Kitobni o'qish: «Сполохи детства»

Все счастливые алкоголики счастливы одинаково, все несчастные ведут себя очень по-разному. Мой биологический отец был несчастлив, и пил очень нехорошо. Алкоголь был его главным и единственным увлечением. Поначалу отца еще интересовали книги. Только детективы и фантастика. Но потом и к книгам он остыл. От постоянной неудовлетворенности жизнью (откуда ей было взяться?) он то и дело впадал в буйное помешательство. До белой горячки дело не доходило, но, выпив, он становился агрессивным, терял контроль над собой, и избивал мать.

Моя память включилась слишком рано. И потому из нее, к несчастью, так и не стерлись досадные эпизоды неправильного детства. Я помню, как просыпался от криков. Как выбегал из спальни, шлепая по линолеуму босыми ножками. И кидался на отца, трясущего мать, как тряпичную куклу, с кулаками. У него было красное перекошенное лицо, и пахло от него всегда перегаром. Он отбрасывал меня одним ударом, и я летел через коридор, и падал. А мать кричала надрывно: «Не смей! Не смей бить ребенка, подонок!»

Мне было больно. Я скрывал синяки от воспитателей, опасаясь, что меня заберут из семьи, и отдадут в детский дом. Об этой страшной возможности мне как-то раз поведала мать. Подозреваю, для нее было важно, чтобы я скрывал происходящее. И я скрывал. Ночью глотал слезы обиды и страха, и в конце концов засыпал, думая о том, что вырасту – и убью отца.

На следующий день все повторялось снова… И я опять, превозмогая страх, кидался на защиту матери… И получал свое.

Однажды случилось то, что и должно было случиться. В очередной раз надравшись, он убил ее, пырнул ножом. Но врачи в наше время творят чудеса. Она должна была умереть, но не умерла. И в больнице через некоторое время ее оживили. Вырезав, правда, некоторые пострадавшие внутренние органы.

Отец вскоре после клинической смерти и операции матери объявился. Прилетел, как ангел смерти к недобитой жертве. И она, удивительное дело, решила его простить. Он умолял, клялся, что все осознал. К счастью для меня, да и для матери, она все же передумала – под давлением одного из врачей. Он четко обрисовал ей перспективу.

– Хочешь умереть, – сказал он, – вперед…

Умирать мать не хотела. И осталась жить.

За пару месяцев до больничного кошмара она подарила мне мечту – собаку, щенка спаниеля. Обожаемое теплое существо согревало меня, когда было особенно невыносимо.

Пока мать лежала в больнице, заботу обо мне взяла на себя бабушка. Я переехал к ней. Но собаку она приютить отказалась наотрез. Но я ждал, каждый день ждал, встречи – со своей собакой. Не зная, что отец уже продал щенка, потому что заботиться о собаке не собирался. Да и деньги были нужны на выпивку.

У подонков очень низкий душевный порог. Чаще всего они понятия не имеют, что причиняют страдания другим. Хотя есть и такие – кто причиняет их намеренно. Но мой отец действительно не понимал, что делает что-то не так. Даже увечья, нанесенные матери, он не считал смертным грехом. Просто – так получилось…

Когда мне уже было лет четырнадцать, он вдруг объявился на пороге. Привез краденый мопед.

Скрывать, что мопед сперли его сомнительные знакомые, папаша не собирался.

– Лучше это… на природе только на нем катай, Степк, в городе не надо, – сказал он, распечатал пачку сигарет, протянул мне, – куришь?!

– Нет, – я помотал головой.

Встреча с отцом меня обескуражила. Слишком неожиданным был визит. К тому же, он вел себя так, как будто мы расстались только вчера, а не десять лет назад.

– Это ты мамке рассказывай, что не куришь, – он почесал шею, и я увидел, что на горле у него длинный шрам, словно заштопанный грубыми нитками – очень неаккуратно. Как выяснилось позже, его полоснули бритвой по горлу в тюрьме – и там же зашили. – Кури давай! Чего как маленький?!

Я послушно взял сигарету, затянулся. Время от времени мы с ребятами из района курили папиросы «Любительские», «Яву», «Полет» и «Беломор». Так что мне было не впервой.

– А ты красивый парень вырос, – сказал отец, – бабы тебя любить должны.

Он всегда был помешан на женщинах. Периодически таскал меня к разным девицам, обещая: «Три мороженых тебе, Степка, если матери ничего не скажешь!»

Иногда я играл с детьми чужих теток у них в квартирах, пока отец развлекался. Иногда гулял во дворе, размышляя о том, что «три мороженых – пожалуй, мало будет, попрошу четыре». Иногда мы заезжали к тете Лиде в автопарк. Я собирал тяжелые шарики от подшипников между гаражами, а отец запирался с тетей Лидой в подсобке. Потом нас подвозили на грузовике. Тетя Лида была большой начальницей.

Отец в молодости был очень красив. Похож на вечно пьяного Алена Делона. Темноволосый с пронзительными голубыми глазами и правильными чертами лица. При этом выражение лица у него было холодным и злым. Моя бабушка, энтомолог, сравнивала отца с прекрасным насекомым. «Природа постаралась, – говорила она, – создала совершенную внешность. Но за ней ничего нет».

Я давно уже вырос, много всего прошел в этой жизни, но ночами мне иногда снится один и тот же сон. Я ничтожно маленький, крохотный, стою посреди коридора – того самого, как в детстве. А на меня надвигается массивная темная фигура. Не видно лица, непонятно, кто это. От фигуры веет ненавистью. И я чувствую, что вот-вот этот некто, состоящий сплошь из чернильного мрака, ударит меня в лицо. И тогда мне станет больно. Очень больно. Но я должен стоять до конца. И я стою. Но потом тень накрывает меня, и я не могу дышать. И просыпаюсь в поту. Так выглядит мой главный ночной кошмар…

От курева, которым угостил меня отец, помню, сильно закружилась голова.

– Хочешь шампанского? – предложил он. – Я сегодня при деньгах. В винный схожу, куплю…

– Ты мою собаку продал, – процедил я сквозь зубы.

– Какую еще собаку? – удивился отец.

– Мою… собаку. Пока мама в больнице лежала.

– Слушай, Степк, я ж тебе мопед привез. Ты пока еще маленький, так и знал, что не поймешь. Вот в армию пойдешь, тогда все поймешь. А пока ты ничего еще…

Я осознал, что, скорее всего, он даже не помнит, что продал мою собаку. Моего единственного друга на тот момент. Что ему, может быть, и не наплевать. Но душа у него совсем другая. Не такая, как у меня. Она холодная и пустая.

– Пошел ты на хуй со своим мопедом, – сказал я.

– Ты чего… ты чего ругаешь?! – опешил он.

Я бросил под ноги сигарету, затушил подошвой ботинка.

– Все, больше разговаривать не о чем.

– Ну, ты чего?..

– И не надо больше приезжать.

– Я позвоню.

– И звонить не надо. Не буду с тобой разговаривать.

Я ушел и хлопнул дверью.

– Весь в мать! – крикнул он вслед. – Ничего… вот в армию пойдешь, поймешь меня…

Мопед он предусмотрительно забрал.

Тот же самый упрек «весь в отца» я слышал потом от матери на протяжении всего отрочества. Пока не стал достаточно взрослым, чтобы одернуть ее однажды: «Не смей так говорить никогда!» Она поняла меня. И больше никогда не сравнивала меня с отцом. Во всяком случае, вслух.

Судьба его сложилась вполне логично. Сначала он попал в тюрьму за драку. Потом сел за кражу. Потом пырнул ножницами свою мать – мою бабушку, которую я видел очень редко – насмерть, и сел уже очень надолго. Больше я о нем ничего не слышал…

Любовь к женщинам тоже проявилась особым образом. У отца было что-то около тридцати детей. Во всяком случае, такую цифру называла его последняя жена – алкоголичка со следами вырождения на лице. Она сама родила четверых. Некоторых отец успел сделать между отсидками. Мне и в голову не приходило, что в раннем детстве я встречался со своими многочисленными братьями и сестрами. Отец строгал детей самозабвенно, нисколько не заботясь об их дальнейшей судьбе.

Многие люди ведомы по жизни одними только инстинктами – в частности, мощным инстинктом продолжения рода – разум же в деле деторождения задействуют единицы.

У меня нет никакого желания искать своих родственников со стороны отца. Родню не выбирают, но от нее, к счастью, можно держаться подальше. Я с ужасом думаю иногда, что мои девочки унаследовали тот же нездоровый геном. Мой отец умудрился уничтожить всю свою семью. Достаточно родиться одному уроду – и он способен похоронить всех и вся (не только счастливую жизнь, но и надежды на нее).

Иногда люди, имеющие подобный опыт, получают на всю жизнь прививку от алкоголизма. Но помните – все счастливые алкоголики счастливы одинаково, все несчастные ведут себя очень по-разному? Я – счастливый алкоголик. А когда несчастлив, стараюсь не пить. Это очень важное правило для того, кто не хочет спиться. Но если так случится, и я все же выпью, будучи несчастным, то становлюсь добрым и щедрым. В память об отце. Вопреки его существованию.

* * *

Всякая порода предполагает уникальный набор качеств. Подбирая себе собаку, следует четко осознавать собственную природу. Все хорошо в свое время. Например, в детстве я обожал леденцы. Мне все время хотелось конфет. Но не было возможности их купить. А теперь я терпеть не могу сладкое. Но могу купить себе, при желании, небольшой кондитерский цех.

По возвращении из США, где провел несколько лет, я завел спаниеля… И понял через некоторое время, что эта собака не отвечает моему внутреннему Я. Она идеально подходит детям или людям с другим темпераментом. Мы со спаниелем совершенно не сочетались. Зато дети моей сестры настолько влюбились в спаниельку за пару летних месяцев, что не пожелали с ней расставаться.

А мне друзья презентовали белоснежного бультерьера. Жаль, во времена моего детства о таких собаках никто еще слыхом не слыхивал. Как здорово было бы спустить Ларса с поводка, и наблюдать, как отец с криками удирает от него по улице. Но Ларс все равно настигает отца, вцепляется в лодыжку, сбивает с ног… Мы отлично сочетаемся с моей собакой.

* * *

Мы с Ларсом приехали в спальный район, где я когда-то жил. Я запарковал машину напротив новой станции метро, раньше ее здесь не было, выпустил пса, и мы отправились пройтись по окрестностям. Миновали школу, где я учился. Новые дома, где раньше стояли хрущобы. Вырубленный парк. Пруды. И вышли в новый, недавно отстроенный микрорайон. Здесь во времена моего детства был пустырь, на котором убили Володю Камышина…

* * *

Не сказал бы, что в нем было что-то особенное. Невысокого роста, худощавый, самой невзрачной внешности. Учился Володя Камышин тоже так себе – перебивался с троек на четверки. Но была у него одна черта, которая всегда отличала его от других – упрямое чувство собственного достоинства. Именно так – «упрямое». Камышин всегда говорил правду. И слово «честь» для него было не пустым звуком. Подозреваю, это родители вбили в голову мальчика такие понятия.

– Честь, – говорил Камышин, – потерять легко, а обратно не вернешь.

Мы, выросшие без столь жесткой моральной накачки, откровенно говоря, над Камышиными посмеивались.

Эта самая зацикленность на чести в конце концов Володьку и погубила.

Камышин был из семьи военного. Поэтому в детстве часто переезжал. Ему довелось пожить и на Камчатке, и в Северном Казахстане, и под Мурманском. А закончил он свое путешествие по гарнизонам страны в спальном районе Москвы. Военная карьера Камышина-старшего складывалась удачно, и вместе с новым званием он получил здесь трехкомнатную квартиру.

Володька говорил, что раньше, еще до его рождения, отец сильно выпивал. Но потом, узнав, что у него будет сын, пить зарекся. И с военной выдержкой держал обещание…

Но после Володькиной смерти мне случалось иногда видеть его отца «не в форме». И с военной службы он полетел. Так что форму тоже не носил.

Сдружились с Володькой мы на почве любви к чтению. В нашем классе было всего два ученика, читавших запоем. Помню, как мы выпаливали названия книг – и восхищенно обменивались впечатлениями. Учителям литературы очень нравилась практика чтения вслух. Они вызывали меня или Камышина к доске, и мы читали вслух – порой отрывок, а порой произведение целиком. Они же в это время могли спокойно заняться своими делами. Не покидая, впрочем, класс. Стоило учителю выйти за дверь, внимание слушателей мгновенно рассеивалось. При этом я читал слишком быстро, чем вызывал неудовольствие одноклассников. «Антонина Петровна, он тараторит! Ничего не понятно». А Володька не торопился, интонировал, по-актерски менял голос, переходя к прямой речи. За что снискал славу главного чтеца класса.

Несмотря на любовь ко вполне взрослым книгам, вроде Майн Рида, мы все еще оставались детьми. Любимым нашим развлечением было расставить в углу комнаты солдатиков, и расстреливать их медицинскими черными резинками. При этом гарнизон был четко поделен на моих и володькиных бойцов.

Я вырос из детских игр чуть раньше. И предложил Володьке как-то раз сменять целый мешок солдатиков на пару книжек Фенимора Купера. Он с радостью согласился. А вот мама Камышина, помню, была очень недовольна. Впрочем, обратный обмен так и не состоялся. У Володьки подрастал младший брат, и она сочла, что солдатики ему тоже пригодятся. А Купер у них есть еще – в собрании сочинений…

В районной школе (которую все дружно звали «школа дураков», хотя это была обычная общеобразовательная школа) нравы царили звериные. Второкласснику зайти в туалет на втором этаже было просто опасно. Там обитали старшеклассники. Поэтому, если уроки шли на втором, все терпели до последнего. Или бежали на третий. Впрочем, и там можно было нарваться на хулиганов.

Первый класс я заканчивал в другой, хорошей, школе. Поэтому не имел представлений, куда можно пойти, а куда лучше не соваться. Помню, как впервые увидел Банду. Так они называли свою компанию. Я зашел в туалет. В нос сразу ударил резкий запах мочи, хлорки и табачного дыма. Сквозь едкое облако почти ничего не было видно. Я разглядел несколько взрослых ребят в сизых клубах. Они учились тогда в седьмом классе. Но трое из четырех были второгодниками. Один из парней сидел на подоконнике, другие стояли рядом. Я торопливо подошел к унитазу, отделенному перегородками. В советской школе, как в армии, кабинки не были предусмотрены. Условия казарменные, и к контингенту никакого доверия. Я только успел расстегнуть ширинку, когда на плечо мне легла тяжелая ладонь.

– Ты поссы, пацан, поссы, – сказал некто небрежным голосом, – а потом к нам подойди…

– Ты кто? – спросил меня, когда я, робея, подошел, крепкий парень с рыжеватыми волосами и пятнами крупных веснушек на лице.

– Степа, – ответил я с замиранием сердца, чувствуя, что попал в нехороший переплет.

– А хули ты, Степа, в наш сортир пришел?

– А я… не знал, что он ваш.

– Ни хуя себе, он не знал, – Рыжий обернулся к товарищам. Посмотрел на них многозначительно. Затем снова уставился на меня. – Капуста есть?

– Что? – не понял я.

– Мамка на завтрак деньги дала?!

– У меня… ничего нет, – ответил я, чувствуя, к чему идет дело.

– А ну-ка, Самец, – попросил Рыжий, криво улыбаясь, – выверни пацану карманы.

Невысокий верткий Самец торопливо обшарил меня, выгреб мелочь.

– А говорил – нету, – Рыжий глянул на меня свирепо. – За вранье – фофан.

Он спрыгнул с подоконника, подошел и, оттянув средний палец, сильно ударил меня в лоб. От боли и обиды глаза тут же наполнились слезами. Но я не заплакал. Сдержался.

– Все, вали отсюда, – сказал Рыжий, – пока я добрый.

Самец развернул меня, подтолкнул в спину. И я оказался снаружи.

Многие словно совсем не замечают обидные вещи. Я же всегда, с самого раннего детства, очень остро реагировал на унижение. Душевная боль для меня настолько же остра, как и физическая…

Позднее я узнал, что ограбление малолетних – почти ежедневная практика этой веселой гоп-компании. Они не только отбирали у младших школьников деньги, но и всячески развлекались. Второклассников на переменке ждали прямо в коридоре возле класса.

– Так, мелкие, – командовал Рыжий, – построиться в шеренгу. По моей команде – принять упор лежа. Все отжимаемся… И раз, и два, и три… Я из вас сделаю мужиков.

И все отжимались. Кроме Володи Камышина. Вижу его сейчас, словно это было вчера. Он навсегда остался таким же, каким я его запомнил – маленьким мальчиком с упрямым и сильным характером.

– Не буду, – говорит он.

– Ну, ты, сука! – один из членов Банды, натуральный отморозок по кличке Цыганок, замахивается, и резко опускает руку… Камышин даже не вздрогнул.

– Дай-ка я, – Рыжий подходит и резко бьет моего друга поддых. Тот, вскрикнув, падает у стены.

Все четверо смотрят на Володю, посмеиваются. Проходит полминуты. Тот медленно поднимается, распрямляется, расправляет плечи – и глядит на мучителей с презрением, твердо.

Я поначалу кидался на его защиту. Но хулиганы били заступников жестоко. А сломать Камышина стало для них со временем делом чести…

– Расскажи своему отцу, – предложил я как-то, хотя сам всегда скрывал то, что происходило в школьных стенах. Но меня почти не доставали. А за Камышина взялись так, что было за него страшно.

Его каждый день поджидали после школы и били. Снова и снова. Меня тоже Банда Рыжего однажды подловила в районе. Цыганок без всякого повода ударил с размаху в лицо. Я упал. И остался лежать, приговаривая: «О-о-о, ты сломал мне челюсть». Примитивная хитрость. И постыдная. Но она позволила мне уцелеть. Я отлично знал, эти ребята на днях выбили мальчику глаз. Другого увезли в больницу с разрывом селезенки. Мне вовсе не хотелось получить увечье. Хотелось жить.

– Отличный удар, – одобрил Рыжий. – Ладно, пойдем отсюда, пацаны.

В отличие от меня Камышин всегда поднимался. Его били – он вставал. Его били снова – он вставал снова. При этом жертвой его сделать никак не получалось. Он, словно, был выше отморозков. Был все время избит, но не давал себя унизить. И хулиганы уже буквально охотились на Камышина. Ждали его не только возле школы, но и дежурили у дома, где он жил…

Однажды раздался телефонный звонок, и мама Володьки срывающимся голосом поведала, что ее сын домой не пришел. Поиски продолжались несколько дней. И наконец, его тело нашли на пустыре. Он был в очередной раз жестоко избит, весь в синяках, ссадинах и порезах. Экспертиза установила, что Камышина утопили в луже. Держали голову, пока он не захлебнулся. Перед смертью над ним издевались. Пытали, полосовали ножом, даже несколькими ножами, а на руке вырезали спартаковский логотип.

Я знал, что четверка упырей болела за «Спартак». В своем туалете они все стены изрисовали этим логотипом.

Вот тогда мне стало по-настоящему страшно. Издевательства, избиения, ограбления – это одно. Но убийство! Вот где настоящий кошмар. Ведь человека больше нет. Нет моего друга. А им, возможно, даже удастся скрыть, что это сделали они. Нельзя оставить все, как есть…

Я принял решение довольно быстро. Хотя было, повторюсь, очень и очень страшно. Пришел к директору школы и заявил, что знаю, кто убил Камышина.

Директор была доброй женщиной и идеалисткой – она считала, что даже самых плохих детей можно исправить. Я, признаться, уже тогда придерживался мнения, что некоторых исправит только могила. И сейчас полагаю так же. Из маленького подонка вырастает подонок большой. По-другому не бывает.

– Ты понимаешь, Степа, – сказала она, – это очень серьезное обвинение. Почему ты думаешь, что это они?

Я рассказал про спартаковский логотип и о том, как Банда преследовала Володьку.

– Это еще не доказательство, Степа, – директор покачала головой, – иди в класс.

Я вышел из кабинета в расстроенных чувствах, негодуя от того, что она, как мне казалось, не приняла мой рассказ всерьез. И столкнулся нос к носу с Самцом возле лестницы. Он глянул на меня насмешливо и подмигнул. Сердце заколотилось сильнее. А еще появилась ярость. «Эти скоты вконец обнаглели, – думал я. – Они, наверное, думают, что только они могут убивать».

Урок еще не закончился, когда в класс заглянул милиционер. И вызвал меня на разговор. У всех на глазах. Хуже не придумаешь. Его появление тут же стало поводом для всеобщего обсуждения.

– Расскажи, что ты знаешь, – попросил он.

Я вкратце пересказал свои догадки.

– То есть лично ты там не присутствовал? – заметил милиционер. – Или просто говорить не хочешь?..

– Нет, конечно. Меня там не было. Но я точно знаю, это они…

– Да я понял тебя, понял. В любом случае, спасибо за информацию. Будем проверять…

Уверен, если бы тогда милиция отнеслась к моим словам всерьез, если бы расследовала это дело качественно, а не спустя рукава, если бы всех четверых членов Банды отправили в колонию разом, все сложилось бы иначе. И для этих законченных уродов, и для их многочисленных жертв. Они еще только подрастали, формировались в закоренелых преступников и убийц. Но вкус крови уже ощутили. И прочувствовали на примере Володи Камышина, что если кто-то не сдается, его можно убрать. И ничего за это не будет.

Впереди были смутные для страны времена, и у них были все шансы отлично вписаться в текущую действительность. Но сама жизнь им такого шанса не оставила. И я приложил к этому руку тоже.

* * *

Через некоторое время директор вызвала моих родителей. Она настоятельно рекомендовала перевести меня в другую школу. Как рассказала мне мама, у директора состоялся разговор с некоторыми из четверки. Она всерьез полагала, что, рассказав им все, узнает правду. Идеалист иногда хуже идиота. В ответ Рыжий прямо сказал, что меня достанет.

– А чего он на нас поклеп возводит?! – возмутился он. – Мы тут ни при делах ваще. Ничего, я ему рот заткну!

– Не сметь угрожать! – взвизгнула директор. Только тогда она поняла, что напрасно понадеялась на сознательность этого типа. Но было уже поздно.

В другую школу я идти наотрез отказался. Меня уговаривали и родители, и директор. Но теперь это было дело принципа…

Развязка наступила бы гораздо раньше. Но тут Рыжий угнал машину, чтобы покататься, его поймали, и с треском вышибли из школы. А следом за ним ушли и его приятели. Они же были сплоченной командой. Готовой преступной группировкой.

* * *

Детские воспоминания – словно сполохи зари на небосклоне незрелой памяти. Сверкают здесь и там яркими оттисками былого, того, что было настолько давно, что словно и не с тобой. А затем рассвет уже созревшего сознания полностью осветит небеса – и сделает доступным все, что происходило с тобой, в любой момент земного бытия.

Большинство людей, я это точно знаю, живут, как будто, по инерции. Однажды отправившись в увлекательное путешествие по жизни, они двигаются только вперед, никогда не погружаясь в прошлое. В этом их счастье, поскольку самокопание никого, как известно, до добра не доводило, и в этом же их ущербность. Не оглядываясь назад, очень сложно осознать вечность. Во всяком случае, тот малый отрезок времени, какой мы существуем здесь, на Земле, совершенно точно – ничто в сравнении с волшебством нашей памяти. В ней можно прожить тысячу часов за мгновение. И блуждать в одном лишь эпизоде детства многие годы, проигрывая его раз за разом, как вызывающее бурю чувств кино о самом себе…

* * *

Отлично помню, как впервые обнаружил себя, то есть дозрел, и заполучил наконец самоосознание – и нашел себя в этом мире на игровой площадке в детском саду. Я раскручивал деревянную карусель, перехватывая металлические скобы. Ощущение было крайне необычным. Я понял, что непременно надо запомнить этот момент. Чтобы потом я всегда знал – это мое первое воспоминание. Отлично помню: была зима, мне было года три, я мерз в дешевеньком клетчатом пальтишке с воротником из искусственного меха.

Как и большинство вещей, оно досталось мне от двоюродного брата. Он был старше меня на два года, и вырастал из вещей как раз вовремя, чтобы не переживать, когда они переходят ко мне по наследству. В остальном, двоюродный брат рос мальчиком очень завистливым. И, приезжая ко мне в гости, старался сломать все игрушки. Чтобы у меня их было меньше, чем у него. Этот изъян в характере он, к сожалению, не изжил с годами. И отношения наши постепенно разладились уже в подростковом возрасте: он завидовал мне даже в мелочах, и никак не мог перенести даже небольшой мой успех. Сам я зависти лишен напрочь. Впрочем, столь ценное качество, как способность радоваться чужим удачам, у меня тоже отсутствует. Большинство удач окружающих мне просто-напросто безразличны. И их горести я стараюсь отбросить, поскольку меня они ранят. Всякий, кто обладает гиперболизированным самоосознанием и привык копаться в недрах своей памяти, чрезвычайно зациклен на себе.

Я крутил и крутил карусель, фиксируя в памяти этот момент. Отчего-то сильно болел глаз. Я дотронулся до брови, и тут же вспомнил, что меня ударил вчера клюшкой Димка Маркин – один из двух детсадовских хулиганов. Другого, Мишку Харина, я тоже запомнил на всю жизнь. Вообще, имена из детства память странным образом сохранила. Словно хотела, чтобы со временем я вписал их в это повествование. Как будто для Димки Маркина и Мишки Харина это было чрезвычайно важно…

Следующий всполох воспоминания покажется читателю странным. Хотя всякий, если напряжет память, уверен, сможет вспомнить нечто подобное. Я гуляю с бабушкой во дворе нашего дома, и меня всюду сопровождает стая черных волков. И ворон. Волков я, будто бы, видел воочию. И они говорили со мной. Не знаю: подарок ли это причудливой детской фантазии, или волки были в самом деле, а потом я разучился их лицезреть? Но одно я знаю точно. В моих детских воспоминаниях они присутствуют. Волки везде ходили за мной. Оберегали от неприятностей. Скорее всего, детский разум порождает такие вот охранительные фантомы. Они помогают ребенку избавиться от страхов и ранних фобий. И ворон, мне кажется, я знаю, откуда прилетел в мои воспоминания. Бабушка в детстве рассказывала сказки, которые начинались всегда одинаково. «Жили-были в лесной избушке три богатыря: Алеша Попович, Добрыня Никитич и Илья Муромец. И вот сидят они как-то. И прилетает к ним ворон с заданием…» Для меня эти былинные персонажи навсегда остались жителями лесной избушки. И когда я лет в десять познакомился с былинами, то был, помнится, очень возмущен, что богатыри, оказывается, жили совсем не вместе. И не в лесу. И вообще, занимались черт знает чем – совсем не по заданию мудрого ворона.

Бабушка любила меня настолько, что почти отстранила маму от воспитания. Она сама мыла меня, сама рассказывала сказки, сама водила в детский сад… И самое раннее детство у меня связано с осязанием бабушки, с ее добрым, необыкновенно красивым и родным лицом в обрамлении белокурых волос.

Из родильного дома меня привезли в большую четырехкомнатную квартиру в центре Москвы, где жила большая семья: мой вскоре умерший героический прадед, прошедший две войны, прабабушка с не менее богатой биографией, бабушка – университетский профессор-энтомолог, дедушка – большой начальник, и мама, тогда еще студентка вуза. Хотя с отцом они к тому времени поженились, проживали мои родители пока отдельно. Впрочем, мама постоянно где-то отсутствовала, и видел я ее нечасто.

Те, кто рано заводит детей, обычно беспечны. Моему младшему брату через много лет напротив выпала на долю сверхопека. К тому времени мама многое прошла, переосмыслила, и ребенок для нее уже не был чем-то вроде неожиданно появившейся живой куклы – она чувствовала ответственность за нового человечка. Впрочем, сверхопека не всегда хороша: чаще всего она порождает бездельников, которые и в зрелом возрасте готовы сидеть на родительской шее, и не представляют себе другого способа существования.

В квартире был длинный-предлинный коридор, казавшийся бесконечным. Я носился по нему с волками, разговаривал с ними, играл. А потом гонял на четырехколесном велосипеде. Уже в одиночестве. Волки, к тому времени, постепенно растворились, не ушли совсем, а погрузились в какое-то иное измерение, чтобы оттуда наблюдать за мной – уже слишком взрослым, чтобы общаться с ними…

Однажды в Штатах, в период бурной депрессии, я допился до такого состояния, что увидел странных черных собак, круживших неподалеку. И швырнул в них пустой бутылкой из-под виски в бумажном пакете. И она вдруг пролетела сквозь них. «Фак!» – выкрикнул я, и порядком испугался. Утром я с трудом припомнил этот эпизод, сопоставил факты, и пришел к выводу, что это мои детские фантомы. Волки явились, должно быть, чтобы меня поддержать в тяжелый жизненный период. Впрочем, в мистику я не верю, так что сразу же отбросил эти домыслы. Поскольку стоит только поверить в подобные вещи, и быстро ум за разум заедет. А я слишком ценю свой ясный рациональный интеллект…

Утром я обычно бежал по коридору в комнату дедушки и бабушки – и запрыгивал к ним на кровать. Дедушка был строгим, очень мужественным, но при этом любил пошутить и посмеяться. Мне запомнилось, что он обожал розыгрыши. И веселые застолья с друзьями – их всегда было в избытке. Первые представления о том, каким должен быть мужчина, я получил не от отца, а от деда. Крепкая порода. Мускулистые руки. Поджарая сухая фигура. Впалые щеки на скуластом лице. Добрые веселые глаза. И седые усы. Дед всегда первый тост говорил за свою любимую супругу – бабушку он обожал сверх всякой меры. Почти каждый день дед приносил мне солдатиков. И демонстрировал один и тот же фокус. Ладонь разжимается. Вот она пустая. И вдруг, как по волшебству, в ней появляется солдатик. Детские воспоминания ненадежны – понятия не имею, как дед проделывал этот фокус, ведь фокусником он не был. Но в моей памяти все сохранилось именно таким образом – запечатленным в ней навсегда волшебством.

Дом, где я жил после рождения, был огромным, и заключал в себя широченный двор, где можно было гулять. Крошечным, я выходил с бабушкой. Когда стал постарше, один. Из окна детям кричали: «Степа, домой! Марина, домой! Миша, домой!» И дети откликались неизменно: «Мам, еще полчасика!» «Никакого полчасика, домой я сказала!» Времяпровождение во дворе оказывалось настолько увлекательным, что возвращаться никогда не хотелось. Дети удивительно изобретательны, когда речь идет об играх.

Хотя, к сожалению, мне случалось наблюдать и абсолютно тупых детей, чья сфера интересов очень узка. Их фантазия бедна, и они сидят целыми днями по выходным, вперившись в телевизор или в монитор. И когда их спросишь, о чем они думают при этом, они часто не способны сформулировать ответ. При этом, увы, совсем не обязательно тупые дети рождаются у тупых взрослых. Иногда в самых интеллектуальных семьях заводится такой вот тупой ребенок. И родителям приходится делать все, чтобы расшевелить его и заставить хоть как-то расширять свой кругозор, искать пищу для дальнейшего развития. Иногда получается. Иногда – все кончается печально. Дети без интересов в конце концов находят свой интерес в алкоголе или наркотиках.

Игры во дворе далеко не всегда кончались безобидно. Помню мальчика Леву. Его так ударило качелями по голове, что Леву увезли на скорой. И больше я его никогда не видел. Говорили, он получил очень серьезную травму, и больше не может ходить. С тех пор к качелям я относился с опасением. Но другие постройки меня не пугали. Однажды во дворе установили большую деревянную горку. Съехать с горки на попе в тоненьких летних шортиках было серьезной ошибкой. Долго потом бабушка доставала у меня из попы занозы швейной иглой и мазала попу зеленкой.