Kitobni o'qish: «Подмарка»

Светлой памяти моей бабушки

Кривых Анастасии Фроловны.

Синяя птица

Вы когда-нибудь видели зимородка? Если хоть однажды довелось, то эта необыкновенно красивая птичка запомнилась бы надолго. Вот мне посчастливилось в детстве, и маленькая речная обитательница запечатлелась в памяти до сих пор.

«Обыкновенный зимородок, или голубой зимородок, – мелкая птица семейства зимородковых, немного крупнее воробья». (Из Википедии.)

«У зимородка очень строгие требования к местообитанию: чистый водоем с проточной водой (не мелкий, но и не глубокий), обрыв и заросшие берега. Зимородки не любят близкого соседства с другими птицами…» (Тоже из Википедии.)

А где я его видела?

…Раннее утро. Мне лет семь или восемь. Летние школьные каникулы. Крохотная деревенька в среднерусской глубинке. Жило-поживало там женское царство: бабушка, мама, мамина старшая сестра и я. Мама спозаранку, тихонько собравшись, уезжала на работу на велосипеде, а я обычно просыпалась позже. Как благостны были эти утренние минуты лета в стареньком бабушкином домике! Еще не выпутавшись из последнего сна, почувствовать прилив радости: впереди целых три месяца беззаботной свободы, тепла, зелени и всяческих мелких приятностей. Можно сколько угодно валяться в пухлой перине, следя за игрой в догонялки на крашеных половицах пятнышек солнца, прокравшихся сквозь выбитые занавески. В лучах танцуют золотые пылинки, а в приоткрытое окно тянет сквознячком из сада; воздух можно пить большими глотками или даже зачерпнуть пригоршней, а птички поют как-то хрустально: я представляю, что их голоса ударяются о купол неба и возвращаются эхом… И вновь окутывает сладкая-пресладкая дрема, которую окончательно развеет какой-нибудь звук: тетя Наташа во дворе ведром звякнет, бабушка посудой брякнет или ругнется на кур, эти самые куры заквохтают, или их предводитель Петя задорно прокукарекает: «С добрым утром, люди!»

…Но в этот раз я проснулась раньше всех и, решив никого не будить, пошла умываться на речку. А там идти-то – до конца огорода, даже не идти, а пробежать мимо него по утоптанной тропинке, ведущей вниз. Земля под босыми ногами – жирный чернозем, она по утрам слегка влажная от росы, прохладная и пластичная, босые подошвы просто впечатываются и чуть прилипают – немножко щекотно, но приятно. Мчишься, а лицо уже умывает свежий ветерок с луга, просто пьянит ароматами цветущего разнотравья, и такую ощущаешь свободу – кажется, сейчас взлетишь!

У самой воды лежит огромный камень, известняк, вросший в ил и отполированный многими босыми ногами. Кто его положил – не знаю. На нем полоскала и отбивала вальком белье моя бабушка еще в далекой молодости. Это место у нас дома называют пристанью, хотя не пристают здесь никакие суда… Речка Чернавка мелкая, можно вброд перейти, лишь у камня – выше колена и течение быстрое. Дальше прозрачная вода журчит по крупной гальке, огибает островок, за ним – прогретое солнцем мелководье со снующими рыбешками-мальками и головастиками; потом поток делает крутой вираж, образуя омуток с бурунчиками, и подмывает небольшой обрыв за кустами. Противоположный каменистый берег круто поднимается вверх, к колхозным полям, им конца-краю не видать. Солнце недавно встало и светит против течения, под таким углом, что как будто изнутри подсвечивает воду, та прозрачная, чуть зеленоватая, а поверхность искрится золотыми бликами. В этих бликах радугами вспыхивают сетчатые крылышки стрекозок, они танцуют над водой, как сказочные феи…

Усевшись на теплый камень и засмотревшись на эту красоту, застываю надолго, но через какое-то время понимаю: я здесь не одна, мало того – за мной подглядывают из кустов ивы, опутанных речными вьюнками. Вот этот самый зимородок. Как звать птичку, узнала гораздо позже, а тогда встретила такую впервые: перышки синие, кобальтовые, с перламутром, спинка отливает голубым и немножко зеленым, а грудка оранжевая; у нее длинный клювик и глазки-бусинки. Долго мы изучали друг друга. Пичуга-то, наверное, ждала, что я уберусь с ее территории – она ведь рыболов, и, видимо, в обрыве хоронилась норка с птенчиками, которым пришла пора завтракать. А я не могла глаз от птички оторвать. Не выдержала она: синей молнией чиркнула вдоль воды и пропала. Мне осталось умыться и, не вытирая лицо, возвращаться домой, унося с собой аромат речной воды. Он неповторим: свежесть, запах ив, опустивших свои гибкие ветки в холодные родниковые струи, прибрежной травы и летнего солнца…

Я стала приходить на пристань в утренние часы и едва ли не каждый день наблюдала за этой птичкой. Она постепенно ко мне привыкла и даже не боялась рыбачить на мелководье, зависая на одном месте, как колибри, затем стремительным рывком выхватывая из воды рыбешку. Иногда ей удавалось разжиться уловом покрупнее, для этого ныряла с ветки в водоворотики омутка и однажды при мне выловила рыбину чуть не с себя ростом! А потом моя подружка пропала…

Но – о счастье! – на следующее лето мы встретились на нашем месте! Именно счастье, так как я загадала: если снова увижу эту лазоревую птичку, у меня всегда все будет хорошо.

И много лет жила у реки эта синяя птица…

Птица счастья.

Сейчас бы проснуться…

 
Сейчас бы проснуться в любимой деревне,
У бабушки в доме, чтоб детство вернулось,
И чтобы огромными были деревья,
И вместе со мною бы радость проснулась.

И к речке бежать по тропинке вдоль грядок,
С большим, распирающим счастьем в груди,
Босою ногой ощущая прохладу,
И знать, что все лето еще впереди.

Да нет уж ни дома, ни тропки, ни грядок,
И стала другая, наверное, речка,
И жалко бы было ухоженных пяток…
Лишь в сердце осталось родное местечко…

 

Маленький рай

А речь идет о моей малой родине, это даже не деревня, а часть села Троицкого, оказавшаяся на отшибе, – если выйти за околицу, то и теперь купы деревьев видать в низинке. Само село носит название по церкви Троицы Живоначальной, в те годы уже не действующей, но статус села своим существованием населенному пункту обеспечившей. А родное местечко, всего семь домиков, имело странное наименование Подмарка. В старину она не стояла наособицу – между нею и самим Троицким тоже были жилые дома, однако время распорядилось по-своему: кто-то переселился, кто-то погорел – и образовалось пустое пространство примерно с километр – луга, разделенные оврагом. За этим оврагом с названием Песчаный (в нем и правда месторождение песка, который односельчане годами брали для своих нужд и выкопали в склонах целые пещеры), и притаился мой маленький рай. Так мне казалось в детстве.

Откуда взялся неофициальный топоним Подмарка? Ну, во-первых, в Троицком раньше не было обозначений улиц, народ сам распределил село на слободы: Хутор, Табор, Плотавка, ну и Подмарка. Что за слово, какого нет ни в одном словаре? Я провела по этому поводу собственное расследование: «Подмарывать – подмарать картину, подмалевать кой-как, подготовить слегка, наскоро». (Из словаря Даля.)

Сомневаюсь, что наш Богом забытый уголок когда-то населяли художники. Идем дальше: «Подмар – коник, койник, кутник, прилавок в избе у дверей». Тоже вряд ли, по лавке слободу не назовут.

«Подма́рь и подмари́ца – пономарь, пономарица, пономариха». Это, мне кажется, ближе к теме.

«Пономарь – служитель Православной церкви, обязанный прислуживать при богослужении, а также звонить в колокола». (Из толкового словаря.)

Скорее всего, наименование и произошло от последнего значения слова: пономарь, подмарь, подмарка. Берусь предположить: проживала когда-то в отдаленной слободе женщина с прозвищем Подмарка – возможно, жена пономаря или сама являлась прислужницей в храме, вот и прозвали так. Деревенский народ – любитель давать прозвища, причем порой не в бровь, а в глаз: колхозного бригадира в Троицком иначе как Чибриком не называли: работал на свежем воздухе, загорал до черноты (чибрик вообще-то – картофельный блин, он, остывая, почти черным становится). Коновал поросят кастрировал; Куропат – завзятый женолюб, так судачили, а особенно был слаб до молодых «куропаток»; Царевна наряжаться любила. А прозвище Туруруй – чтоб спрашивали, что оно означает. Само Троицкое, кстати, окрестные жители переименовали в Хитрово, местным очень не к душе это прозвище, поэтому упоминать его не буду.

Троицкое – село невеликое, однако в нем имелись школа, клуб – кино показывали, концерты какие-никакие, – колхозная контора в одном здании с клубом, магазин. А также свинарник, коровник, «бригада» – стоянка колхозной техники, она же по совместительству еще один «клуб» – мужской, крепкие словечки из которого разносились далеко по округе. Водокачка высилась – уличные колонки с водой действовали. В общем, жизнь если не кипела, то хотя бы булькала. На нашей Подмарке таких признаков цивилизации и в помине не было: тишина, зелень, кипящие белой пеной сады по весне, грушево-яблочный дух летом, снежная чистота и запах печных дымков зимой…

Дед

До Великой Отечественной войны мой дед, мамин отец, Кривых Захар Егорович, одно время состоял старостой в Пречистенской церкви, должность эта – типа завхоза. Церковь закрыли, бабушка рассказывала, что иконы выбросили, а народ их по домам растащил. В храме устроили зерновой склад, деда и там завхозом оставили. Потом у него недостачу обнаружили, жалостливый был дед: придет вдовушка, зернеца попросит – ну и сыпнет ей в фартук. Хоть и не так уж много разбазарил, но времена-то были строгие…

Дело завести не успели – забрали Захара Егоровича на фронт. Иначе, бабушка была уверена, посадили бы. На войне пропал без вести в первый год, последняя весточка пришла из-под Новороссийска. Неграмотной бабушке письмо прочитали, запомнила две строчки: «Горит земля и даже вода» и что прощался дед в этом письме с ней и детьми… Оно не сохранилось.

Около полуразрушенной Троицкой церкви есть могила летчика, старшего лейтенанта Ивана Терентьевича Дидоборща, отдавшего свою жизнь за Победу в наших краях. Там же была установлена памятная табличка с фамилиями погибших и пропавших без вести односельчан, в том числе и деда. Где на самом деле упокоились его косточки – одному Богу известно.

Через дорогу от захоронения, на сельском кладбище, – могилка бабушки Анастасии Фроловны, скромный холмик под елкой. Рядом с кладбищем – старинный липовый парк, где до сих пор видно шрамы, оставшиеся от войны, – заросшие окопы, траншеи. Отсюда отличный обзор, видимо, здесь наши солдаты готовились встречать фашистов в Великую Отечественную.

В хорошем месте лежит моя бабуля, царствие ей Небесное. Сын погибшего летчика Константин Иванович Дидоборщ, приехав к месту захоронения отца, так сказал: «Товарищи на работе меня спросили, где похоронен мой отец. Я ответил: «Он лежит в таком месте, откуда видна вся Россия».

И в самом деле, навещая могилку бабушки, я долго стою на взгорке, смотрю на спускающийся к реке Чернавке луг, слева видно село Троицкое, справа – село Чернава и уходящие вдаль поля, поля, поля…

С сайта «Мемориал» Министерства обороны

ИНФОРМАЦИЯ ИЗ ДОКУМЕНТОВ, УТОЧНЯЮЩИХ ПОТЕРИ:

Фамилия – Кривых.

Имя – Захар.

Отчество – Егорович.

Дата рождения/Возраст – 1900.

Место рождения – Орловская обл., Чернавский р-н, Пречистенский с/с.

Дата и место призыва – 1941.

Ливенский РВК, Орловская обл., Ливенский р-н.

Воинское звание – красноармеец.

Причина выбытия – пропал без вести.

Рядом с фамилией моего деда – столбцы фамилий односельчан, все знакомые: Абрамовы, Косыгин, Калужских, Лавринов, Мастерков…

Все пропали без вести…

Спасибо деду

 
А дед мой до Берлина не дошел,
Он в общем-то туда не собирался,
Ему и дома было хорошо:
Сажал, косил и в поле управлялся.

Какое слово страшное – «война»…
Простые парни стали вдруг солдаты
И шли на фронт, как позвала страна
Из Ливенского райвоенкомата…

Зайди, как я, на сайт «Мемориал»
И в списках отыщи своего деда
Среди таких же, кто Победу нам ковал,
Кто жизнь отдал во имя той Победы.

Увидишь бесконечные столбцы –
Фамилии знакомые, все наши.
Родителей моих, твоих отцы,
Погибшие и без вести пропавшие.

И дед пропал, последнее письмо
Прислал домой из-под Новороссийска.
Он Землю Малую закрыл собой,
Кусочек крохотный земли Российской.

Огнем горели небо и земля,
Вода в Цемесской бухте, даже камень.
Не знала и не представляла я,
Что Малая земля настолько была малой…

В музее бьется «Сердце» тех солдат,
Что в небеса ушли за журавлями –
Я там была, чтобы земли набрать.
Пакетик с нею привозила маме…

В цветущем мае, в День Победы,
Почтим солдат, погибших и живых.
А я скажу: спасибо тебе, дед мой,
Захар Егорович Кривых.
 

Бабушка

Моя бабушка Анастасия Фроловна, в девичестве Кулакова, родилась в селе Пречистено, что в нескольких километрах от Троицкого, в 1895 году. Выразительное название родины, видимо, – по церкви Рождества Пресвятой Богородицы – Девы Пречистой. Глава семьи, Фрол, умер рано, задиристый был: поспорил с мужиками, что зимой в проруби искупается. И искупался –простудился, занемог и за несколько дней сгорел. А потом сгорел дом. Бабушке часто снился этот пожар, во сне кричала – тоненько и с ужасом, я просыпалась, и самой становилось жутко.

Осталась моя прабабушка Пелагея с тремя детьми: Ефрем, правда, уже взрослый, он на Донбасс вскоре перебрался, я его ни разу и не видела; Настя – на выданье и младшая Акуля. Вещи и документы вместе с домом сгорели, только скотина уцелела. Пустила к себе погорельцев из жалости дальняя одинокая родственница, через пару лет умерла, и остались они в развалюхе. В нищете… В дубликате метрики год рождения бабушки ее мать записала как 1900-й, на пять лет «омолодила», чтоб старой девой не считалась, никто не брал замуж бесприданниц. Лет 27–28 исполнилось невесте на самом деле, когда дед Захар на ней женился, про обман он так, кажется, и не проведал. Деда мне знать не довелось, фотографии не уцелели, да и вряд ли он вообще фотографировался. Бабушка говорила: старший их сын, дядя Коля, сильно на отца похож, если так, то дед был невысокий, дробненький (худенький), очень подвижный и разговорчивый. Ну и рукастый – дом сам построил!

Бабку Акулину помню – она всю жизнь прожила в родном Пречистено с сыном Николаем, муж ее носил фамилию Ляхов, но судьба его мне неизвестна, где-то сгинул. Ефрем с Донбасса сначала писал бабушке письма, потом отвечать перестал. А ведь имелась у него семья, дети… Ничего о них не знаю, жизнь развела.

Фотографий молодой бабушки тоже нет ни одной – в моем представлении она как будто всегда была бабушкой. Сквозь многие годы, вспоминая ее, как наяву вижу: несет от родника полные ведра на коромысле, низенькая, коренастенькая, в длинной широкой юбке меркло-синего цвета (она его называла кубовый), собранной на продернутый в кулиску ошкур (пояс), в свободной ситцевой кофте на пуговицах, в платочке и босиком…

Анастасия

 
На скромном сельском кладбище
Старинных лип душистый цвет.
Покоится здесь бабушка
Уж сорок с лишним долгих лет.


На фронт ты мужа проводила –
Он не вернулся с поля боя,
Одна своих детей взрастила,
И в детстве я жила с тобою.


Работала, детей любила,
Неграмотной совсем была,
Но мудрый ум в себе таила,
Советов много мне дала.


Была и статна, и красива,
Нарядом не украшена,
По имени Анастасия –
«Воскресшая» по-нашему.


И хоть жила на свете долго,
Цветами путь застелен не был:
Бед и потерь случилось много,
Но злобой не гневила Небо.


Ты мне желала, бабушка,
Любви большой, большого счастья…
…Дала я имя дочке старшей
В твою и честь, и память – Настя…
 

Дом

Дед Захар, мамин отец, скорее всего, не ожидал, затевая стройку в селе Троицком, что сложенный на века дом окажется настолько в стороне от самого села. Поженившись с бабушкой, получили в наследство от родни какую-то сарайку, бабушка называла ее пуня, разобрали на доски и бревна, перевезли на приглянувшееся место, где уже построились два старших дедовых брата – Василий Егорович и Андрей Егорович. Постепенно приобретали еще стройматериалы: кирпич на подводах возили из города Ливны, километров за 25 по полям, песок брали в Песчаном овраге, глину – в другом овраге, безымянном, известь сами гасили из известняка, благо в округе камней полно, особенно по берегам Чернавки. Из известняковых обработанных плит сложены и хозяйственные постройки – закуты, хлев, подвал. Бабушка рассказывала, что огромные камни обтачивали на специальном станке в ровные блоки. Жилые помещения из них не возводили – плохо держат тепло, только летние комнаты пристраивали, их и называли холодными хатами, дед построил каменные сенцы. Крыша вначале была из соломы. Также из обточенных булыжников сооружали основательные ограды вокруг усадеб, валы. В Троицком такие у многих имелись, и в соседней Чернаве до сих пор некоторые сохранились – наличие вала считалось показателем достатка. На Подмарке ни у кого не имелось такой роскоши, и дед не сложил. Моя мама до самой смерти жалела, что в ее жизни не было этого самого вала.

Дом построили в устье ручья Теплинского, при впадении в Чернавку, на заливном участке. В половодье угол скрывался под водой, которая приносила плодородный ил, но и немало труда потребовалось вложить в эту землю, ведь разрабатывать пришлось целину. И сад дед развел. Четверо детей появились в семье: трое друг за другом, а моя мама перед самой войной. Бедность была и до войны, а в войну тем более.

Вся бабулина жизнь прошла в родном приземистом домике, похожем на нее саму, никуда из него особо не отлучалась, в соседнюю Чернаву разве, да в город Ливны на богомолье. По ее понятиям, он являл собой идеальное жилище: крепкий, теплый, с толстыми стенами, прочными хозяйственными постройками, глубоким холодным подвалом. Урожайная земля, речка близко. Наверное, чтоб ценить то, что имеешь, надо перенести потерю… Дом бабуля любила прям как нечто живое. «Маринк-Наташк, – так обращалась она к дочерям, к обеим разом, – я от своей матицы никуда не денусь!» И поднимала взгляд кверху, где в матице – балке, поддерживающей потолок, – до сих пор торчал крюк для подвешивания люльки, в которой она младенцами укачивала всех своих детей: Николая, Павла, Наталью и Марину. И не бросила родной дом до последнего вздоха.

Вообще-то дом – громко сказано: домик о четыре окна, состоящий из одной комнаты и двух закутков за огромной русской печкой с плитой, в одном спала бабушка, в другом размещалась кухонька, а зимой, в самый сильный мороз, жил теленок или козленок. Еще имелись сени с одним окошком, где тоже пузатилась печь, из сеней дверь вела на веранду, другая – в кладовую, откуда можно попасть в коровью закуту, в подвал и пристройки для кур и поросенка. Продумал дед такую планировку, чтоб зимой на мороз лишний раз не выходить; помещения небольшие, с низкими потолками и подслеповатыми окнами, чтоб тепло не расходовать. И действительно, дом его хорошо держал зимой, а летом в нем было прохладно.

Здесь и мое детство прошло…

В жилой комнате, сразу у входа, – коник (деревянный самодельный диванчик), обеденный стол, над ним в рамках – фотографии: дядя Коля с женой, их дети, молодые дядя Павел и тетя Наташа. Табуретки, этажерка с моими игрушками, потом книжками, на верхней полке – мамина косметика: пудра «Лебяжий пух», духи «Ландыш серебристый», крем «Метаморфоза» и помада. Над этажеркой – зеркало. (Это зеркало у меня висит на стене до сих пор.) Я и мама спали на перине, на широкой кровати с панцирной сеткой и металлическими шарами в изголовье и изножье, под ковром с оленями. Все, как у людей. Тетя Наташа, мамина сестра, зимой забиралась ночевать на печку (она почти на 16 лет старше мамы, инвалид – проблемы с суставами), там тепло и уютно, а летом спала в сенцах. У бабушки в закутке стоял сундук, она называла его укладка. В нем хранились самые ценные, на ее взгляд, вещи, пересыпанные нафталином, закрытые на амбарный замок, ключ от которого бабуля так часто перепрятывала от воров, что забывала куда. Искали всей семьей.

Обихаживали дом весной, к Пасхе. Выставляли рамы в маленьких окнах с широкими подоконниками, дом наполнялся светом сквозь чистые стекла. Все уголки промывали и белили известкой стены и толстопузую печь, отмывали низкий деревянный потолок от зимней копоти, красили табуретки и коник. Вытаскивали из сундука выбитые занавески на окна, вышитые накрюшники на зеркало и божничку (зимой висели попроще), подзор на кровать и пикейное покрывало, стирали шторы, которыми занавешивали бабушкин закуток за печкой; в закуток, где зимой обитал теленок, из комнаты передвигали широкую лавку. Лавка некрашеная, ее скоблили и отмывали, застилали льняным полотенцем – на ней хранились караваи выпеченного бабушкой хлеба. На деревянном крашеном полу расстилали домотканые дорожки – на зиму их убирали. А потом мама купила четыре замечательных стула! На стол стелили скатерть с мережками, из бабушкиного приданого, и водружали обливную миску с крашенными луковой шелухой яйцами.

Мне казалось, что дома лучше, чем у нас, на свете просто нет! К тому же на лето жилое пространство увеличивалось: бабушка, наш главный кашевар, перебиралась со всей кухонной утварью в сени – там русская печь тоже была рабочая. Раньше на ее месте по дедовой задумке была дверь в погреб, а печь уже сложил дядя Павел, развернув вход со ступеньками в подвал на 90 градусов. Он собрался жениться и планировал разделить дом на две части, но весьма кстати собрались переезжать соседи и продали ему дом. В сенях, кроме печи, помещался самодельный обеденный стол с табуретками, лавка для посуды и ведер с колодезной водой, над ней – полка. За печкой тоже имелся закуток за деревянной перегородкой, где помещалась кровать, куда на лето перебиралась спать тетя Наташа. Ну и я иногда с ней. На этой печи спать было негде – свободное пространство занимал хлам, как считала мама, а бабушка выбрасывать не разрешала: глиняные горшки, какими сроду не пользовались, прялка, мешки с клубками из тряпичных ленточек, чтобы из них ткать дорожки на пол; и, собственно, сам ткацкий станок в разобранном виде – рама, бёрда. Собранный станок занимает всю комнату, у нас им ни разу и не пользовались. Бабушка одалживала его как-то соседке Аксинье, и я с любопытством следила за ткацким процессом, она и нам из наших ленточек дорожку соткала. Но моя бабуля вдругорядь клубков навертела.

Сенцы тоже выбеливались известкой, некрашеный пол мама мыла с топором и песком – выскабливала и вычищала дожелта, и на веранде тоже. Веранду на моей памяти пристроили дядьки – дощатую конурку. Застекленная, занавешенная старыми тюлевыми занавесками, очень уютная, там на лавочке нравилось отдыхать тете, а я расставляла свой кукольный народец. Снаружи пристройку красили зеленой краской, а наличники – белой. Сам дом – с крышей из листового железа, выкрашенной суриком, – тоже белили известкой, низенькую завалинку чернили сажей. В Троицком в то время еще стояли избы под соломенными крышами!

Небольшой двор, заросший травкой-муравкой, в палисаднике – крыжовник, смородина и мальвы, другие цветы не выращивали, баловством считалось. За домом – огород, за огородом – Теплинский. Ручей почему так назывался – он брал начало с приличного родника, а потом полнился мелкими ключиками, поэтому у истока никогда не замерзал и зимой пари′л. Ручей прятался в ивах, у нас их ракитками называли, никто их не высаживал, сами выросли и образовали целые дебри: и мелкая труднопроходимая поросль, и огромные деревья с корявыми стволами, разлапистыми ветвями, в их развилках удобно было сидеть, притаившись, представляя, что ты в диком лесу. И еще черемухи в устье ручья: весной – белоснежное кипенье, голова кружилась от запаха. Убирали всякий сор от дома, чисто выметали двор, подлатывали плетень вокруг сада, и наш домишко, сияя вымытыми стеклами, казалось, тоже радовался приходу весны и празднику Светлой Пасхи.

Это был мой маленький мир, другой жизни я и не желала. И будучи взрослой, живя в чужих краях, стремилась туда всей душой долгие годы. И сейчас могу в подробностях вспомнить единственную тихую улочку с узкой тропинкой в траве-мураве, низенькие домики, плетни из лозинок. Над тропинкой нависали деревья, давая благодатный тенёк. В любую жару на Подмарке было прохладно – родниковая речка дарила сквознячок, близость подземных грунтовых вод охлаждала босые ноги. Должно статься, просто случилось на земле такое благословенное место. Одна проходящая богомолица всегда у нас останавливалась, утверждая, что здесь ей очень покойно отдыхается. «У вас здесь томское» – так, оказывается, в давние времена называли в округе это место, от слова «томность» – томление, истома, нега, приятная расслабленность…