюм, самый крупный и сладкий, бухарский. Пожалуй, этот изюмный взгляд как раз подкачал: в глазах демонических брюнетов обязательно должна быть глубокая печаль. И еще, кажется, холодный блеск?

Пока Лиза не очень хорошо разбиралась в красоте сорокалетних мужчин. Она уже несколько раз слегка влюблялась, но все в одноклассников Вовы Фрязина, Мурочкиного брата, и в строжайшей от всех тайне. Недавно она завела дневник для душевных излияний. Пока там было всего три никчемных записи про погоду – на большее пороху не хватило. К первой странице она приклеила открытку: неизвестной девушке молодой человек дарит букет, подкрашенный едко-розовым. Открыточный молодой человек был само совершенство: усики демонические, в глазах блеск (наверное, холодный?), губки крошечные, тронутые той же розовой краской, а руки маленькие, почти женские.

У мальчишки с качелей руки, как назло, были большие, красные и даже – о ужас! – в цыпках. Нет, ровно ничего интересного в нем не было!

Несмотря на это, Лиза гордо летала на качелях среди берез и облаков. Еще бы – она свободна, смела и даже решилась кататься с незнакомцем. А уж незнакомец от нее прямо-таки в восторге. Как хорошо, что надела она белое платье, а не противное форменное! С форменного как раз сегодня тетка сводила чернильное пятно, а заодно распускала защипки, чтобы удлинить подол – Лиза очень выросла за последний год. Таким образом, о блошином коричневом цвете на время можно было забыть, хотя тетка, конечно, старалась и спешила. Как бывшая институтка, она полагала, что скромная барышня не должна щеголять по городским улицам дачными нарядами – вдруг директриса возьмет да увидит случайно какие-нибудь легкомысленные рукавчики или короткую прошлогоднюю юбку.

Белое платье бросало на Лизино лицо снежные отсветы. Ее коса почти расплелась, и волосы золотой паутиной сияли у щек. В щеки, правда, впилась резинка от проклятой шляпы-тарелки, этого воплощения безупречности. Лиза видела себя – даже двух одинаковых себя – в круглых зрачках незнакомца. Она видела свою соломенную шляпу, горящие на солнце волосы, свои раскинутые в стороны руки и белые рукава, которые раздувает ветер. Летало, ширилось и обливалось холодом сердце, как всегда на качелях. Сама жизнь так и распахивалась навстречу всей своей синевой и блаженной неизвестностью. Нынешнее лето начиналось как другой мир!

– Вы совсем не боитесь высоты, – заметил незнакомец.

Его голос дрожал от смущения.

– Не боюсь, – беспечно подтвердила Лиза. – Я даже люблю высоту. Я бы очень хотела полетать на аэроплане или хотя бы на воздушном шаре.

– Воздушные шары признаются специалистами более безопасными. А вот их скорость и управляемость… Однако авиаторы то и дело разбиваются. Теперь, правда, все реже, – бубнил незнакомец.

Неужто он зануда?

– Я не разобьюсь! – усмехнулась Лиза. – Меня ангел держит. Так моя няня говорит.

Она тут же пожалела, что заикнулась про няню. Маленькая она, что ли? И вообще – «ах, няня, няня, здесь так душно!» – всей этой девчоночьей чепухи она терпеть не могла.

– Вы живете здесь недалеко, на Почтовой, – сказал вдруг незнакомец. – Я вас видел: вы заходили к Колчевским. Наверное, музыке учитесь?

Незнакомец, который вульгарно болтался по Почтовой, разочаровал Лизу окончательно. Что он там делал? Уж не сам ли брал уроки у Колчевских? Может, это именно он упорно долбил арпеджио на гнусавой виолончели, которую Лиза всякий раз слышала через стену во время собственных уроков? Вот некстати! Тогда он быстро выяснит, что Лиза – одна из худших учениц мадам Колчевской. Пианино наряду с вышиванием салфеток числилось у нее среди инструментов пыток. Была, правда, надежда, что незнакомец бегает по Почтовой в лавку Маматова за карамелью…

– Хотите леденцов? – в самом деле предложил блондин, начисто лишенный загадочности.

– Не хочу, спасибо, – холодно отказалась Лиза.

– Хорошие леденцы, ландринки…

Ну, о чем с таким разговаривать! Совсем плох.

Лиза устремила глаза в небо. Груда ослепительных ватных облаков то неслась ей навстречу, то отступала назад. Скрипели качели, мерно трудился незнакомец, раскачивая небо и землю. Внизу, в черемухах, бил себя по коленке ветеринар Игрунов и тонко вскрикивал: «Эх я, шляпа! Слона зевнул!» Адвокат Пианович у Игрунова выигрывал и мало смотрел на доску. А вот Лизу на качелях он заметил и весело кивнул. Она долго потом ломала голову, прилично ли отсюда, с качелей, носясь вверх и вниз, раскланиваться со знакомыми.

– Меня зовут Иван, – представился блондин.

Он и фамилию свою назвал, но Лиза из-за качельного скрипа ее как следует не расслышала. Переспрашивать не стала – еще решит, что она тугоухая.

– Елизавета Павловна Одинцова, – ответила она вежливым взрослым голосом. – Давайте тормозить, мне домой пора.

Она сошла с качелей, надменно сдвинув шляпу на лоб, и направилась к Мурочке. Та на скамейке давно уже отдышалась и порозовела. Под руку они удалились из сада Копытиных, а Иван с неизвестно какой фамилией так и остался навытяжку стоять у качелей. Лиза на него даже не обернулась. Она полагала, что выглядит очень взрослой, равнодушной и опасной.

За первым же поворотом улицы подруги, не сговариваясь, расхохотались. Мурочка сказала:

– До чего интересно вышло! Вот бы знать, кто он такой? А ты была ужасно спокойной. И говорила бойко. О чем, если не секрет?

– О музыке, – соврала Лиза. – Он неглуп, но очень неловок. Кажется, играет на виолончели.

Вряд ли играет, но не рассказывать же Мурочке про леденцы!

– Ты его, Лиза, просто с ног сшибла. Ошеломила! Он страшно смущался. И белое тебе ужасно к лицу!

Все-то у Мурочки страшно и ужасно!

– Только вот волосы страшно растрепались, – добавила она. – Все прохожие оглядываются. Вон тот хромой от самых качелей за нами тащится. Как пить дать, тетка убьет тебя, когда узнает, что ты на качелях вытворяла с посторонним мальчиком. Я думала, вы оттуда вверх тормашками свалитесь!

– Я ничего не вытворяла. Просто люблю, когда сильно раскачивают, – сказала Лиза. – И потом, откуда тетя узнает? Ты ведь не скажешь?

Мурочка обиделась:

– Как ты могла подумать! Никогда! Но там ведь сбоку Пианович сидел с ветеринаром. Они видели все!

– Думаешь, они наябедничают? – встревожилась Лиза. – Ветеринар вряд ли: он в шахматы глядел. А вот за Пиановича не поручусь – он часто у нас бывает. Этот может донести! Только зачем?

– От нечего делать, – веско ответила Мурочка. – Такова светская жизнь. Надо же говорить о чем-то в гостях! Младших всегда желают наставлять на истинный путь – уж мы-то с Володькой натерпелись от разных незваных очевидцев! Ты тоже должна знать, что сплетне ничего не стоит погубить репутацию. Вспомни бедную княжну Мери! Или драму «Маскарад». Ведь ужас!

Начитанная Мурочка всегда очень кстати приводила примеры из книжек. Лиза задумалась. Принесла же нелегкая сегодня Пиановича с его шахматами! Если тетя Анюта узнает про Лизины вольности, чего доброго, перестанет пускать в сад Копытиных. А Лиза почему-то твердо знала, что блондин в косоворотке, хоть и не имеет за душой ни капли демонического, завтра будет ждать ее у качелей. И послезавтра будет ждать. И еще долго. Хорошо бы вечно! И если, не дождавшись ее никогда, он застрелится, как поручик Шляпин… Вот было бы отлично!

За обедом Лизе в голову все время лез этот незнакомец из сада Копытиных, а перед глазами качались березовые вершины. Даже качельный скрип стоял в ушах. Почему-то виделась и нога Пиановича, укушенная в прошлом году свирепым Керимом. Округлая эта нога была обтянута полосатой штаниной и время от времени злорадно притопывала по метеному садовому песку. Припомнился и какой-то облезлый господин с толстой тростью, который стоял не у качелей, а поодаль. Когда подруги вышли из ворот сада Копытиных, этот господин, прихрамывая, все время поспевал за ними, только по другой стороне улицы. Мурочка тоже его заметила. Что за Мефистофель? Что ему нужно? Противный невозможно! Впрочем, подобных персон Лиза тогда нисколько не опасалась – они не были вхожи в приличный дом Одинцовых и ничем ей навредить не могли. Зато знакомый адвокат…