Kitobni o'qish: «Литейный мост»
О Конкурсе
Первый конкурс Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков был объявлен в ноябре 2007 года по инициативе Российского фонда культуры и Совета по детской книге России. Тогда конкурс задумывался как разовый проект, как подарок, приуроченный к 95-летию Сергея Михалкова и 40-летию возглавляемой им Российской национальной секции в Международном совете по детской книге. В качестве девиза была выбрана фраза классика: «Просто поговорим о жизни. Я расскажу тебе, что это такое». Сам Михалков стал почетным председателем жюри Конкурса, а возглавила работу жюри известная детская писательница Ирина Токмакова.
В августе 2009 года С. В. Михалков ушел из жизни. В память о нем было решено проводить конкурсы регулярно, каждые два года, что происходит до настоящего времени. Второй Конкурс был объявлен в октябре 2009 года. Тогда же был выбран и постоянный девиз. Им стало выражение Сергея Михалкова: «Сегодня – дети, завтра – народ». В 2011 году прошел третий конкурс, на котором рассматривалось более 600 рукописей: повестей, рассказов, стихотворных произведений. В 2013 году в четвертом конкурсе участвовало более 300 авторов. В 2016 году объявлены победители пятого Конкурса.
Отправить свою рукопись на Конкурс может любой совершеннолетний автор, пишущий для подростков на русском языке. Судят присланные произведения два состава жюри: взрослое и детское, состоящее из 12 подростков в возрасте от 12 до 16 лет. Лауреатами становятся 13 авторов лучших работ. Три лауреата Конкурса получают денежную премию.
Эти рукописи можно смело назвать показателем современного литературного процесса в его «подростковом секторе». Их отличает актуальность и острота тем (отношения в семье, поиск своего места в жизни, проблемы школы и улицы, человечность и равнодушие взрослых и детей и многие другие), жизнеутверждающие развязки, поддержание традиционных культурных и семейных ценностей. Центральной проблемой многих произведений является нравственный облик современного подростка.
В 2014 году издательство «Детская литература» начало выпуск серии книг «Лауреаты Международного конкурса имени Сергея Михалкова». В ней публикуются произведения, вошедшие в шорт-листы конкурсов. Эти книги помогут читателям-подросткам открыть для себя новых современных талантливых авторов.
Книги серии нашли живой читательский отклик. Ими интересуются как подростки, так и родители, библиотекари. В 2015 году издательство «Детская литература» стало победителем ежегодного конкурса ассоциации книгоиздателей «Лучшие книги года 2014» в номинации «Лучшая книга для детей и юношества» именно за эту серию.
Литейный мост
Повесть в трех частях
Часть первая
Литейный мост
Федя сидела за столом и смотрела в небольшое овальное зеркало. Она держала его за серебристую металлическую рамку обеими руками и сверлила глазами не свое отражение, а Федора Михайловича Достоевского, портрет которого висел на стене за Фединой спиной. Лицо ее было напряжено, она хмурила брови, стараясь придать своему взгляду великую силу вопроса: «что делать?»
Возможно, этот вопрос следовало бы задавать совсем другому писателю, тому, который тоже мучился в поисках ответа, впрочем, как и все русские писатели, но посвятил ему целую книгу, даже так и назвал ее! Но Чернышевский не пользовался в Фединой семье таким доверием и авторитетом, с каким почитался Федор Михайлович. Николая Гавриловича тоже уважали, но портрета не повесили.
Стены гостиной были украшены картинами современных питерских живописцев и удачными копиями европейских мастеров из числа тех, что можно недорого приобрести в Эрмитаже. Среди прочих висела репродукция картины Перова. Там писатель смотрел куда-то в сторону или в себя, и задавать ему вопросы не хотелось. В кабинете был совсем другой портрет. Это была цветная фотография картины Константина Васильева, вынутая из журнала «Огонёк» и помещенная в рамочку под стекло, так что не отличишь от настоящей. Феде она очень нравилась – слева от Федора Михайловича горела свеча, таинственно освещая лист бумаги и лицо писателя. А главное, взгляд был таким живым и пристальным, словно он слушал собеседника. Именно эта репродукция сейчас отражалась в Федином зеркале.
Вечерело. Комната начала погружаться в полумрак, и отражение было едва видно, только пламя свечи выглядело отчетливым и рельефным. Федя вскочила, выбежала из кабинета и вернулась через минуту с горящей хозяйственной свечкой, которую поставила справа от себя, чтобы получилось зеркально. Она снова сосредоточилась.
Конечно, никто не ждал, что Федор Михайлович заговорит потусторонним голосом или, чего глупей, сойдет с картинки побеседовать за чашечкой чаю. Федя думала, что ответ возникнет как некое озарение, которое иногда случалось с ней на контрольных и сочинениях. Но в голове было почти стерильно. Минут через пятнадцать она подумала, что Федор Михайлович может ей и присниться. О, это было бы просто чудесно! Однажды, прошедшим летом, она уже видела его во сне. Он быстро прошел мимо нее по Владимирскому проспекту, задумчиво глядя перед собой, а она только и успела дернуть за руку бабушку:
«Смотри, бабуль, Достоевский идет!»
«Ну надо же! – оглянулась бабушка на писателя. – Повезло нам с тобой, девочка, ой как повезло!»
«Может, за автографом сбегать?» – предложила тогда Федя.
«Что ты! – возмутилась бабушка. – Как можно беспокоить классика?! А вдруг он обдумывает сюжет, а ты собьешь его с мысли и пропадет великий замысел?»
«Так ведь он уже все написал и умер!» – удивилась Федя.
«Кто тебе сказал такую глупость?! Ой, прямо как у Булгакова получилось! Помнишь?»
От этих бабушкиных слов Федя тогда даже проснулась, а за обедом поделилась сном со всеми присутствующими: папой, мамой, бабушкой и дедушкой. Они посмеялись, а потом бабушка хитро улыбнулась и ласково сказала:
«Сон в руку, пора бы прочесть парочку романов. Уже большая девочка. Девушка, я бы сказала. Девятый класс. Рискни начать с „Подростка”. Трудно, но очень полезно. И вкус у тебя неплохой. Мне так показалось».
Но пока что Федя не успела прочесть даже первой страницы: приходилось штудировать слишком много книг по школьной программе. Однако она с удовольствием посмотрела все имеющиеся экранизации произведений любимого бабушкиного писателя и сейчас клятвенно пообещала себе и, разумеется, портрету, что непременно прочтет «Подростка» в ближайшие каникулы.
Федя была не самой обычной девятиклассницей. Ее отдали в школу в шесть лет, впрочем, как и многих, но через месяц перевели во второй класс, так как делать ей в первом было уже нечего – мешала товарищам своими знаниями и смекалкой не по годам. Теперь ей исполнилось только тринадцать, но она нисколько не выделялась среди одноклассников внешностью, так как была достаточно рослой для своих лет, и неплохо успевала по всем предметам. Но больше всего любила литературу. Ее сочинения отмечали дипломами городских туров олимпиад, и она мечтала стать писателем. Собственно, поэтому ее звали Федей, а не Елизаветой Корниловой, как значилось на обложках тетрадей.
Смешной и совсем необидный ник появился в начале этого учебного года, когда в класс пришли психологи-профориентаторы и заставили заполнить анкету. В числе прочих глупых, по мнению ребят, вопросов был и такой: кем ты собираешься стать, когда закончишь школу?
Федины одноклассники приложили много усилий, чтобы показать психологам всю несостоятельность их тестов, и, когда, по просьбе самих испытуемых, потом зачитывали ответы, стоял безудержный хохот. Девочки большей частью планировали карьеры моделей и жен олигархов, мальчики же проявили чуть больше разнообразия: от контрактника Российской армии до криминального авторитета и президента.
Федя же, в тот день она еще звалась Лизой, хотела написать правду. И не потому, что не имела чувства юмора. Просто ей казалось: что напишешь в такой анкете, то из-за особого коварства судьбы и получишь. Она очень волновалась, словно подписывала себе приговор, а потому ошиблась. Мысль бежала быстрее, и, вместо того чтобы уместить в две мелкие строки фразу: «Хочу стать писателем, как Федор Михайлович Достоевский», она написала только последние три слова.
Две недели ее называли полностью: по имени, отчеству и фамилии великого классика, а потом, по причине не проявленного пока величия, сократили до «Феди». Она не знала, обижаться ли в одиночестве или смеяться вместе со всеми. Товарищи ее не были злобными дразнилками, толстыми и тонкими троллями и прочей неприятной недоброжелательной нечистью. Они были вполне нормальными гимназистами, не упускающими случая посмеяться над чем только возможно.
Тогда Федя задала вопрос «что делать?» бабушке. Она с детства привыкла советоваться с ней, как с лучшей подругой. Так уж ей повезло. И та ответила просто:
«Гордись! Меня бы кто дразнил в школе Федей, подразумевая Достоевского».
«А как тебя дразнили?» – поинтересовалась Федя.
«Куля. По моей же фамилии Куликова. Ничего особенного. Это даже не дразнилка – прозвище, чтобы коротко».
«Да уж. У нас полкласса по фамилии зовут… – вздохнула Федя. – А некоторые себе ники придумали, чтобы выделиться. Фионы там всякие, принцессы, даже Герми и Гарри – это из Гарри Поттера. Взрослые люди! Смешно, правда?»
«Да нет. Нисколько не смешно, – ответила бабушка нарочито спокойно, – и плохого ничего не вижу. Ведь это всего лишь игра».
«Игра, надеюсь!» – усмехнулась Федя.
Между тем в комнате становилось совсем темно. Федина свечка, отражаясь в зеркале, уже почти не справлялась с сумерками; свеча на портрете и вовсе потускнела, и лицо писателя превратилось в пугающую маску. А Федина физиономия, круглая, румяная даже более, чем обычно, с копной темных волос, уж очень напоминала премиленькое личико «Девочки с персиками» Серова. Феде часто указывали на это сходство, и это очень ее раздражало.
– Если не приснится, то завтра возьму «Подростка» и открою «на расхлоп», – сказала себе Федя и задула свечу. Она достаточно времени медитировала на портрет, чтобы получить хоть что-то, если Федор Михайлович вообще соизволит отозваться.
Откуда пришла в голову мысль таким образом докричаться до писателя, Федя толком не понимала: она просто это придумала. С ней такое случалось. Придумает, например, Федя, что лето проведет не в оздоровительном лагере, скучая и живя мечтой о счастливом будущем, а отправится в байдарочный поход с родителями или поедет с бабушкой к ее старинной подруге в Карелию, – так и выходит. Само собой складывается. Надо только думать обо всем этом, глядя в зеркало, и смотреть на свое отражение так, чтобы девочка в зеркале ей, Лизе, то есть теперь Феде, рассказывала, как чудесно провела время в загаданной поездке. Но это все о простой мечте. Маленькой и миленькой. А тут все гораздо серьезней. У Феди рушились миры. И дело было не в нике, к которому она уже привыкла, а в любви. Великой, непреходящей и, она была уверена, взаимной. В любви к Петербургу.
Еще в начале учебного года, до появления психологов, к ним в гимназию пришла новая учительница французского языка – Валерия Ивановна. Она была молода, хороша собой, изысканно одета и только что из Парижа, где прожила со своим мужем три года. Разумеется, все дружно начали восхищаться ею. Девочки, не задумываясь, стриглись и все выглядели одинаково лохматыми, с наглыми густыми челками и волосами, торчащими, словно перья взъерошенных птиц. Учительница была брюнеткой, и царство естественных блондинок пришло в упадок. Одна даже сменила масть, ослушавшись родителей и нарушив строгие гимназические требования. Но был и плюс: барышни стали носить элегантные юбки-карандаши приемлемой длины и не оголяли живот даже на физкультуре.
Федя тоже выклянчила у родителей подобную юбку, но стричься ей запретили: жаль было длинных толстых кос. И тогда Валерия Ивановна заплела девочке волосы так, как носят парижские школьницы, – во французский колос. Это Феде очень шло; она была в восторге от новой учительницы и ловила каждое ее слово. Она вместе с одноклассниками восхищалась французской поэзией и живописью и мечтала о Париже. Поездка туда могла стать наградой за победу в конкурсе школьных спектаклей на французском языке. Федя старалась. Тем более что именно ей поручили написать пьесу!
Каждый день после уроков ребята репетировали под присмотром Валерии Ивановны, а потом те, кто в этот день не торопился на кружки, к репетиторам и прочее, оставались выпить чаю и поговорить о прекрасном городе.
– А вы собираетесь снова в Париж? – спросила однажды Нюша Соколова, Федина одноклассница. Не то чтобы подруга, но товарищ по мечте.
– Конечно, – улыбнулась учительница, – но не беспокойтесь, вас я успею выпустить.
– То есть опять на несколько лет? – уточнила Нюша.
– Знаете, – Валерия Ивановна опустила глаза и вздохнула, – я бы туда навсегда уехала.
– Как – навсегда?! – вскрикнула Федя, и ее глаза стали огромными, дыхание перехватило, не выпуская на волю еще множество вопросов.
– Я не должна вам такое говорить, наверное, – тихо произнесла учительница, все еще не поднимая глаз, – а может быть, наоборот, должна. – И она замолчала.
– Что – должны? – Нюша придвинулась поближе к Валерии Ивановне.
Через минуту тишины, дрожащей в оконных стеклах, послышался голос Кирилла Вольберга:
– А хотите, я за вас скажу? – И, не дожидаясь разрешения, он продолжил: – Нам всем нужно отсюда уехать насовсем. И почему бы не во Францию? Там в университет легче поступить и учиться бесплатно можно. А потом, если ты не лох, конечно, то работу хорошую можно найти и вообще гражданство получить. Так, Валерия Ивановна?
– Так, – глухо и поспешно согласилась учительница.
– Вы ведь про это нам хотели рассказать? Не бойтесь, не вы первая. Наш физик то же самое говорит! – усмехнулся Кирилл.
Федя вжалась в сиденье, ей стало жарко. До сих пор она всегда поддерживала все, что говорила Валерия Ивановна. Да по правде сказать, и то, что говорил Кирилл – самый умный мальчишка изо всех, кого она знала. И самый добрый. И вообще друг. Она взглянула в окно: ей казалось, что стучащаяся тишина продолжает биться в стекло упорной птицей, несмотря на галдеж, поднявшийся в классе. Она бьется, чтобы влететь вместе с невским ветром, чтобы все вдохнули и вспомнили, где они, кто они, зачем они… И Федя молчала, боясь спугнуть свою тишину.
А Кирилл продолжал:
– Ну правда, что тут делать? Если я стану инженером, буду в лучшем случае тридцатник иметь; ни ипотеки, ни «лексуса», и делать не дадут что хочу, а только то, что скажут.
– А что ты хочешь делать? – оживилась Валерия Ивановна, желая все-таки уйти от щекотливой темы.
– Вы же знаете, у меня дипломы по физике. Я ученым хочу быть и деньги при этом зарабатывать, чтобы не считать каждый проводок и транзистор. Я на коллайдере хочу работать. Интересно, престижно, перспективно. Только не говорите мне про Сколково. Все это не катит. Блеф очередной.
– Ты про высшую техническую школу Парижа слышал? – улыбнулась Валерия Ивановна. – Ее мой муж закончил. И ты абсолютно прав, Кирилл. Тебе нужно пробовать туда. Не сразу после школы, конечно.
– Да я все уже знаю! – радостно воскликнул Кирилл и описал весь свой план покорения Парижа, а потом и ЦЕРНа, где периодически запускалась его мечта, высчитывая «биоритмы Бога».
Потом девочки просили совета учительницы, рассуждая о том, какая карьера может быть у них во Франции.
– Ой, проще всего стать женой олигарха, – махнула ручкой Нюша, – тогда хоть в Париже, хоть в Лондоне… У меня вот с английским лучше. Я бы в Лондоне… Или в Нью-Йорке.
– Может, арабский выучишь? – засмеялся Игорь Егоров.
Он тоже молчал до этого. Ему было все равно где жить: отец его был бизнесменом, и ходили разговоры, что гимназия процветает не без спонсорской поддержки семьи Егоровых. Старший брат Игоря был почетным (так бывает) выпускником, а классом младше училась сестра.
– Отстань! – отмахнулась Нюша, тем не менее состроила Игорю глазки.
– Ну почему? Шейхи – самые богатые и женятся на наших дурах с удовольствием, – подмигнул ей Егоров. – Ненадолго. Они потом новых берут, помоложе. Так что ты сейчас в самый раз. Поторопись.
Нюша обиженно поджала губки, но учительница обняла ее и, погрозив пальцем Игорю, с улыбкой произнесла:
– Зря ты так. Мы о серьезных вещах говорим. О вашей жизни. Вы же элита как-никак. Здоровые, умные дети. Сливки. И уже сейчас должны думать о своем будущем. Пока вас не подсадили на алкоголь или наркотики. И пока вам не объяснили, на что вы имеете право, а на что нет.
Феде хотелось возразить, что если они элита, то им надо решать, что делать здесь, в Петербурге, а не в Париже. Ведь они не французы, а россияне, не парижане, а петербуржцы. И это звучит здо́рово! Но язык почему-то прирос к нёбу, и она не смогла сказать, что ее мама и папа все время твердят ей о счастье жить в центре Питера. И бабушка с дедушкой тоже счастливы. Собственные доводы ей казались детскими, наивными. И было страшно, что, возможно, учительница права, как опытная мудрая крыса на ненадежном корабле, зовущая за собой крысят. Поэтому Федя промолчала.
Через полчаса они шли вдвоем с Кириллом по Невскому от канала Грибоедова к Аничкову дворцу. Кирилл рассказывал ей об адронном коллайдере, но Федя почти не слышала его слов. Вдруг она спросила:
– Ты правда уедешь?
– Куда? – не сразу понял ее Кирилл.
Она остановилась, повернулась, чтобы можно было смотреть прямо в его карие глаза:
– В Париж.
– Конечно, – сказал он твердо, не отводя взгляда.
– А как же… – она запнулась, – Петербург?
Ей снова стало невыносимо жарко, словно она произнесла что-то ужасное, потому что она хотела сказать вначале «а как же я?», а потом про Петербург, но выставила любимый родной город перед собой как защиту. Смалодушничала. И в том, что думала прежде всего о себе, и в том, что прикрылась тем, о чем или о ком должна была думать в первую очередь.
– А при чем здесь Питер? – Кирилл отвел взгляд.
– Ты же бросаешь его, – прошептала Федя.
– Не говори ерунду! – отмахнулся Кирилл и зашагал дальше.
Через пару шагов он оглянулся. Федя стояла с дурацким выражением лица, словно все еще продолжала говорить какую-то бессмыслицу.
– Что? – Кирилл засунул руки в карманы куртки и попытался развести их, распахнув полы, как крылья. – Пошли. Что ты стоишь? Никого я не бросаю. Питер не собачка. Я и там буду студент из Питера, потом ученый из Питера. Я всегда буду из Питера!
– Но не в Питере! – буркнула Федя, поравнявшись с ним.
– Да что с тобой, черт побери? По-моему, ты перечитала книжек для девочек, – бросил Кирилл.
– Гоголь и Достоевский писали и для мальчиков, – тут же парировала Федя и прикусила язычок, вспомнив, что так и не прочла «Подростка».
– Ну прости, – снова взмахнул «крыльями» Кирилл, словно птенец, готовящийся к перелету. – Мне сейчас и так много чего читать по физике приходится.
– Питер не собака, разумеется, – продолжила Федя. – Но ты же сам говорил, что чувствуешь, какой он живой. Ты же чувствуешь? Скажи!
– Ну живой. Ему, может, по фиг, где я буду. И где ты. И все остальные. Блохи. Собаке даже лучше, если блохи переезжают на другую собаку. – Кирилл попытался засмеяться, но нахмурился, увидев, что в глазах Феди стоят слезы. – Прекрати, а? Ты же не истеричка, как Нюша. Ну что происходит? Что я такого сказал?
– Дело не в тебе, наверное. – Федя изо всех сил старалась не расплакаться. – Знаешь… Можно я скажу, а ты не сразу будешь возражать, ладно? Если даже тебе покажется, что ответ ты уже знаешь. Я скажу и пойду, хорошо? А потом мы снова об этом поговорим, если ты не будешь против.
Кирилл кивнул и стал серьезным. Федя знала: это значило, что можно доверить другу любую мысль.
– Мне кажется, мы все сегодня совершили страшное предательство. Словно нас вербовали враги, а мы не знали этого и согласились, потому что тот, кто вербовал, нам нравится. И мы хотим быть похожими на него. И то, что он говорил, всё вроде бы правильно. А мне гадко, понимаешь? Я молчала и предавала свой Питер.
– Понимаю, – все-таки не выдержал Кирилл. – Это когда у моего отца проблемы начались на работе, потому что стране не нужны стали физики, и он начал пить. И все мамины родственники мне говорили, что мой отец – алкаш, что маме надо бросить его и уехать в Израиль к дяде Зяме. Я тогда тоже со всеми соглашался, потому что папа очень страшный был, злой, как зомби из ужастика. А мама – нет, мама спорила со всеми. Она даже запретила бабушке приходить к нам. А потом отвезла папу в Израиль, и его там вылечили. И он нашел другую работу. Не ту, что хотел, не физика. Не физик он больше! Коммерсант! Но живем прилично. Так что ты и меня пойми. Я здесь – ноль! Сопьюсь или сколюсь. С моей фамилией нужна другая страна, уж прости.
Он повернулся и зашагал в сторону входа в Аничков, а Федя долго еще не могла собраться с мыслями и продолжала диалог с другом про себя.
Она то возражала Кириллу, что время гонения на евреев прошло и сейчас уже все по-другому, то сомневалась в собственных умозаключениях. Ей хотелось крикнуть вслед его спине, исчезнувшей в воротах: «Она же сказала, что мы элита! Значит, мы всё можем изменить! Я не знаю как. Но знаю, что можем!» Но вместо этого Федя топнула в отчаянии ногой и крикнула Невскому проспекту:
– Что делать?!
Прохожие оглянулись, она засмущалась и быстро пошла по направлению к Литейному. Погода портилась: приятный солнечный октябрьский день превращался в промозглый, ветреный и сырой вечер. Феде становилось холодно, она прибавила шагу. Ветер метался, менял направление: то пытался сорвать куртку и нырял за шиворот ледяной лапой, то нахлобучивал неприятный колючий промокший капюшон на самые глаза, так что становилось ничего не видно.
Вдруг кто-то более сильный, чем ветер, резко схватил ее за руку, и она услышала одновременный визг тормозов и грубый мужской голос:
– Жить надоело, дура?! Водителя пожалей!
Мужик, которого она не успела рассмотреть, оттащил ее с проезжей части на тротуар и, тут же отпустив, пошел куда-то по Владимирскому своей дорогой. И тогда Федя испугалась. И даже когда загорелся зеленый сигнал светофора, еще несколько минут не решалась перейти Невский проспект. Ей хотелось немедленно оказаться дома, в любимом бабушкином кресле. А еще лучше – во вчера, с книжкой, заболеть, не ходить сегодня в школу и долго еще не знать, что Кирилл собирается уехать из Питера в Париж – город всеобщей мечты, который она уже почти ненавидела.
Немного успокоившись, она все же благополучно миновала перекресток. И остановилась на Литейном, недалеко от Невского, у магазинчика «Борей». Смешные фигурки в витрине помогали отвлечься, а потом сосредоточиться. Первым желанием Феди было немедленно, как только окажется дома, рассказать все бабушке. Потому что она поймет. Даже лучше, чем Федя. И подскажет, что делать. «Составит план действий в зависимости от желаемого результата, включая последствия желаемых результатов».
В витрине белая вязаная смешная ведьмочка на метле стремительно летала по кругу, словно надеялась оторваться от веревочки, которая не давала ей улететь в небеса.
«Вот-вот, – подумала Федя, – легко и безопасно быть привязанным».
И тогда она даже не решила, а почувствовала, что бабушка ничего не узнает. По крайней мере сегодня, до того момента, пока Федя сама не поймет, как поступать. А если и будет просить совета, то не у простых смертных. И Федя, подмигнув ведьмочке, уверенно зашагала в сторону улицы Жуковского, где она жила.
Дома под предлогом большого задания она весь вечер провела в своей комнате. Впрочем, с уроками она справилась быстро и вся сосредоточилась на главном вопросе. От размышлений ее отвлек телефон. Звонил Кирилл:
– Я должен кое-что тебе сказать. – Голос друга показался Феде каким-то неестественным.
– По телефону? – на всякий случай уточнила она.
– Да, – глухо сказал Кирилл, – так мне, наверное, легче. Я ведь все наврал про отца. Его не вылечили в Израиле. Было уже поздно. Он умер. Точнее, покончил с собой. Точнее, исчез. Но, наверное, покончил с собой.
– Как?.. – прошептала Федя. – Но ведь твой папа… Ведь это твой папа приходил первого сентября на праздник? Это твой папа говорит тебе, что нужно уехать…
– Это отчим, – перебил Кирилл. – Я не хочу, чтобы про это знали. Я больше не хочу об этом говорить ни с кем. Ладно?
– Ладно, – снова прошептала Федя, – прости…
– За что? Ты-то здесь при чем? Я бы не уезжал из Питера, но я здесь не могу.
Стало тихо. Федя положила мобильник на стол и продолжала смотреть на него, ожидая, что он снова зазвонит и Кирилл скажет что-то совсем другое, как будто ей все почудилось и звонка вовсе не было. Ее стало тошнить, поднялась температура.
– Надо уже потеплее одеваться, – сказала бабушка.
И Федю оставили на следующий день дома.
Аспирин работал вяло, градусник застрял на 37,5 °C. Доктор, пришедший после полудня, не нашел у девочки ничего серьезного, и ей разрешили вставать и заниматься чем-нибудь легким, например чтением.
Федя достала с полки над кроватью томик Достоевского, открыла, но вскоре поняла, что с первой же фразы погрузилась в собственные размышления, просто скользя взглядом по бесчисленным дорожкам разбегающихся строк. И тогда она взяла свое овальное зеркальце и пошла с ним в кабинет, к портрету писателя.
Прогипнотизировав пару часов репродукцию, точнее, ее отражение, Федя почувствовала, что стало нестерпимо жарко, и она загасила свечу, как ей показалось разогревшую воздух, зажгла настольную лампу и в изнеможении опустилась в кресло.
– Петербург, – прошептала она, – я никуда не уеду. Как же ты без Кирилла? Ты же его для себя родил. Если бы он тебе не был нужен, то родился бы другой мальчик, а Кирилл родился бы в Тель-Авиве или вон в Париже. А может быть, пройдет время – и он решит остаться? Нет, вряд ли. Это все его отец! Бедный, бедный…
Она не знала точно, кто бедный: отец, доведенный до отчаяния, лишенный любимого дела, или Кирилл, с которым жизнь в лице отца обошлась так жестоко. И что значит «исчез»? Вдруг ей стало зябко, и она пошла в свою постель, залезла под одеяло с головой, отказалась от ужина и, приняв очередную порцию аспирина, притворилась спящей. А сама все думала о Кирилле, его отце, о Петербурге. И все трое ей представлялись живыми людьми. Только город был похож на огромного Федора Михайловича, сидящего у подножия Ростральной колонны вместо Волхова. Колонна эта стояла почему-то не на стрелке Васильевского острова, а посредине перекрестка Невского, Владимирского и Литейного, где Федя чуть не попала под машину. А Кирилл был такой же, как обычно, только он бежал за своим отцом по Литейному проспекту и никак не мог догнать его, хотя тот шел очень медленно, словно пари́л, слегка поднявшись над землей. «Ах да, – подумала Федя, – он же покончил с собой». Она не знала, как он это сделал, но видела она странного мужчину, бредущего во тьме уже по Литейному мосту, а Кирилл остановился, потому что мост дрогнул и вдруг раздвоился. Над привычным металлическим Литейным поднялся серебристый, призрачный, и по нему шел отец Кирилла, а Кирилл стоял и что-то кричал, но не было слышно. Федя же, которая шла за другом, хотя тот ее не замечал, вдруг бросилась обратно на перекресток, где должна была все еще оставаться колонна с Петербургом или с Достоевским – он ведь знал, что делать. Но перекресток оказался пуст, даже машины не пересекали его, даже свет не горел ни в окнах, ни в фонарях, только ветер гнал чьи-то оторванные капюшоны и трепал выглядывающий из разбитого стекла рекламной тумбы обрывок плаката, на котором можно было прочесть: «Твой город…»
…Она проснулась поздно утром, часов в одиннадцать. Немного болела голова, и было жарко, но в общем вполне сносно, чтобы подняться и взять с полки книгу вкусного цвета очень зрелой вишни – том пятый, роман «Подросток».
Федя на секунду замерла, сосредоточилась и резко распахнула книжку где-то в самом начале, на шестьдесят четвертой странице, и глаза ее уткнулись в текст:
«Нравственных идей теперь совсем нет; вдруг ни одной не оказалось, и, главное, с таким видом, что как будто их никогда и не было».
Она переместила взгляд дальше и прочла уже вслух:
– «С другой стороны, желающие добра толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут только бы с них достало…» Умница! – закричала она. – Спасибо! Большое спасибо! Как просто! Как это просто про постоялый двор!
Она закрыла томик и прижалась к нему лбом.
– Я тебя обязательно прочту. Обязательно! Постоялый двор: и Питер, и вся Россия, и жизнь. Спасибо!
Температура больше не поднималась, и на следующий день Федя с удовольствием отправилась в школу.
Ей очень хотелось видеть Кирилла, поделиться с ним новой идеей. Точнее, еще не идеей даже, а мыслью, что идея нужна непременно и немедленно. Но друг на переменах словно избегал встреч. Он подошел к Феде после уроков, когда она в рекреации второго этажа изучала расписание занятий на завтра. Там были изменения: вместо двух французских стояли две латыни, к ужасу и неудовольствию гимназистов.
– Ты чего два дня отсутствовала? Болела? – начал он разговор словно бы непринужденно, но в его голосе чувствовалось напряжение.
– Ерунда. ОРВИ. Все быстро прошло. Слушай…
– Подожди, – перебил он, – я это… Я все наврал про отца. Не верь этому. Никто с собой не кончал. Забудь.
Федя не поняла его, не знала, чему верить: тому отчаянному звонку или теперешнему страху.
– Я никому не скажу, – прошептала она.
– Не было ничего, – повторил Кирилл, подняв вверх указательный палец.
Этот жест друга, знакомый уже девять лет, всегда смешил ее: Кирилл казался чересчур важным и солидным, хотя был испуганным или взволнованным. А сейчас это рассердило ее.
– Что? Испугался, что правду сказал? Если хочешь вычеркнуть его из своей жизни, вычеркивай! А как же: сын за отца? Да, и никого не подпускай к себе, кроме своих комплексов, дурак!
Кирилл словно окаменел от ее жесткого тона, и она пожалела о своих словах:
– Прости. Мы же друзья. Я думала, мы доверяем друг другу. Полностью. А ты… Зачем? Я бы даже не напомнила тебе никогда, раз ты просил не говорить об этом.
– Просто… Просто на самом деле мне нужно говорить об этом! – выпалил Кирилл, и в его глазах появились слезы. – А нельзя. Это великая семейная тайна.
Федя не знала, что ответить, и молча уставилась на друга. В этот момент она ни о чем не думала, просто превратилась в статую. Вроде аллегории ожидания, которую можно было выставить в Летнем саду. Кирилл ей так и сказал, и их разобрал смех. Такой, какой появляется неизвестно откуда, когда на душе скребут кошки, а тебе и больно, и щекотно, и ты ничего не можешь поделать и хохочешь до слёз, до удушья.
