Kitobni o'qish: «Головня»

Рассказы о русской деревне

Бабушка, пошли воровать!

Поповой Людмиле Андреевне.

Зима встаёт на полоз.

Зимний рассвет наводит на досаду: до такой степени он медлителен и ленив. И ни туда, и ни сюда: висит муть, и мутен воздух, только на зените скребётся небольшая проталинка; притомившийся с ночи седой туман бродит возле домов, натыкается на залежи рассыпчатого снега; всё пространство серо, бледно и неуютно.

Три дня назад погода была гнилая. С неба что-то сыпалось, не снег, не дождь, а какая-то жесткая крупа, и ветер ходил винтом. Народ сетовал: видно сейгод зимы не будет. Вчера шёл снег, дула поземка, сегодня ветра нет, утренний морозец пощипывает лицо. На радость малолетней детворы снег завалил улицы села, приходится родителям везти своих чад в садик на санках. Визжат полозки по скрипучему снегу.

Мама шестилетней Гали вечно не успевает. Пока утром мечется из спальни в кухню, из кухни в спальню к нежелающей вставать и одеваться дочке, стоит у зеркала, звенит будильник: сейчас же беги на работу! От дверей обязательный прощальный наказ:

– Жди старую бабушку! Телевизор не включай! Дверь никому не открывай! Мою шкатулку не трогай!

Скучно одной в комнате. Жутко лежать зажмурясь и прислушиваться к звукам большого дома. Чем старательнее загораживает руками лицо, чтобы не видеть, чтобы не слышать, тем яснее слышатся вкрадчивые скрипы половиц, шум перекрываемых дверей, неясные голоса. Мать за двери, Галя быстрее к маминой шкатулке, садится на диван, лакирует ногти на пальцах ног, подводит брови, румянит щеки. В матери бушевала прелесть молодости; властное чувство любви, сладкое и мучительное, охватывало её; собираясь спать, мама подходила к зеркалу, крутила головой так и сяк, поднимала руки, растягивала пальцами кожу лица, играла плечами и спрашивала:

– Галчонок, я старею? Где-то наш папа мёрзнет в палатке…

Сделав маникюр, Галя также подходит к зеркалу, упирает руки в бока и спрашивает стекло:

– Я ль на свете всех милее?

Она была прекрасна и обладала чарующей серьёзностью и трогательным обаянием ангела, эта маленькая проказница. Приходит баба Шура. Шуба на ней тяжелая и холодная, валенки старомодные, на голове барашковая шапка, похожая на мужскую, из-под шапки вылезли седые прядки волос. Толстый нос разрисован мелкими красненькими узорами, такие носы бывают только у злых старух в добрых сказках. Галя прячется от неё под одеяло. Баба Шура суёт под одеяло холодную руку, ловит голую ножку Гали:

– Где тут спряталась моё пёрышко? Дай я тебя поцелую.

Визг, крики.

– Думала, ночь и не кончится. И по ящику скука, – зевая, говорит баба Шура. – Потом этот сосед со своей псиной. Не накормил что ли, как завоет в полночь, я к нему… да ты его знаешь, ему всё время хочется не то заснуть, не то выпить, не то кинуть на машину под окнами кирпич.

– Ворует? – спрашивает Галя, сделав хитрую рожицу.

– Кто?

– Сосед.

– Да нет, это сосед слева, он могилы копает. Правый – жлоб. Смех один, как он речь на кладбище держит. Сначала кашляет в горсть, прочищает горло, потом как гаркает: «Православные!», – вороны с сосен слетают, потом молчит с минуту, должно быть, соображая, что дальше сказать – ведь все ждут от такого оратора чего-то важного и большого, тут заплачет, трясущимися руками достаёт носовой платок, к глазам прикладывает, ну, и все родственники в слезы. Главный на похоронах наливает ему стопку, понимающе говорит: «Все там будем, все там будем». Оратор, тоже мне.

Баба Шура постоянно ворчит. Хорошая на улице погода или плохая, всё равно ворчит. Ворчит в адрес бабы Тони – это молодая бабушка Гали, у которой «не все дома» – деду Пете дала отставку. У деда Пети мягкие манеры, когда его бранит баба Тоня, он склоняет голову набок, улыбается; у него на лице толстые щеки, носит небольшую сивую бородку. Поведения он тихого, но характер обидчивый. Изо рта деда частенько дурно пахнет. Баба Тоня за бороду зовёт деда «козлом». Ворчит в адрес мамы Гали, этой «королевы накрашенной», работающей секретаршей у главного начальника. Нехорошо отзывается о папе Гали, уехавшим в Якутию за длинным рублем.

Вздыхая и приговаривая что-то, баба Шура идёт в кухню. Её внимание привлекает пригоревшая на плите кастрюля каши.

– Опять… Ну чего тут хитрого?

Галя бежит к окну, отодвигает штору, кричит: – Бабушка! Почему снег не пускает солнце? Баб?! В садик не пойду. Ни за что не пойду! А к бабушке Люде – пойду!

– Ишь ты, какая. День рождения раз в году бывает, а семьдесят… Тебе понравилось на дне рождения бабушки Люды, моё пёрышко?

– Очень! Очень! Бабушка Люда и другие бабушки такие умные, такие добрые, все так красиво говорили, песни пели, а про воров забыли.

– Учителя, одна я неуч. Сталинская закалка. Они с голоду умирать станут, смерти и той «пожалуйста» скажут. Вот с кого пример брать надо. Какие тут воры… Пушкин, Лермонтов, Никитин. Слышала, как бабушка Люда читала про ямщика, который подвёз старика с медведем? Вот память! Ну, собирайся, ишь, разбегалась.

Стук в дверь. Галя кричит:

– Бабушка! Гости!

Заходит дед Петя, шаркает ногами о коврик. На нём узкое пальто со стоячим воротом. Под глазами синеют болезненные полоски, мохнатые брови подергивались. Огладил дед свою бородку и поглядел на кастрюлю каши в руках бабы Шуры не то лукавым, не то невинным взглядом. Сначала бабе Шуре было жалко и стыдно, что её зять нищий, уж было хотела пригласить пройти в комнату, но потом одумалась.

– Ну? – спрашивает грубо. – Чего такой страшный?

– Здравствуйте, – говорит дед Петя.

– Сами странствуйте, – недружелюбно отвечает баба Шура. – Чего припёрся, зятёк?

Дед Петя щелкает себе по горлу двумя пальцами, подмигивает бабе Шуре.

– И рожи не стыдно?

– Как не стыдно, стыдно, мамаша. Тут такое дело…

– Иди, иди подобру-поздорову. Хоть бы воровать выучился, всё полезнее, чем жить христовым кормлением.

Баба Шура бесцеремонно выпроваживает деда Петю, запирает за ним дверь.

Устыдилась своей грубости. Нельзя при ребенке так поступать, ведь Галя такая любознательная, такая чуткая!

– Что за человек… – начинает нелестно отзываться о незваном госте.

– Хороший человек, – говорит Галя.

– Хороший, у этого хорошего нутро пропитано табаком и прожжено всякой гадостью, какую только гонит нам заграница. Своя промышленность нынче в полном развале, гвозди и те везут из Германии. Стаями эти «хорошие» без стыда и совести стоят у магазинов, аптек, на паперти, выклянчивают деньги, пьют даже скипидар. Дожили, и никому дела до них нет, демократия. Собирайся, давай, чего распрыгалась?

– Бабушка, я не пойду в садик! Не пой-ду!

– Кино скоро про воров, одевайся!

Баба Шура любит телевизионные бандитские сериалы, обязательно слушает каждый день последние новости, и всякий раз, когда диктор называет высокое должностное лицо и сумму, которую это лицо украло и смылось в Англию или в Испанию, её аж потряхивает от негодования.

– Ты только посмотри, моё перышко: этот… этот гад в кепке, столько лет грабил Москву, столько лет его жена переводила на кордон валюту, и они!.. они даже в свидетели не попали! Воруют, грабят миллиардами, и они же правы! Грабят и за кордон, грабят и за кордон, будто никто не видит! Годами грабят, все знают и готовы поддержать: больше воруй! Всю страну разворовали, жиды окаянные!

Гале интересно знать, кто эти «гады» да ещё в кепках, кто окаянные жиды, инородцы, и всякий раз бабушка добавляет к уже сказанному новые факты из жизни воров, чиновников всякого пошива, тех, что «сидят высоко», «глядят далеко», откуда они взялись на нашу голову и когда их «прищучат».

– Хоть бы одного жида расстреляли да на всю страну объявили! Вычерпали Родину, до дна вычерпали, кому бы больше урвать, эх!

Баба Шура отработала в общепитовской столовой сорок один год. Нажила одышку, ревматизм, гастрит, апатию и ещё двенадцать заболеваний. Фанерный ящик, с коим покойный дед ходил на заработки в Архангельск, полон таблеток, флаконов и пузырьков.

Оделись, пошли к бабе Шуре.

В воздухе стояла непонятная тишина. Из бора, по которому петляет тропинка, исходили неуловимые звуки: вроде было глухо, но не было тихо. Звуки не слышались, они ощущались; сидит на ветке белка, она, должно быть, перестала дышать на шишку в лапках, узрев людей; Галя и баба Шура ощущают её присутствие, но шорох хвоинок, падающий клочок застарелой корки ствола скорее обманывают зрение, чем слух, – в природе царит таинство жизни.

Баба Шура везёт Галю на санках. Галя нарочно выставляет ноги, бугрит ими снег. Встречные люди встают за деревья, пропускают.

– Слышала, Ивановна, пять миллиардов из Пенсионного фонда на днях хапнули! – громко говорит уступившая дорогу, высокая женщина с двумя сумками в руках.

– Да как не слышать, слышала, – вялым, уставшим голосом отвечает баба Шура и тут же резко повышает тон. – Отдали отечество на растерзание. Хоть бы одного жида объявили вором да стукнули!..Заразы! Вон в Китае: чуть заворовался какой чиновник – хлоп пуля между глаз. А у нас заигрывают с Америкой, либеральничают, у нас, мол, везде порядок, принимайте скорее в ВТО. Тьфу на всех!

– Мы тут с бабами вопрос хотим задать президенту: куда он смотрит, долго ли реформы пройдут, долго ли воровать будут? Со всех сторон теснят!

– Хе-хей, дойдёт ваш вопрос до президента! Возле него этих жидов пруд пруди, все уши вострят, все в рот смотрят да поддакивают, а сами гадают, в какой бы ящик с золотом лапу запустить. Да скажи он чего против них, они ему кислород перекроют.

– Ты думаешь…

– И думать нечего! Наберись храбрости, выйди глухой ночью в поле, постой одна среди простора, погляди в даль, и такой себя ничтожной почувствуешь, сиротиной бедной, и такая удручающая тоска нападет, хоть реви: ты ночь вопрошаешь, или ночь тебя спрашивает – не понятно. И ты ночи фальшивишь, и тебе ночь фальшивит, и начинает сердце обманываться. Так и в Москву вопросы слать. Не-е, пустое это. Армию, смотри, как расшатали, а президент где был? Не видел, как Америка нас подминает? Видел. Только издали, ближе его не пускают. Полмира кормили, всем долги списал этот президент!

– Ну, Ивановна!..

– Вот такие мы все «Ивановны». Чего набрала, эдакие сумки прёшь?

– Рыбы дешевой. Сказывают, из Вьетнама.

– Да кошка жрать не будет! По ящику казали, как там рыбу водят да чем кормят, ужас!

– Чем кормят?

– А… вот чем! – шепчет, чтоб не слышала Галя.

– Господи, царица небесная! Хорошо хоть ты сказала, да я эту рыбу сейчас обратно… то, смотрю, все бабы принюхиваются…

– Бабушка-а! Сериал начинается! – звонко кричит Галя.

– Ох ты, моё золотко.

Ударили в церковный колокол. Загудел бор тихим ропотом.

– Это какой нынче праздник? – в раздумье спрашивает баба Шура непонятно кого.

– А книга толстая у тебя на что? – Галя делает ехидную рожицу.

У каждого народа существовали и существуют тысячи рецептов и способов, как делать деньги. Народ, естественно, тут ни при чём, народ в массе своей есть потребитель, изобретатель и производитель благ земных, но сколько среди миллионов честных тружеников тысяч всяких паразитов и пиявок, кто живёт припеваючи, не вкладывая в общую копилку ни одного честно заработанного гроша?

Идёт очередная серия телефильма «Будь богатым». Дело происходит в отданном на разорение бандитам колхозе. Грабят банк. Откуда взялся в глухой деревне банк? Загадка. Кругом стрельба, дым, вой сирен. Падают убитые, ползут раненые. В съёмке участвуют две сотни крепких, звероподобных персонажей, – бьются за добычу бандиты целой области. Эпизод: привезли машину трески, оголодавшие деревенские жители – в драку. В ход идут коромысла, шайки, банки с помидорами. Население деревни – двадцать стариков, такие воинственные дикари, готовые снимать скальпы друг с дружки! Главный грабитель в предыдущих сериях завладел землями всего района, и собирается землю и народишко с потрохами продать китайцам, он уже давно отирается возле областных апартаментов, непонятно: или он по-прежнему глава района, или, по предыдущим сериям, депутат Госдумы? Удирает на машине с огромным чемоданом долларов. Налёт удался.

Баба Шура разочарована: опять ускользнул от возмездия, изверг! На лицо подкуп полицейских, сговор с директором банка, явная связь с кавказскими бандитами, – не скоро распутается крепко свитый клубок. Недоброе чувство к власти, поощряющей лихоимство, разрастается в ней с каждой секундой.

Галя кормит кашей своих подруг. Их десять. Всех усадила в ряд, на всех одела фартучки, всем подала в руки ложки. Куклы капризничают, не хотят есть.

– Ты хочешь быть моделью, Катя? Пожалуйста, голодай, но знай: у тебя будет дистрофия, как спички будут ножки, выпадут волосы, ты будешь лысой. Тогда я одену на тебя парик… Ага, не хочешь носить парик? Правильно, в парике ты такая противная… У тебя пышные, красивые волосы, а будут такие ниточки… А ты, Люда, просто молодец. Ты будешь у меня учительница. Но предупреждаю: со второго этажа не падай. Ты бабушку не слушалась, потому и упала. Поём, мои подруги? Жаль, нет гитары. А мы без гитары поём: «…была бы наша Родина богатой да счастливою, а выше счастья Родины нет в мире ничего».

– Это надо же? Как ты запомнила-то? – изумляется баба Шура.

– А вот запомнила!

– Хвалю! Когда пели с девками, у меня в душе будто камни мельничные ворочались. Еле с собой совладала. То хотелось убежать прочь, то реветь, то кричать… жизнь прожить – не поле перейти. Молодцы мои верные подружки! Чего я раньше времени умерла – не пойму. В церковь что ли сходить?

– Бабушка, пойдём воровать. Все воруют, и мы будем воровать!

– Что ты, что ты, бог с тобой!

– У нас в селе есть банк, есть магазин с плохой рыбой, есть большой дом под железной крышей, в котором живёт мамин начальник, есть магазин с игрушками… мы, бабушка, пойдём грабить этот магазин. Ты возьмёшь машину на батарейках, а я приставлю пистолет к голове тети Вали и как закричу: «Деньги!»

Баба Шура изменилась в лице и медленно встала с кресла, опираясь обеими руками. Взгляд растерянно блуждал по экрану телевизора. Увидев на столе чашку с остывшим чаем, взяла её, молча выпила, поставила обратно.

– Баб, а что лучше: воровать или искать клады? – спрашивает, как ни в чём не бывало, Галя.

– То и другое плохо. Честно жить – хорошо.

– Жаль, – вздыхает Галя. – Лучше клады искать. Они ничейные. Ходишь в бору с палочкой, смотришь везде, нюхаешь, и вдруг… лежит ничейный сундук. Сундук, как твой чемодан с таблетками. В сундуке много-много денег! Я, мама, ты, папа должен скоро приехать, – все едем в Египет. Вы с мамой и с папой будете купаться в море, я зароюсь в песок… Наша мама два института кончила. Она говорит, что «я дура». Мамин начальник два раза сидел в тюрьме. Он богатый, украл много денег. Мама говорит, что он лопнет от жадности. Он лопнет?

– Господи, правда дура твоя мама, раз такое говорит неразумному ребенку.

Ужо я накручу хвост твоей маме! Воруют в кино, перышко ты моё, у нас в селе никто не ворует, это всё сказки. Что ты к этим ворам привязалась?

– Бабушка, ты говоришь неправду. Тётю с рыбой обманули в магазине? Обманули. Пенсию твою хапнули, моя подружка Маша за одну ночь стала дороже на четыреста рублей, это тоже сказки? Бабушка, пошли воровать!

Всю ночь ворочалась баба Шура в постели, то засыпая, то бредя во сне, то пробуждаясь и дожидаясь лая соседской собаки. Непонятная грусть щемила сердце. Перед глазами качалось прошлое, плыл праздник – день рождения Людмилы, слышались старые задушевные песни, голоса, необыкновенно ласковые и ровные, как наяву встали глаза старых подруг, ясные и чистые; она чувствовала, что внутри у неё растёт что-то большое и доброе, растёт и ширится, и мешает дышать. Был момент, представила себя идущей поздней ночью от Людмилы; длинная, слабая тень шла рядом. Впереди улица как черный высокий забор, даже страшно, оглянулась назад – ахнула: в серебре спят дома, искрится дорога, сверкает на колокольне крест, а она как бы стоит у калитки в глубоком раздумье: открывать – не открывать? «Открывай», – тихо приказала сама себе. Открывает, перед ней стоит опять же она, лицо у встречной «я» кроткое, задумчивое, ясное. Боится шаг ступить, боится преображенное лицо своё спугнуть.

Села на кровати, по лицу побежали слёзы. Ей было жалко себя: всю жизнь работала как каторжная, и теперь по-прежнему трудится, как может. Что она видела кроме нужды и лишений? За все годы работы ни разу не перешагнула порог кабинета заведующего райпо, ни разу не сидела в президиуме на собраниях, не имеет ни одной грамоты, не присвоила чужой копейки. Каждому человеку в старости грезится свой Иерусалим, всякому больно за прожитую жизнь. «Как я завидую вам, девки! Вы в институтах поучились, и много всего на белом свете знаете, и живёте какой-то верой особой… дай вам, господи, светлую дорогу». Вспомнилась отцовская изба, босоногое детство; хотелось встать с кровати и бежать назад, туда, где давно крапива стоит стеной, где лежат на погосте отец и мать… «Вы с мамой будете купаться в море, а я зароюсь в песок», – слышался голосок её проказницы.

– Купаться… – говорила сама себе, – по заграницам дурью маются, моё перышко, одни воры. На одну пенсию с голоду бы не сдохнуть, и то большая наука.

Ближе к утру включила телевизор. Передавали последние новости:

– Заведено уголовное дело в отношении губернатора… области, изымаются документы, ведется следствие…

Баба Шура раскрыла окно, поднатужилась и толкнула телевизор вниз. Грохот прокатился по подъезду. Помедлила, ожидая сигнального воя противоугонной системы, – сигнализация «у жлоба» не сработала, и, достигнув высшей точки блаженства, зевнула.

– Мимо. Гараж стоил полтора миллиона.

И со спокойной совестью легла досыпать.

Лапти

Бабушка, ты чего мне откажешь? —

Не знаю, разве что дорогу до церкви.

(русская пословица)

1

Слабое нынче время, усталь одна, такое время прикачнуло, что на брата родного надеяться нельзя, раскатает, а то и развозит. Бредёт подневольный люд в неком отрицательном направлении. До ненависти покуда дело не дошло, но веры и наивности в помине нет. Раздумьем люд страдать перестал, храпом тоже, о чем ни калякай, какими прожектами извилины в голове не выпрямляй, всё равно кричать охота: «Чур меня!» Пишет канцелярская машина указы денно и нощно, ищёт способ казну обогатить, люд податями остолбить. Цены каждый день к небесам жмутся, потребительская корзина истрепалась, и сегодняшняя главная цель существования простого люда – отдать голоса за самых, самых, и ещё сто раз самых… и дожить до утра. За мизерную прибавку к пенсии присягу примем под колоколами!

Торговое дело с нищим делом как наёмный пастух да безымянный подпасок. То и другое славно гибкой спиной, у того и у другого сума большая; нищее дело потупленные очи воробьиным шагом ведут, нищее дело бога чтит чаще, чем ложку достает, стоит оно одним лаптем на покорности, другим лаптем на смирности да гладком слове. У торгового дела глаза острые, шаг широкий, нажива ему один сапог драит, блуд языковой другой ваксит. Видят глаза торгового дела всё насквозь, знают о ценах за высокой горой, о грехах за соседским гумном, о злате на дне морском. Торговое дело в церковь заходит простоволосое, выходит из церкви в картузе.

Не для всех нынешнее время слабое, вот местные оптовики Пельмень, Коч, Пришивная Голова и примкнувший к ним Вася Грузило в час сладкого бездельного томления дегустировали английское пиво, жевали местных вяленых раков и перетирали последние новости. Верно говорили древние: «У кого нет волчьей повадки, тому незачем наряжаться волком». На повестке дня стоял вопрос о строительстве моста между двумя полумертвыми деревнями в Н-ском сельском поселении. Мост провалили большегрузные лесовозы. Шоферы оказались не при делах: велят – едем. Те кто «велит ехать», ушли в глухую защиту: каждый делец тертый калач: я не я, и кобыла не моя. Пенсионеры, инвалиды и вынужденная доживать свой век призабытая интеллигентная прослойка клали низкий поклон людям зажиточным, ибо поселенческие начальники игнорировали потуги сельчан, дескать, мост и не областной, и не местный, и его в природе просто не существует; за какого сына-депутата на каком уровне люди голосовали – забыли, а депутат не сказывается. Итак, четверка преуспевающих господ, как подражая ныне модному норманнскому формату, оставила в парилке обиды дня вчерашнего, пребывала, как сама того желала, в деловом, конструктивном настроении; сидели, обвязав срамные места полотенцами, и не спеша, достойно, с неким пафосом касались тем бизнеса ближе к столице. Строительство моста оставили на «потом». Сауна у Пельменя отменная, комната отдыха – картинная галерея, на подхвате расторопный работник Федюня. Пельмень зимами гоняет кабанов на «Буране», Федюня сидит сзади с большим ножом. Кабана загонят в глубокий снег, Федюня прыгает на зверя и бьёт ножом под лопатку. И заряд цел.

Для желающих кипит самовар. Клубы душистого чая бушуют над чайником.

За окном осень, тягучая, занозистая сыростью, однотонная. Свой запоздалый поклон пытается завизировать на стекле слабенький перламутровый лучик солнца.

– За врагов наших!

Хороший тост! Враги – это добрые порции адреналина, это ставки, это схватки, это лучшее похмелье, это мат во сне и всё остальное вместе взятое.

Пельмень, подняв лохматые брови, оглядел единомышленников торжествующим взглядом, значительно погнул головой на толстой шее, подчеркивая таким видом, как он уважает и лелеет врагов своих.

– Чтоб они пили настойку спорыньи и умерли за день до нас, – поддерживает Коч, вперив равнодушные глаза на картину какого-то пуэрториканского авангардиста. О нет, глаза у Коча цепкие! Коч работает на публику, сохраняет вид спокойного, преуспевающего бизнесмена.

Отличный тост! Смеются все, ржёт Вася Грузило. Работать бы Васе Грузилу «грушей» на боксерском ринге, цены нет мужику. Здоровенный, амбициозный, наглее его нет никого в райцентре. Попробовал себя на лесозаготовках – не убудет чужой делянки, эко дело кубов сто прихватит; пробовал закупать ивовое корьё – мужикам лубодерам и теперь деньги отдаёт. И грузы он брался возить по всей России, и с миноискателем по заброшенным деревням рыскал.

Охал дядя, на чужие деньги глядя: нынче собирает лосиные рога. Бизнес дохлый, хотя и хлеб. Сохатых год от году всё меньше и меньше, рога на соснах не растут. В старину коня с недоуздком продавали, корову с подойником, а Вася упрямится, и подойника жаль, и корову бы за грош прикупить не мешало.

Хорошо со своей печи Москву учить в горшке пиво варить, в наперстке солод водить да в сорок бочек разлить.

– Видно, есть трава дурная на твоих лугах, о, Русь! – пропел, перевирая слова песни, Пришивная Голова.

У него голос – тенор (до малой – ля первой октавы) мнимого бессмертья. Рост – дядюшка, достань воробышка. Пальцы корявые – только часы разбирать на запчасти. Обратно не собрать.

У каждого бизнесмена в районе персональная кличка, у каждого своя ниша. Коч гонит в Китай клюкву, бруснику, ликоподий. Пельмень специализируется на березовой чаге, березовом и сосновом капе, закупает кости кротов, высушенных ящериц, шкуры бобров, собачью шерсть и прочее, что русскому человеку за ненадобностью. На его видавшей виды «Ниве» красуется надпись: «Куплю шкуру Обамы. Дорого». Пришивная Голова вагонами толкает в Поднебесную лист иван-чая. Иван-чая у нас уйма. Все поля, межи, лесные просеки, берега рек заросли этой дикой травой. За копейки Пришивная голова закупает лист, за какую цену в Китае сбивает – коммерческая тайна, не облагаемая налогом.

Говорят оптовики о жуках, тараканах, червях и всякой гадости, что употребляют в пищу китайцы.

– Интересно, а если им предложить клопов сушеных, станут жрать? – задумчиво говорит Пельмень.

– Ну-у, сказал тоже. Ты найди хоть одного живого клопа, – тряхнул головой Коч. – Меня вот интересует другой вопрос: какую обувь китайцы носят?

– Загляни в интернет. Какую-то хренотень носят, не босые же бегают. Полтора миллиарда народу! Будь у нас столько, это сколько бы сапог надо! Все бы помойки завалили. А тапочек? Что тапочки, та же бумага, что и колбаса, и колбасные обрезки. Ступил в сырость, раскисли, ну и в ящик. Даже фирме «Бати» Китай не обуть, – говорит жилистый Пришивная голова.

На днях местная газета напечатала заявку Пришивной Головы: «Куплю любую дурь, кроме наркотиков».

– Вот тебе, Вася, и денежка: лапти. А то гоняешься за мухой с обухом. Народ в деревнях ещё есть, зимы долгие, вот и пускай лапти плетут, чем в телевизоры глаза пучить, – вещает Коч.

Дико и воинственно торчат у Васи Грузила большие жесткие усы.

– Полтора миллиарда? – хмыкает он. – Как бабка говорила: «Кроме Нестера ещё шестеро». Много-о.

– Не боись, много. Создай рекламу, лучше ролик по телевизору прокрути, дескать, русские в лаптях ходят от самого Адама, потому запором кишечника не страдают; у нас всякой всячины весь мир накормить и обуть, и лекарством снабдить хватит. Белый медведь в лаптях! Бренд! Эх, Шишкина бы сюда! У него медведи умывались по утрам росой. Он медведей писал классно! У китаянок нога не больше моей ладони, долго ли лапоток завернуть? Федюня, если на Васю натянуть медвежью шкуру и черезо всю спину прилепить фанерку с надписью «самцы уходят на север», клюнет китаец или не клюнет?

– Смех смехом, мужики, скоро зажмут налогами, поневоле в лаптях ходить станем, – говорит Пельмень. – Верховой слух идёт: налогом обложат все постройки, вплоть до нужника. У меня родитель строился, строился, каждую весну то хлев, то баню, то зимовку рубил, а сейчас за всё платить будет. Обидно. Я ему говорю: давай пожарников известим заранее, чтобы учения провели у тебя в хозяйстве, подпалим с четырёх углов, да гори оно ярким пламенем! О, как он закричал, затопал ногами, слюна брызжет… Оценщики из Москвы приезжали, у наших соседей тридцать соток земли оценили в тридцать два миллиона рублей! Тридцать соток! Соседка как услышала, взяла веревку и тот час повесилась. Сосед с горя давай из ружья палить по окнам, все стекла вынес.

Редко, крайне редко на богатеющих людей нисходит доброта, деньги задавляют рассудок, оставляя человеку надменность, чванливость, жульничество и умение отлынивать от налогов.

Федюня поставил на стол бутылочку заморского винца, на серебряном подносе стаканчики с напёрсток, дольками лимон нарезан, и шоколадные конфеты.

– На, закуривай, – Вася Грузило грубо суёт Федюне в руки папиросу.

– Нынче – пас, – отказывается Федюня. – Никотин – зараза опасная.

– Кури, тебе говорят! Не уважаешь нас, Муму?

Федюня смотрит на Пельменя: курить или не курить? Уж больно занозист Вася Грузило, у самого в кармане вошь на аркане, а гонору, как у собаки блох.

– Отстань от мужика, – говорит Пельмень. – Знаешь, что бросил, так нечего втравливать.

Вася Грузило запрометнул было голову, норовя тяпнуть с подноса пару конфет, но Федюня поднос мимо пронёс. Наморщил лоб, чтоб подумать, как бы дурака Федюню выставить на смех, но тут Пришивная Голова стал покашливать в кулак, и Вася Грузило отказался от своей затеи.

Примерно через час стали «строить мост». При объективном и детальном рассмотрении проекта выяснилось, что восьмой год дорогу зимой по деревням в Н-ском поселении содержит в проезжем состоянии Тоха Кирпич, у которого в житье один велосипед. Жена Тохи Кирпича – родная сестра бухгалтерши поселения, у которой мощные груди рвут застёжки любого бюстгальтера. Семейная мафия пасётся возле кормушки восьмой год. За километр дороги Тоха получает семьсот рублей с километра в месяц.

– Постойте, за какой километр? И к мертвым деревням километраж идет? – сунулся в разговор богатых малоимущий Вася Грузило.

– Идёт! Мертвые деревни в день голосования оживают. Посмотри в газете, когда перечисляют населённые пункты, жители которых голосуют за достойных сынов народа из могилы, – уверенно говорит Пришивная Голова.

Потом, жители обоих деревень – потомки новгородских шильников, – такой правдивой исторической справки придерживается местный краевед. Новгородцы вечно тягались с Москвой, держались своего новгородского вече.

– Вот у меня фамилия Немчинов, вдруг мой предок лет шестьсот назад тоже с Новгорода или с немецких земель пришёл на вольные хлеба? – говорит Коч.

– А Пришиваловы откуда пришли? – ерзает в кресле Пришивная Голова. – Из тундры?

Река под деревнями вяжет петлю, и течение весной выворачивает берег, – не по уму крепкий мост строить; колхозники мост не берегли, бороны и те волочили через него; один чудило с моста на гусеничном тракторе кувыркнулся, трактор – в металлолом, чудило – на кладбище; последний раз около моста копошились шабашники, сильно тревожили русскую мать, материал клали дряблый и не столько сваи били, сколько за водкой бегали.

– Всё-то у нас через пень-колоду. Надо бы помочь, а чем? – вздыхает невозмутимо Коч. – У меня деньги в ягодах лежат. Когда да что…

– Когда рак на горе свистнет? – спрашивает Пельмень.

– А у меня, как у латыша:… да душа, – гогочет Вася Грузило. – На свадьбе у племяша на последние деньги купил пирог, вот пьяный дурак! Объегорили девки-пустозвонки: «Выкупи, дядя, племянника». В лысину чмокают, усы рвут, по карманам шарят, я и растаял.

2

Ночь мягко обняла Медвежий Починок. По всему небу копошатся звезды. В собачьей будке возле бывшего колхозного коровника дремлет понурый пёс черной масти с умными, страдающими глазами. Ростом пёс с маленького теленка. Он в годах, морда в седых разливах.

Коровник хороший, добротный, под шиферной крышей. Когда-то в нём стояли двести коров, да пришли лихие времена, оказался колхоз в долгах, как в шелках, коров отобрали, дояркам дали вольную: идите на все четыре стороны.

Под деревней бобры ставят плотину. Пёс слышит ночных работников, ему на них наплевать. В такую ночь хочется молчать и думать. Возле его будки стоит приземистая ель, юбка ели обмётана серебром. Один глаз пса спит, другой гадает: почему нынче ель хороводится, одевается в праздничный сарафан?

За стеной в коровнике как комар пищит холодильник. В оконном стекле перемигиваются две лампочки: красная и зелёная. За кирпичной стеной лежат хозяйские ягоды. Холодильник большой, его затаскивали двумя тракторами. Пёс не забыл провонявших мазутом мужиков, которых не хотел выпускать из кабин. Хозяин тогда кричал на него, но был доволен: правильно, дай им жару! Чтобы знали, какой у него злобный сторож, и другим сказывали.

Ночь была хорошая, спокойная, должно быть, последняя такая этой осенью. Неделю назад выпал снег, полежал недолго и растаял. Потом набежал ветер, сухим шорохом запела жухлая трава, и пёс смекнул: пора ладить своё жилище. Он стаскал в конуру всё, до чего мог дотянуться. Не побрезговал хозяйской курткой, рваными веревками, рукавицами, тракторным утеплителем.