Kitobni o'qish: «Пронзенные сердца. Хирург о самых безнадежных пациентах и попытках их спасти», sahifa 4

Проницательные умы

Наша самая большая слабость – это желание сдаться. Лучший способ добиться успеха – это попробовать еще раз.

Томас Эдисон

У меня была возлюбленная. По крайней мере, я думал, что она у меня была. Я пренебрегал ей, как и всем, кроме хирургии, и она не заслуживала такого отношения. Естественно, мы познакомились в больнице. Это была сестра Макдугалл из Кембриджа, где я либо работал, либо лечил собственные травмы субботними вечерами после регби. Сара была свободолюбивой душой, которая выросла у кенийского озера Накуру, а затем получила сестринское образование в Мидлсекской больнице в Вест-Энде. Разительный контраст. Ее отец был одним из «избранных». Когда этот пилот, участвовавший в Битве за Британию, узнал обо мне, он настоятельно рекомендовал ей избегать романов в больнице. Именно она продезинфицировала мои раны, зашила мне скальп и ввела антибиотики в день, когда я сломал челюсть.

Мы работали бок о бок, реанимируя пациентов в шоковом состоянии и облегчая боль страждущих. В такие моменты между врачами и медсестрами происходит единение, которого нет в других профессиях. Я был железной стружкой, которую тянуло к ее магниту, но я был не единственным.

Это была великолепная женщина, и все об этом знали. На каблуках ростом не ниже 175 сантиметров, она обладала 53-сантиметровой талией, иссиня-черными волосами и ангельским личиком.

Когда я уехал из Лондона с одним чемоданом, Сара последовала за мной. Я создал хаос в ее жизни.

В отделении неотложной помощи Бесплатной королевской больницы ее называли Сестрой-красавицей. Все восхищались ее умениями, внешним видом и состраданием. Однако она, как и я, вечерами в одиночестве возвращалась в похожую на клетку комнату в общежитии для медсестер. Хэрфилд и Хэмпстед разделяли километры. Гонконг был еще дальше. К тому же Сара знала, что в следующем году я отправляюсь на обучение в Соединенные Штаты.

Она не могла позволить себе уйти с работы и поехать со мной. Могло ли у нас быть совместное будущее? Я действительно на это надеялся, но мои безграничные амбиции значительно усложняли мою личную жизнь. Сидя в одиночестве в унылой комнате отдыха в субботу вечером, я начал думать о Саре. Она бы поняла, что мне удалось сделать в тот день. Она ухаживала за многими пациентами с травмами головного мозга, разорванными аортами и ножевыми ранениями, и не все они выживали. Словно школьнику, забившему первый в жизни гол, мне хотелось рассказать ей о своем дне. Я задумался о том, почему так плохо к ней относился. Это было неразумно по отношению к женщине, известной невероятной привлекательностью и постоянно работающей в окружении мужчин с личностью типа «А». Врачи, студенты, фельдшеры скорой помощи, пациенты – все пускали на нее слюни. Я своими глазами видел это в Кембридже, но, к своему стыду, ни разу не навестил ее в Бесплатной королевской больнице. Мы оба были очень заняты, так что встречались достаточно редко. В последний раз мы виделись за несколько недель до ночи в Барнетской больнице. Она была веселой и разговорчивой, как обычно, и радовалась возвращению в Лондон, где она училась. Мне нравилось слушать ее истории о жизни и смерти. Она одинаково уважительно относилась к бездомным, политикам и наркоманам. За неделю до нашей встречи она пыталась спасти жертву хладнокровного нападения: мужчине выстрелили в голову с близкого расстояния, и все думали, что он не выживет, однако Сара заставила реаниматологов работать усерднее и хотя бы попытаться дать ему шанс. Когда все ушли, Сара обращалась с его телом с уважением.

На следующий день этот случай попал в заголовки лондонских газет, и Сара наконец смогла прервать мой непрекращающийся эгоистичный монолог. Началось расследование убийства, и полицейские ходили по отделению, надеясь поговорить с Сарой. Кто не хотел бы допросить такую женщину? Более того, она призналась, что ей понравился старший детектив. Она поддразнивала меня этим, и с того дня я о ней ничего не слышал. Однако той субботней ночью я впервые задумался об этих словах – они больше не казались мне забавными.

Сидя в отвратительной комнате отдыха, я понял, что от Барнета до Хэмпстеда всего 15 минут езды по пустым ночным дорогам. Ранее Сара дала мне свое расписание, согласно которому в эти выходные она должна была работать в ночь. Я подумал, что в 4 утра в отделении должно быть тихо. Мне хотелось увидеть ее, и я гадал, уместно ли будет приехать без предупреждения. Подумал, что мне удастся заманить ее в машину и заняться с ней любовью. Правда, в субботу ночью в отделении неотложной помощи всегда было много пьяниц и наркоманов. Возможно, я бы съездил туда зря и оказался бы в Центральном Лондоне тогда, когда я должен был дежурить в Хэрфилде. Итак, я решил сначала позвонить. Сняв телефонную трубку в комнате отдыха, я связался с Бесплатной королевской больницей и попросил соединить меня с отделением неотложной помощи.

Ответила женщина.

– Здравствуйте, могу ли я поговорить с дежурной медсестрой? – сказал я.

– Да, но сейчас она занята. Я попробую найти ее.

Она положила трубку, и я услышал непрерывный шум на заднем плане. В отделении явно царило оживление, и я был рад, что решил сначала позвонить. Но ожидание меня волновало. Я чуть не сошел с ума при мысли о том, что снова услышу ее голос. Представил ее в накрахмаленном синем халате, ремне с серебряной пряжкой и белом чепце на кудрявых черных волосах. Вспомнил ее пронзительные голубые глаза и бесконечные ноги в черных чулках. Мисс Мира в купальнике не могла сравниться с ней.

Но затем произошло нечто неожиданное.

– Сестра Дженкинс у телефона. Чем могу помочь?

Это была подруга Сары, которую я пару раз видел. Понимая, что ночью в отделении бывает только одна дежурная медсестра, я растерялся. После неловкой паузы я ответил:

– О, Дженни, это Стив Уэстаби. Не ожидал, что ты подойдешь к телефону. Сара говорила, что она будет работать в эти выходные.

В разгар оживленной смены Дженни машинально ответила:

– Нет, мы с ней поменялись. Она сказала, что у нее сегодня свидание. Я думала, что она с тобой. Извини, но мне нужно вернуться к парню, которого я зашиваю. У него вся голова в осколках.

– Хорошо, – уныло ответил я. – Пожалуйста, не говори, что я звонил среди ночи, ладно? Пока.

Мой длинный день закончился печально. Подозреваю, я выглядел упавшим духом, когда в комнату отдыха вошел улыбающийся Измаил.

– Мы все зашили, и расширенный зрачок сузился. Теперь зрачки практически одинаковые.

Эта похвала теперь почти не имела значения. Из-за огорчения я чувствовал себя особенно усталым, и внезапное недоверие к моей своенравной возлюбленной взяло верх над ощущением триумфа.

Возможно, вы думаете, что уметь спасать жизни – это дар. Вот только собственную жизнь я мог лишь разрушать.

Я во всех подробностях представлял, как моя любимая спокойно спит рядом с другим мужчиной, хоть это и вряд ли было возможно в общежитии для медсестер. Кровати там были слишком маленькими, и я не сомневался, что Саре сделали лучшее предложение. Не было никакого смысла ехать в общежитие и стучать в дверь ее комнаты. Более того, это было бы нечестно. Она точно заслуживала лучшей жизни.

– Похоже, усталость дала о себе знать, – пробормотал мой новый друг.

– Да, наверное, – ответил я. – Кровь в дренажных трубках есть?

– Нет, все хорошо. Он стабилен.

Мы обсудили, стоит ли Измаилу сейчас оперировать сломанные кости пациента. Я считал, что этого делать не стоило. Ему 4 часа оперировали голову и грудь, и температура тела за это время снизилась. Я считал, что период стабильности в отделении интенсивной терапии под теплым одеялом был важнее восстановления скелета. Измаил со мной согласился. Мы прекратили подачу анестетика и переложили пациента на каталку. В работе мозга никогда нельзя быть уверенным. Мы провели декомпрессию, но восстановление все еще не было гарантировано. В дальнейших ортопедических операциях не было смысла до тех пор, пока он не пришел в себя и не доказал свою способность к выживанию.

Разобравшись с Бесплатной королевской больницей, я решил позвонить в Хэрфилд, чтобы узнать, что там произошло за день. Они не знали, где я, и могли подумать, что я уже отдыхаю в ночном клубе в Вест-Энде. Однако я очень быстро пожалел о своем звонке. Мой хороший друг-диспетчер ждал возможности передать мне сообщение. В отделении интенсивной терапии в Центральной мидлсекской больнице был нестабильный пациент, которого они хотели перевезти как можно скорее. Больше информации не было. Несмотря на то что было 04:30, я попросил соединить меня с ординатором, который обязан был оставаться в больнице или хотя бы в баре особняка, где мы жили. Он не ответил. Медсестра сказала, что он в операционной – трансплантация проходила не очень хорошо, и парня позвали на помощь. В итоге я попросил соединить меня с отделением интенсивной терапии и был очень вежлив с ответившей медсестрой.

– Здравствуйте, это Стив! – сказал я. – Меня спросили, можем ли мы принять пациента, которому утром, возможно, потребуется операция.

Утро уже наступило. У меня не было возможности сказать больше, и меня не попросили объяснить, что произошло с пациентом.

– Не получится, – ответила она. – Ваш ординатор хочет, чтобы мы приняли пациента мистера Джексона. Очевидно, у него плохо идут дела в палате, но у нас нет мест. Простите.

Она проявила сочувствие, и я понимал, что мне не следует реагировать на ее слова агрессией.

Тогда я окончательно закрепился в подвешенном состоянии. Я действительно думал, что уже ничем не могу помочь пациенту из Хэрфилда, у которого желудочный сок проник в грудную полость. Ни я, ни мистер Джексон не могли взять его в операционную, даже если в этом правда была нужда. После операции для него даже не нашлось бы койки в отделении интенсивной терапии. Дренажные трубки в грудной полости были его лучшим вариантом, но кто-то должен был проверить, не забились ли они остатками пищи из желудка. Я передал ординатору сообщение с просьбой сделать это, когда он вернется из операционной. Если у него не хватит сил или времени, это придется сделать медсестре из отделения интенсивной терапии. Теперь мне нужно было решить вопрос с Центральной мидлсекской больницей.

Прилив адреналина и тестостерона обычно заставлял меня гореть в такие моменты, но потеря Сары из виду потушила пламя. Я сник. Хуже всего то, что из-за своего бурного воображения я стал беспокойным и рассеянным. Дерзкий и высокомерный хирург слишком часто принимал всеми обожаемую медсестру как должное. Я беспокоился об этом в Гонконге. Мы совсем не виделись, и я наивно полагал, что эта великолепная женщина сначала работает в своей сложной среде, а затем впадает в спячку в общежитии для медсестер, ожидая, когда я снова к ней приеду.

После пары неудачных попыток я наконец дозвонился до Центральной мидлсекской больницы.

– Это торакальный хирург из Хэрфилда, – сказал я довольно резко. – Я знаю, что вы пытались со мной связаться.

Ответ тем не менее был вежливым:

– Я сейчас свяжу вас с отделением интенсивной терапии, сэр.

Обезоруженный теплым приемом, я расслабился по крайней мере на несколько секунд.

– Это отделение интенсивной терапии. Извините, мы очень заняты, можете подождать минуту?

В этот момент разочарование, усталость и ревность хлынули из меня.

– Нет, не могу, черт возьми! Это торакальный хирург из Хэрфилдской больницы. Вы хотите меня видеть или нет?

Я сразу пожалел о своей грубости. В конце концов, они были заняты моим потенциальным пациентом. Бедная медсестра долго извинялась и в итоге пробормотала:

– Простите, я позову врача.

К телефону подошел молодой хирург Фил, с которым я был знаком еще со времен обучения в Хаммерсмитской больнице. Я доверял ему, поэтому коммуникация с ним была хорошим началом. Он тоже явно испытал облегчение, услышав в трубке знакомый голос.

– Стив, я искал тебя. В Хэрфилде сказали, что ты сегодня дежуришь, и мне нужна твоя помощь.

У меня тут же возник соблазн спросить, где его консультант, но я все же воздержался от провокационных реплик. Ответ был дан без вопроса. В то время было принято, что один специалист работал сразу в двух местах, а потому консультант наверняка был занят в другой больнице. Травматология редко была у кого-то в приоритете.

Пациента Фила нашли стонущим на капоте его автомобиля на Северной кольцевой дороге Лондона. Рано утром у него произошло лобовое столкновение с другой машиной, в результате чего он вылетел через лобовое стекло. В 1980 году закона об обязательном использовании ремня безопасности еще не было, и мы с Филом многое знали о травмах, которые получали непристегнутые водители. Грудь и живот всегда ударялись о руль, а лицо или лоб – о приборную панель. Сочетание травм головы, груди и живота было распространено, но в большинстве больниц работали только хирурги общего профиля, которые действовали в пределах своих возможностей. Они вскрывали брюшную полость, чтобы посмотреть на внутренние повреждения. У меня не было иного выбора, кроме как поехать сначала по А1, а затем через Северный Лондон, чтобы увидеть это лично. Пока-пока, Барнетская больница! Пора двигаться дальше.

После нескольких часов вдыхания дезинфицирующих средств и диатермического дыма я испытал облегчение, выйдя на свежий утренний воздух. Даже открыв все окна автомобиля, я с трудом смог избавиться от едкого запаха паленых костей. Пока я ехал на запад в Уэмбли по Северной кольцевой дороге, солнце позади меня поднималось над горизонтом, и фонарные столбы отбрасывали длинные тени. Ранним воскресным утром на дороге было мало машин – всего лишь несколько такси с нетрезвыми пассажирами, направлявшимися домой после вечеринки. Была ли среди них сестра Макдугалл? Она имела на это полное право. Когда в поле зрения показался знаменитый футбольный стадион, я увидел синие проблесковые маячки. Пожарные вдалеке убирали фрагменты машин с дороги. Там произошла авария. Автомобили были сильно повреждены, и я подумал, что в такой аварии могли быть жертвы.

Я из любопытства замедлился и, конечно, увидел машину с разбитым лобовым стеклом и пятнами крови на капоте. Всего пару часов назад фельдшеры скорой помощи забирали оттуда пострадавших, а полицейские оцепляли место происшествия. По состоянию второго автомобиля я понял, что пожарные, вероятно, разрезали его, чтобы извлечь пассажиров. В те времена задача состояла в том, чтобы извлечь пострадавших и как можно скорее доставить их в ближайшее отделение неотложной помощи, независимо от того, были там нужные специалисты или нет. Хотя быстрая транспортировка, безусловно, имеет значение, но в ней нет смысла, если отсутствует конкретный врач, от которого зависит спасение жизни. В таких случаях мы играли в русскую рулетку. Иногда пациентам везло, чаще – нет. Так уж работали государственные больницы.

Я был уже близко. Больница находилась рядом с пивоварней в Актоне, так что, подъезжая, я чувствовал запах пива. Неподалеку я когда-то проходил обучение: в знаменитой Хаммерсмитской больнице и Королевской последипломной медицинской школе. Там в основном проводили операции на сердце. Хаммерсмитская больница была слишком пафосной, чтобы принимать пациентов с травмами грудной клетки.

Направляясь на встречу с Филом в отделение интенсивной терапии, я прошел через отделение неотложной помощи. Из любопытства я спросил молодого врача:

– В аварии на Северной кольцевой дороге кто-нибудь погиб?

– Откуда вы об этом узнали? – удивился он. – Вообще-то погибли двое. У обоих были смертельные черепно-мозговые травмы. Несчастная пожилая пара, у которой была годовщина свадьбы. В их машину врезался пьяный водитель. Он наверху в отделении неотложной помощи, полагаю. Вы тот самый хирург из Хэрфилда, которого они искали?

Я предположил, что он и так знал ответ на свой вопрос, потому что я не менял хирургический костюм с утра субботы. Для предотвращения воровства на кармане рубашки было вышито «Собственность Хэрфилдской больницы», но, учитывая состояние, в котором костюм находился, ни у кого и так не возникло бы желания его позаимствовать.

Блуждая по обшарпанным коридорам убогой больницы, я думал о том, что меня пригласили помочь человеку, который только что убил 2 невинных людей в особенный для них день. Все врачи размышляют о своей работе, когда происходит что-то подобное, но мне нужно было быстро взять свои чувства под контроль.

Я не должен был никого судить. Моя задача заключалась в том, чтобы спасти пациента.

Затем до меня дошло, что я даже не спросил имена тех двоих, которых оперировал ранее тем днем, – просто приступил к делу. Сделав то, что от меня требовалось, я двигался дальше. Этот случай ничем не отличался от остальных.

Мне нужно было нажать на звонок, чтобы меня впустили в отделение интенсивной терапии. Почему? Потому что в то время люди просто заходили в больницу с улицы, чтобы украсть наркотики. Пышная дама из Вест-Индии в отглаженной форме открыла дверь и посмотрела меня так, словно давно испытывала ко мне неприязнь. Полагаю, я в лучшем случае выглядел как потрепанный санитар из операционной, а в отделении интенсивной терапии как раз ждали, когда пациента можно будет отвезти на операцию. Она сказала:

– Вам придется подождать. Он слишком нестабилен, чтобы его можно было перемещать.

– Для этого меня и вызвали из Хэрфилда, – сдержанно ответил я.

Несчастная женщина смутилась, но у нас не было времени на любезности.

Даже в это время суток вокруг пациента возилась целая толпа – явный признак того, что дела шли плохо. Фил испытал облегчение, увидев меня через дверь, и рукой подозвал меня к пациенту. Монитор рассказал всю историю. Артериальное давление 60/40 мм рт. ст., пульс 130 ударов в минуту, что свидетельствовало о сильном шоке. Удивительно, но, несмотря на продолжающуюся кровопотерю, давление в главных венах было довольно высоким. Причина вряд ли заключалась в тампонаде сердца, потому что у пациента не было проникающего ранения грудной клетки.

– Мне жаль, что тебе пришлось приехать в такое время, но, как видишь, мы теряем его и не знаем почему.

Раз уж я был торакальным хирургом, я сразу сказал:

– Покажите мне рентгеновский снимок его грудной клетки.

Мы закрепили снимок на негатоскопе в конце комнаты. Черно-белое изображение всегда рассказывает целую историю – мне, по крайней мере. Методично изучая снимок, я спросил своего встревоженного друга, почему он решил вскрыть брюшную полость и что он там обнаружил.

Фил объяснил, что пациент явно был в шоке и жаловался на боль в верхней части живота. Поскольку в том месте, где нижняя часть грудной клетки ударилась о руль, были синяки и ссадины, Фил предположил, что у мужчины могла разорваться печень или селезенка. Такой подход был прямым и разумным. Пациенту уже перелили несколько литров физраствора и 4 единицы крови, но это не помогло восстановить приемлемое артериальное давление. В мочевом пузыре был катетер, но почки не производили мочу.

Когда брюшную полость вскрыли, из нее вылилось небольшое количество крови, но этого было недостаточно, чтобы объяснить устойчивое шоковое состояние. Из срединного разреза печень и селезенка выглядели нетронутыми, поэтому Фил наложил швы и стал надеяться на лучшее.

Эта проблема всегда была и остается главной в лечении пациентов с травмами. Хирурги общей практики делали все, что было в их силах, однако они не учитывали территории, которые выходили за пределы их компетенции. В случае Фила – все, что выше диафрагмы. Все кардиоторакальные хирурги тем временем проходили многолетнее обучение общей хирургии, прежде чем сосредоточиться на грудной полости, и для пациентов это было бесценно. Работая с профессором Калном в Кембридже, я получил опыт оперирования и пересадки печени, поэтому в данном случае сразу заподозрил неладное.

На рентгеновском снимке грудной клетки было 3 вещи, которые меня насторожили. Во-первых, у пациента произошло кровоизлияние в правую половину грудной клетки, и там скопилось не менее литра крови. Во-вторых, диафрагма с одной стороны была выше, чем нужно, и я предполагал, с чем это было связано. В-третьих, меня беспокоил необычный контур сердца в левой половине грудной полости. Верхушка сердца явно была заострена кверху. Опять же, я получил большой опыт лечения травм грудной клетки в Хэрфилде, поэтому догадался, что происходит. Это объясняло низкое артериальное давление и повышенное давление в главных венах. Проблема была не просто в избыточном переливании растворов, как это часто бывает. Когда мы обсуждали рентгеновский снимок на некотором расстоянии от койки, напуганная женщина-анестезиолог позвала нас обратно.

– Мы его теряем!

И она была права. Поскольку давление упало до 50 мм рт. ст., она сжимала мешок с кровью, чтобы как можно скорее ввести ее в кровоток. Однако это не помогало, и я попросил ее перестать.

– У вас есть хирургический набор для экстренного вскрытия грудной клетки? – спросил я медбрата.

– Да, у нас есть некоторые инструменты, но вы ведь не собираетесь оперировать его прямо здесь? – спросил он.

Я ответил довольно грубо, потому что был усталым и раздраженным:

– Это вам решать. Ну что, все прекратим и позволим ему умереть? Если так, то я пошел. Или вы хотите, чтобы я все же попытался? Если да, то несите чертовы инструменты, халат и перчатки.

Бедный парень побледнел и пошел за тем, о чем я его попросил. Стал бы я так огрызаться на женщину? Вряд ли, но мои слова имели эффект. У нас явно не было времени везти в больницу хирургическую бригаду и поручать ей оперировать совершенно незнакомого пациента. Более того, у нас не было времени даже на то, чтобы отвезти его в операционную.

– У него сердце останавливается! – закричала анестезиолог.

Реакция на остановку сердца определяется протоколом каждой больницы.

Младший врач ритмично давит скрещенными ладонями на грудину, нажимая на сердце – это заменяет отсутствующие сердечные сокращения. Одновременно с этим анестезиолог наполняет кислородом легкие через трубку в трахее. Этот проверенный процесс работает, когда камеры сердца пассивно заполняются в промежутках между компрессиями, но у нас была другая ситуация. Более того, сердечный ритм даже не изменился. Сердцу не хватало кислорода из-за низкого артериального давления, но фибрилляции еще не произошло – мы еще не достигли стадии, столь популярной на телевидении, когда дефибриллятор дает разряд и пациент приподнимается с койки из-за спазма мышцы, выпрямляющей позвоночник. Я сказал прекратить непрямой массаж сердца, потому что в нем не было смысла. Вместо этого требовалось добавить в капельницу адреналин.

Уже через несколько секунд частота сердечных сокращений и артериальное давление выросли достаточно, чтобы мы могли выиграть время. Не желая терять его на тщательное переодевание, я натянул стерильный халат и пару перчаток и сказал Филу сделать то же самое.

– Что мы будем делать? – проблеял он в недоумении.

– Скоро увидишь, – кратко ответил я. – Просто помоги мне, хорошо?

Мне нужно было, чтобы встревоженная анестезиолог была осведомлена о моих намерениях. Она тоже была молода. Более того, мне становилось очевидно, что из-за страха она вот-вот помочится прямо в штаны.

– Вас не может подстраховать консультант? – спросил я.

– Я позвонила ему сразу после того, как привезли пациента. Он просто ответил: «Продолжай делать все, что в твоих силах». В выходные всегда так. Скажите мне о своих намерениях, и я все сделаю.

Медбрат, который теперь старался изо всех сил, ожидал, что я стану вскрывать грудную клетку, и спросил, следует ли положить пациента на бок. Но на какой именно? У меня была стратегия, но я не успел ее озвучить.

Когда томографии еще не было, успех операции зависел от того, насколько хорошо хирург умеет «угадывать» травмы по анамнезу пациента и рентгеновским снимкам.

Определение травмы – чисто детективная работа. В медицине она называется клинической прозорливостью, но опыт все равно гораздо важнее. А я после окончания медицинской школы провел много часов в отделении неотложной помощи Гарлемской больницы в Нью-Йорке, где опыта получил предостаточно.

Поскольку я видел место аварии по пути в Центральную мидлсекскую больницу, мои предположения о том, что произошло с пациентом, имели смысл. Это было столкновение на большой скорости, в котором оба автомобиля получили сильные повреждения. Пациент не был пристегнут, и он сильно ударился о руль грудной клеткой и верхней частью живота. Синяки на коже и прочие повреждения свидетельствовали о правильности моего предположения. Содержимое желудочно-кишечного тракта из-за спазма направилось наверх – в таких случаях печень часто повреждается и частично или полностью выпячивается в грудную полость справа, а также разрывается диафрагма, и пространство вокруг легкого заполняется кровью. Увидев рентгеновский снимок, Фил предположил, что диафрагма продвинулась вверх из-за давления крови снизу. Однако на снимке также были видны множественные переломы ребер. Это крайне болезненно, и нервы под ребрами передают эти ощущения в брюшную стенку. Таким образом, у пациента была отраженная боль в животе, которая могла быть ошибочно принята за повреждение внутренних органов. Однако все оказалось еще сложнее. Я подозревал, что верхняя поверхность печени была разорвана и Фил не увидел этого снизу, поэтому кровь заполнила грудную, а не брюшную полость. Как я и сказал, это была скорее детективная, нежели научная работа.

Если мужчине перелили большое количество крови и растворов, почему его артериальное давление не отреагировало и снова не поднялось? Я подозревал, что ответ на этот вопрос крылся в редкой травме, которая должна была вскоре убить пациента. Я видел нечто подобное только один раз в секционном зале, и если мы все же планировали хирургическое вмешательство, то его нужно было провести быстро. Мне предстояло вскрыть обе стороны грудной клетки на койке отделения интенсивной терапии без операционных светильников и хирургической бригады. Мы были группой усталых и голодных молокососов, которые всеми силами пытались спасти маньяка-убийцу в условиях, не подходивших даже для ветеринарных операций.

Я сказал медбрату обработать инструменты и подать их нам. Дрожащую женщину-анестезиолога я попросил взять паническую атаку под контроль и вручную вентилировать легкие пациента, а затем передал кому-то, чтобы к нам пригласили бригаду из операционной. Если бы пациент выжил, то для закрытия разрезов нам потребовалось бы множество вещей, которых не было в имеющемся у нас наборе инструментов.

Умственная и физическая усталость – совершенно разные вещи. Разумеется, я утомился после суток работы в поте лица, но в то время усталость никогда не была оправданием. Будущие кардиохирурги не могли позволить себе проявить слабость. Мы были медицинским спецназом, и прилив адреналина в экстренных ситуациях компенсировал недостаток сна. У нас практически не было времени подготовить кожу и разложить хирургическую простыню. Как раз когда Фил прикреплял сложенные края ткани к коже пациента, мы услышали слова: «У него снова останавливается сердце».

Мне нужно было получить доступ к сердцу в левой половине грудной клетки и выровнять разрез так, чтобы я мог продолжить его через среднюю линию. Такой разрез называется «ручка ковша», и его использовали на заре кардиохирургии, когда пилы для грудины еще не существовало.

Прежде чем начать разрезать жир и мышцы, я должен был предупредить наблюдателей, что это будет неприятный процесс. В происходящем был лишь один плюс: у пациента наблюдалось кровотечение, а у мертвых его не бывает.

– Мне сейчас понадобится ретрактор, а потом вы увидите, в чем проблема, – сказал я уверенно, подразумевая свое уникальное понимание причины его тяжелого состояния. Затем я прошептал Филу: – Ты уже догадался?

Сделав еще больше разрезов между четвертым и пятым ребрами, я наконец проник в грудную полость. Небольшое количество крови вытекло на белую простыню, и, «открыв окно», мы увидели левое легкое. Сдвинув легкое, я понял, что мои подозрения подтвердились. Вместо серого волокнистого перикарда, окружающего сердце, мы увидели дрожащие мышечные насосные камеры, левый и правый желудочки, которые практически ничего не делали. При ударе грудины о руль смещенное сердце внезапно оказалось зажатым между предсердиями и желудочками. Это объясняло, почему давление в закупоренных венах, впадающих в сердце, было высоким, а артериальное давление – низким. Более того, на поврежденной мышце правого желудочка виднелся кровоподтек, оставшийся после катастрофического удара. По этой причине переливание даже большого количества растворов оказалось бесполезным. Только хирургическое вмешательство могло решить проблему.

У меня был порыв схватить рукой желудочки и сделать прямой массаж сердца. Правда, в этом не было смысла до тех пор, пока я не устранил бы зажатие. Мой вытаращивший глаза помощник, казалось, был загипнотизирован, поэтому я сказал ему:

– Продолжай отодвигать легкое, пока я увеличиваю разрыв.

Фил явно увлекся процессом, и это было хорошо, но он не проявлял никакой полезной инициативы. Я знал, что предсердия будут расширенными и уязвимыми, поэтому я решил вскрыть перикард подальше от места разрыва, чтобы аккуратно к нему подобраться. У меня совсем не было времени, поскольку кровь не поступала к мозгу, несмотря на нормальный сердечный ритм. Найдутся ли в больнице электроды для внутренней дефибрилляции, если сердце перестанет биться? Задав этот вопрос, я увидел пустые лица, которые как бы говорили: «Мы не знаем».

Я не мог заглянуть внутрь перикарда и случайно проткнул кончиками ножниц напряженное правое предсердие. Кровь хлынула в грудную полость.

В этот момент я почувствовал, как мое собственное сердце трепещет от волнения. За этим последовала серия ругательств и торопливая попытка завершить маневр, который я изначально намеревался сделать. К счастью, у меня получилось. Я словно снял петлю с шеи сердца. Опустошенные желудочки заполнились кровью, и давление в предсердиях резко упало. В результате кровотечение из отверстия превратилось в тонкую красную струйку. У меня был соблазн сразу приступить к внутреннему массажу сердца, но я испугался, что физическое вмешательство вызовет фибрилляцию, а потому попросил снова ввести адреналин внутривенно. Ток крови был достаточным, чтобы гормон попал в коронарные артерии, и, как только он достиг слабой мышцы, сердце помчалось, словно поезд.

Впервые после аварии у этого пьяного водителя было беспрепятственное кровообращение и адекватное артериальное давление, но нам нужно было удостовериться, что так будет и дальше. Требовалось вернуть сердце на место с помощью пары далеко расположенных друг от друга швов и не дать ему снова сместиться. На поиск подходящей нити ушло больше времени, чем на наложение швов, но от скуки ночной смены не осталось и следа. Теперь, когда состояние пациента стабилизировалось, у меня появился выбор. Раздраженная хирургическая бригада пришла в отделение интенсивной терапии, чтобы посмотреть, кому хватило смелости ее позвать. Стоило ли продолжать исследовать правую половину грудной клетки, неловко склонившись над койкой без операционных светильников? Или теперь, когда мы устранили катастрофу, следовало закрыть левую половину грудной клетки и перевезти пациента в операционную, где условия были лучше? Это было легкое решение, и Фил, к счастью, согласился со мной.