Kitobni o'qish: «Под небом русского цвета. Не игра в города»

Shrift:

Какое небо, милый Бог, ты мне нарисовал…
Алексей Витаков

Посвящается дорогой Анне Давыдовне Пугач-Дементьевой. Спасибо за всё!

Мне нравится…

В стихах Стефании Даниловой есть главное, что необходимо поэту. Во-первых, яркое, многомерное, многогранное, почти вещественное чувство родного слова. Это дается только от природы и научить этому нельзя. Можно лишь усовершенствовать дар. Во-вторых, у нее есть внутреннее смятение, священный трепет перед несказанностью того, что снаружи, и перед невысказанностью того, что внутри тебя. Это важно! Наконец, она обладает творческим мужеством: после тысяч и тысяч тех, кто пытался выразить себя в мире и мир в себе с помощью «бедного земного наречия», – сказать что-то свое. Поступок отчаянный, почти безнадежный, но если… И Стефания из тех немногих, кому это «если» оказалось по плечу.

Мне нравится в стихах Даниловой многое. Нравится, как она работает со словом, играя корнями, значениями, ища символику в созвучиях и странных сближениях далеких смыслов. Да, это было у Цветаевой. И замечательно. Мне нравится, что она ломает ритм, хулиганит со строфикой, лихо экспериментирует с метрикой. Да, это было у Маяковского, Заболоцкого, Вознесенского, Бродского… И прекрасно. Почему? Смотри выше. Мне нравятся ее богатые, замысловатые, всеядные рифмы, иногда эпатажные, иногда нарочитые, но всегда работающие на заострение текста. Привет от Хлебникова и Евтушенко? Так что же? Мне нравятся дерзкие метафоры и сравнения Стефании, иные из них вызывают профессиональное чувство зависти: «Ну и завернула, голубушка!» Однако, на мой вкус, чрезмерная образность лучше, нежели метафорическая анемия. Мне нравится, что Стефания старается расширять вербальный мир своих строк, вытягивая, как пылесосом, из речевой жизни новые, еще не освоенные поэзией слова, обороты, выражения, сленговый стеб, окаянные окказионализмы… Мне нравится чуткая современность, тонкая отзывчивость Стефании, она, как Эолова арфа на микрочипах. Мне нравится воспаленный лиризм Даниловой, ее попытки препарировать любовные чувства по живому, когда она не щадит ни свою лирическую героиню, ни ее избранников, ни читателя… А как иначе? Любовь – это парное одиночество.

У Даниловой есть характерная для поэта, едущего на ярмарку творчества, жадность до внешнего мира, стремление увидеть и запечатлеть в слове роскошь цветастой кожуры Земного шара. Не случайно разделы этой книги, похожей, скорее, на первое избранное, названы именами городов, разбросанных по всей планете, но преимущественно по бескрайней России, глубинную, кровную связь с Родиной она остро чувствует, а это тоже важное условие для становления художника. Не случайно Стефания оказалась в той когорте современных стихотворцев, которые горячо и искренне откликнулись на беспощадную схватку за Русский мир. Во стане русских воинов всегда были не только певцы, но и певицы.

Стефания Данилова не новичок на ниве отечественной словесности. Она автор нескольких сборников, ее имя известно тем, кто любит читать и слушать стихи, она одна из знаковых фигур в поэтическом Интернет-пространстве. В ее активе полдюжины литературных премий. Одну из них – имени выдающегося русского поэта Андрея Дементьева она получила из моих рук. О таких, как Данилова, говорят: состоявшийся поэт. Но в том-то и заковыка творчества, что, начиная каждое новое стихотворение, ты опять и опять должен доказывать читателю свою состоятельность, ибо самовыразиться в искусстве можно только через мастерство. Опасность «быть единственным, а написать совершенно другого поэта», как выразился мой учитель Владимир Соколов, преследует человека пишущего ежедневно, ежечасно, всю жизнь. Что же делать? «Не позволять душе лениться», как советовал другой классик.

Юрий Поляков – писатель, поэт, общественный деятель, секретарь Союза писателей России, председатель Национальной ассоциации драматургов, член Общественного совета Министерства обороны РФ, лауреат премий Правительства РФ в области культуры и Премии им. Маяковского

«И это я ещё очень много где не была»

«Поэта далеко заводит речь…» Стефанию Данилову поэзия водит по России, и та одаривает её сокровищами:

костяной амулет из саамской деревни,
музыкальная шкатулочка с невской песней,
вечнозелёная хвоя Пушкиногорья…

(«Сокровищница»)

«Под небом русского цвета» – книга путешествий, а лучше – книга-путешествие. Поэзия Стефании Даниловой находит себя саму в перемещениях из одного семинара на другой, из конкурса на конкурс, с концерта на концерт. Данилова из тех, кто обладает даром выходить немного другой из любой жизненной ситуации, обновляться после каждого знакомства, меняться, не изменяя себе. Её личность может вместить больше, чем это бывает обычно, у других людей, сколь угодно восприимчивых и чутких. А стихам присуща особая гибкость, а поэтический слух изощрён на улавливание ломавшегося, становящегося – и сформировавшегося голоса поколения. Голосом которого стала сама Данилова. Да, голос голоса, как когда-то судьба судьбы у Булата Окуджавы.

Поколения, свободно читавшего Ахматову и Гумилёва, Мандельштама и Заболоцкого. Поколения, слушавшего рэп и привыкшего к слишком вольным созвучиям, от которых морщатся старшие поэты. Однако русский рэп – дитя лесенки Маяковского, что уж морщиться… Вот она, эта манера в нескольких строчках, пусть звучит сама за себя:

Потому что взрывает штормом бездумность штиля.
Потому что и радость случается от ума,
от случайного смысла, отсутствия книжной пыли
компромиссы на раз превращаются в компромат.

(«Потому что»)

Но прошло десять или семь лет, и Данилова естественно, как и любой русский поэт, пришла к классической мере. Другое дело, что классика – тоже материя становящаяся, и она трансформируется, не застывает. Классика не отказывается, не объявляет чего-либо «несовременным», поэтому не устаревает и сама. А что обновляется – да, обновляется, со времён Державина в этот океан натекло много слов.

Узор на кирпичных домах —
Как на вязаном свитере
Дороги – листы блокнота
Их разбросал Пушкин с неба
Так пиши себя набело

(«Пушкиногорский этюд»)

Здесь «писать» очень похоже на «жить». У Даниловой, во всяком случае, пока, дистанция между жизнью и искусством скорее небольшая, хотя достаточная, чтобы речь звучала необыденно, чтобы жизненные коллизии превращались в поэтический опыт:

Ноги отмороженные побегами от себя
Суну в эти следочки
Пойду из мегаполисов и дедлайнов
В дремучий лес да по бабушкиной избе
Уменьшающимися ножками

(«Следочки ТатьянОлегны»)

А опыт раскрывается уже в совершенно иной, горделиво-полногласной строфе, парадоксально напоминающей при этом начальный этап творчества:

Изумрудной ковровой дорожкой ложатся мхи
и душистая хвоя. Счастье не за горами.
К синему пламени глаз подлетят стихи
беспокойными, приставучими комарами.

(«Мхи и хвоя»)

Всё пребывает в вечном движении, равное самому себе и многомерное. Движение по стране – движение по судьбе – движение по литературе… Но как ни двигайся, всегда остаётся много мест, где ты ещё не побывал.

Вера Калмыкова – кандидат филологических наук,

член Союза писателей г. Москвы, искусствовед

Выбор

Что такое «любить Россию?» Такой пустяк —
по родителям и двухсотым смолить взатяг,
посещая исправно книжную лавку, бар,
кухни друзей и свой же ночной кошмар.
Может, не до конца понять, но суметь простить
эти тоску древнерусскую, русский стиль,
скачущий от небоскрёба до гаража.
Потянуться похмельным утром: жизнь хороша…
И побежать в парке дождливом кросс.
Самому становиться ответом на свой вопрос.
От собора завод можно не отличать,
Как стихи из стола – то ли в печь их, то ли в печать…
Ненавидеть – взахлёб, наотмашь и наизусть.
И любить – точно так же. Всё остальное грусть.
Принимать и Калининград, и Владивосток.
То ли в бочке затычкой, то ли иголкой в стог.
Тридцать лет лежать на диване, как на печи —
а в решающем споре стать тем, кто не промолчит.
То ли воду – вином, то ли вино – водой.
Над собою смеяться. Рыдать над чужой бедой.
Что такое любовь к России в себе таит?
Не «нет выбора».
А «выбор тут не стоит».

12.11.2023

Санкт-Петербург

Я выросла в доме № 85 по проспекту Народного Ополчения, где сочиняла первое неловкое фэнтези о цветочках и котиках с руками и ногами, где носила мальчишескую стрижку и погасший взгляд, где потеряла самого родного человека – бабушку, которую наркоман, избив и украв пенсию, сделал инвалидом в мои 12. К этому дому я езжу как паломник, раз в полгода. Это место моей страшной силы. Лучше, чем в достопримечательностях, я ориентируюсь в окраинных ТЦ, книжных развалах, блошиных рынках и комиссионках. Меня вырастили Крупа и Уделка, а мои глаза цвета воды у старого причала близ метро Пролетарская. Можно увезти меня из Питера, но не Питер из меня. Он научил меня помнить, что другой конец моста всегда в тумане, но туда нужно идти. Что на любой паршивости прошлое легче всего смотреть с питерских ржавых крыш. Что со мной произойдут там худшие истории, чтобы не повториться впредь. Я научусь в Питере быть несчастной, чтобы выбирать тех, кто не позволит мне это умение практиковать. За всё лучшее в жизни я заплачу слишком высокую цену, потеряв возможность видеть печальные глаза моего города каждое утро. И в каждом сне буду мелкой монеткой, бесконечно падающей на дно двора-колодца.

Мужчина по имени Питер

Я останусь с тобой.
Даже если уеду куда.
А любые места ведь сегодня не столь отдалённы.
Даже если за очень сухое, некрепкое «да»
я последую за человеком, в меня не влюблённым.
Я останусь с тобой
продолжать обо всём разговор
поцелуем на площади старой предутренним часом.
Ты – по крышам крадущийся ливнем невидимый вор
предпочтений людей, кто когда-то с тобой повстречался.
Я останусь с тобой.
Даже если умру на кресте,
что сколочен на скорую руку для тех, кто не понят.
На каком километре, какой соловецкой версте
мне тебя, как молитву, придётся отчаянно вспомнить?
Я останусь с тобой.
Ты запомнишь меня на века
несразимой бунтаркой, чей взгляд изумрудно- скандалящ.
Что умеет есенински пить и себя подвергать
самым взрывоопасным из ныне известных скиталищ.
Я останусь с тобой,
даже если предложат Париж.
С жёлтых щёк этих свеч слёзы грусти никто и не вытер
на чужой стороне. Я роднее тебе, говоришь,
многих кровных детей, мой мужчина по имени
Питер.

2013

Китайский фонарик

Китайский фонарик в ночи над Марсовым полем
мирно летел, пожара не предвещая.
Я тебе заплетала косу. Ты был доволен.
Ты учил меня обращаться с семью вещами:
речью, мужчиной, влюблённостью, силой воли,
вниманием зала, прощением и прощаньем.

Я собиралась с тобой запустить такой же
китайский фонарик с письмом тому, кто создал нас,
но горелка в мешке отсутствовала. Похоже,
огня между нами быть не могло как данности.
Ты взял меня прямо там. Трава прорастала в кожу.
Я никогда так глупо не попадалась.

Я ничему тебя не учила, юности кроме,
жаркой, смешной, слегка совершеннолетней.
Если б мы даже были единой крови,
мы бы любили друг друга, плюя на сплетни
с башни, где занимались большой любовью.
Но мы, увы, действительно канули в лете,

хоть и была эта ваша Лета довольно мелкой,
как ров Инженерного замка, откуда Павел
смотрел и знал, что мой фонарик – подделка,
как знал и день, когда ты меня оставил.
С небесного потолка крошилась побелка.
А себя через Лету ты всё-таки переправил.

И Павел смеётся ещё сотню лет из окон
над теми, кому бессильно желает боли.
Смех прорастает сквозь мой шерстяной кокон,
и я согреваться не буду ни алкоголем,
ни чуждыми мне телами, смотря, как к Богу
китайский фонарик летит над Марсовым полем.

Не мой китайский фонарик над Марсовым полем.

2013

Четвёртое марта

Твой дневник мёртв с четвёртого марта,
как и дом, в чьих окошках ни зги.
Как прокуренный тамбур плацкарта,
где, себя не найдя от тоски,
я звонила тебе, проезжая
петербургских окраин леса,
и большая была пребольшая
наша полночь длиной в полчаса.

У тебя есть весёлые детки.
Ты их учишь ча-ща и жи-ши.
Понарошечку, исподволь, редко,
ненадолго, чуть-чуть, но пиши
мне о том, кто пятёрку получит,
кто четвёрку, а кто и трояк,
расскажи, чем они меня лучше,
почему я совсем не твоя.

Отчего мне тебя, как коросту,
ноготочком с души не содрать?
Не придуман такой патерностер,
чтоб тебе предо мной замирать.
И всесильный Васильевский остров
супротив меня выставил рать
тех, кому так легко и так просто
приходить на него умирать.

Ты живёшь на какой-то из линий
то ли острова, то ли руки,
хироманта они разозлили —
я и жизни живу вопреки!
Мне не стыдно уже больше года
гнать, вертеть, ненавидеть, терпеть,
и с какого такого глагола
я пишу и живу – о тебе?

Я плохая любовница, милый.
Оттого что в ночи я стою
под окном, и глаза устремила
в непроглядную темень твою!
Я хорошая смерть, мой хороший.
Домотканой, посконной, босой
я по каждой брожу из дорожек
с перерезанной рыжей косой.

По тебе я обрезала косы,
нить с тобою обрезать забыв.
Тоскоглазый, печальноволосый.
Мне ль своё деревцо – на гробы,
на лохань, на последнюю парту?
Исковеркай меня, искорёжь!
Твой дневник мёртв с четвёртого марта,
ты во мне никогда не умрёшь.

2014

Дай мне уехать

Я прошу Тебя: дай мне уехать.
Если можно, на две-три недели.
По эфиру гуляют помехи.
Мне хронически все надоели.

Не хочу я ни быть, ни казаться.
Тошно мне среди душекрасилен.
Очень вряд ли помогут в Казанском,
если даже Исаакий бессилен.

Пусть из грязи в князья прутся танки
по исколотым жилочкам улиц.
Очень вряд ли поможет Фонтанка,
если даже Нева отвернулась.

Стал чужим диалог голубиный.
Побреду за молчаньем в аптеку.
Очень вряд ли поможет любимый,
раз никто – человек человеку.

Обернули мечту анекдотом,
изменив ей пароли и явки.
Очень вряд ли поможет хоть кто-то,
если море запряталось в якорь.

Зимний холод и летняя зелень.
Из окна пьянибратские виды.
Дай мне комнату площадью с Землю.
Я могу обещать, что не выйду.

Ну же, перечеркни мои планы,
ты же здесь самый главный новатор.
Только «Землю» впиши мне с заглавной:
мне до строчной ещё рановато.

2015

Высокий шторм

Жил-был шторм, бушевал, ярился, бил берега
по щекам, обгоревшим от солнечной нелюбви,
измывался над ними всласть, тяжела рука —
хочешь – правой, а хочешь – левой удар лови.
Неудивительно: от захлестнувших слёз
у берегов размылись черты лица.
Я приехал искать ответ, а нашёл вопрос.
Что если шторму внутри меня нет конца?
Шторм превратился в самый высокий штиль.
Я сумел бы таким написать не один роман,
но смотрю на корабль, которому море – шпиль
Адмиралтейства, и верю одним штормам.
Небо там голубей, в котором нет голубей.
Даже целая жизнь под ним превратится в час.
Буду самым высоким штормом писать тебе.
Буду самым высоким штормом писать о нас.

2015

Всё, что было

Всё, что было в Вегасе, остаётся в Вегасе.
Тоненькая девочка, смех и две слезы.
Он забыл, задумался, он устал, забегался.
Это одиночество учишь, как язык:
овладеть без практики – разве что в теории.
Взрыва ли большого, маленького ли?
Сердце у мальчишки – с пол-аудитории,
сердце у девчонки – с полторы Земли.

Всё, что было в Питере, остаётся в Питере,
всё, что было до, остаётся до…
…ре, ми, фа, соль, ля, си-нень-ки-е-ли-те-ры
больше не расслышатся в песнях проводов,
в ритме двух сердец не стучат ударные,
безударной гласной девочка – сестра.

Всё, что было в Нарнии, остаётся в Нарнии,
львы и обещания, время и простра…
Всё, что было – не было, нет и не воротится.
Обоюдоострые взгляды не скрестив,
мы идём по улице: я – до Богородицы,
ты – иди-ка с Богом, Он тебя простит.

Всё, что умолчали мы – впишется в Историю,
всё равно, что мысом врежется в залив.
И поётся сердцу в пол-аудитории
так же, как и сердцу в полторы Земли.

2015

Артист-Город

Он вздыхает. У него на руках билеты
на прекрасного исполнителя одного.
У него появился шанс на частицу лета,
а у частицы лета – шанс на него.
На его губах поцелуем лежат услышанные куплеты.
В его голове, кроме них, больше никого.

На этого исполнителя ходят толпы —
приходят по одному, возвращаются вместе.
Его музыка всегда возглавляет топы.
Многие учатся жить по его песням,
субкультура ли, культ день ото дня крепнет.
Триста лет за билетами очередь в предпродаже.
А названия – полная чушь: «Парадная и Поребрик»,
«Шум подземки», «Мост, на развод подавший»,
половина альбомов – сплошь про какого-то Ваську,
про восстания и ещё какие-то бунты.
Постят это ВКонтакте, в Телегу, в Аську,
фанатеют так, что прочих групп нет как будто.

А другие поют грозный гимн про белые камни,
площадь красного цвета, а красный – всегда запреты,
но эти песни не слышат за облаками.
Людям нужны лазуриты и лазареты,
грамотный латте, эклектика и барокко,
многообразие жанров в одном артисте,
от мелодекламации до фолк-рока.
И ему – море оваций, а всем остальным – пристань.

Не нуждается в лишнем пиаре артист-Город.
Совсем не похожий на рай или на утопию,
но сколько тысяч ребят молодых и гордых
каждый год погибает, летя к нему автостопом.
Ради музыки погибать и сбиваться с курса,
чтобы успеть на концерта последнюю треть.
Во имя хорошего музыкального вкуса,
пожалуй, не стыдно и умереть.

Он обычный влюблённый в музыку человек.
Он вздыхает ещё раз, не знает, что делать с билетами,
из себя самого откладывает побег.
Плечи покрыты тяжестью, как эполетами,
он не спит по ночам, он бредит Его куплетами
и неумело залезает под первый снег.

2015

Петербург – твой диагноз

…Петербург – твой диагноз, врачи говорят, что жить можно
закрываешь глаза – Петербург, открываешь – опять он
просто твой организм генетически предрасположен
ну, родимый твой край – это типа родимые пятна
не уедешь отсюда совсем ни в какую Одессу
или в Ехегнадзор, лицемеры везде лицемеры
ты действительно веришь, что так возвращаются в детство?
там не топчут в ботинках тридцать восьмого размера
Петербург из тебя никуда никогда не уедет
как и северный город, когда-то тебя породивший
хоть ты исколеси всю планету на велосипеде
ты так громко мечтаешь, так громко, нельзя ли потише?
Дед Мороз бы исполнил желание, только он папа
впрочем, главное – это озвучить каприз накануне
и билет на Гоа протянула бы ёлочья лапа
Дед Мороз бы исполнил желание, только он умер
больше нету ни Деда Мороза ни Бабы-Яги нет
сказки кончились с первым похмельем чумазоголовым
если дарят цветы, это чтоб ты смотрела, как гибнет
всё на свете вообще, что не является словом
если брешут «люблю», это чтобы ты верила больше
всё один семантический ряд с пирамидой Мавроди
или русским лото, где любого, кто – ты, облапошат
а любой, кто не ты, как ни странно, выигрывал вроде
Петербург – это страшный диагноз любого поэта
он написан на лбу, как себе ни отращивай чёлку
я открою секрет, как зима превращается в лето:
пачка соли для ванн будет ждать тебя скоро под ёлкой

2016

Два города

У моря простёрся город, и имя ему – Печаль.
Пейзаж горизонтом вспорот, пустынен его причал.
Маяк чуть повыше пирса по крышу стоял в пыли.
Смотритель сто лет как спился, а нового не нашли.
Плакучие кипарисы – из них ни один не цвёл.
Я, кажется, в нём родился и молодость в нем провёл.
Здесь, в хижине обветшалой, с рассыпавшейся золой.
И что-то в груди мешало, как будто бы в путь звало
за тысячу миль отсюда, всё выше и выше от
печали и ближе к чуду. И город остался под
истерзанными ногами. И были шаги наверх.
Я не был знаком с богами, но слышал их странный смех:
не то чтобы очень добрый, не то чтобы очень злой.
Сменилась Печаль задором и высохла с глаз долой.

В горах распускался город, и имя ему – Любовь.
Богач, хромоногий, гордый – туда мог попасть любой.
Магнолии в нём и пихты, терновник и девясил.
И город любил таких, кто весь город в себе носил,
кто полон был им по горло, брусчатку считал за шёлк.
Мне нравилась в нём погода. Зачем я сюда пришёл?
Не знал я на то ответа, но, кажется, город знал.
За мной, не теряя следа, шла солнечная весна,
и лето детьми скакало по классикам на ветру.
Всё это меня пугало. Я думал, что я умру.
Мне все открывались двери, все звали меня домой,
я чувствовал, что не верю, что поражён чумой.
Мерещились все врагами, не ведавшие Печаль.
Я поговорил с богами, и каждый в ответ молчал.

Я снова вернулся в город, который меня создал.
Какие мои-то годы, какая моя звезда?
Печаль у меня на сердце, печаль у меня в душе.
Мы с нею играли с детства, мы дружим сто лет уже.
Глаза мои излучали печальную благодать.
Я – выходец из Печали, и смысл её покидать?
С Любви приходили письма, посылки, варенье, мёд.
Я не был от них зависим: печальный меня поймёт.
Предстал предо мною выбор: что мне им в ответ писать,
и я надписал, что выбыл из города адресат.
Легко носить крест печали, когда она так легка.
Я стал пребывать ночами смотрителем маяка.

У моря я ждал погоды, а море со мной вдвоём.
У моря простёрся город.
Имя его – моё.

2016