Kitobni o'qish: «Мистификация Дорна. Книга 2»

Shrift:

* * *

Всякая книга пишется для друзей автора.
Иоганн Вольфганг фон Гёте

Если реальность приводит к «выгоранию», смените реальность.
Теофраст Бомба́ст фон Го́генгейм, известный как Парацельс

От Издателя

Уважаемый книголюб!

Если вы читаете эти строки, значит, вы рискнули продолжить знакомство со странной рукописью, авторство которой приписывают доктору Дорну. Это говорит не только о вашей недюжинной отваге, но и о терпимости к вымыслам, которыми вас потчует автор. Если вы наткнулись на второй том «Мистификации Дорна» случайно и счастливым образом избежали чтения более 200 страниц первой книги, то не сожалейте о непрочитанном: предыдущая книга наполнена выдумками и фантазиями. Ни одного достоверного факта автор не приводит, не говоря уже о «правде жизни», как того требует литературная комиссия и худсовет союза писателей.

Кстати, о самом авторе. Ведя повествование от первого лица, он тем самым пытается убедить нас, что именно он и есть главный герой романа – Евгений Сергеевич Дорн. Но кто он на самом деле? Дорн из чеховской «Чайки» или Дорн, который певец? Последнего отметаем сразу, поскольку он – Иван, а не Евгений. Тогда кто? Неужели этот равнодушный, сытый жизнью, одряхлевший кумир женщин? Не может быть! Тогда кто? Второй том завершается письмом коллеги Дорна, доктора Девиантова, которое обещает приоткрыть завесу тайны. Надеемся, что завершение романа не обманет ваших ожиданий, дорогие читатели.

Издательство, г. Н-ск, 2024 (но это неточно)

Любовь не перестаёт

Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.
Апостол Павел «Послание к коринфянам»

Женщина была чуть старше двадцати. На мгновение её облик показался мне знакомым. Вполне возможно, я встречал эту барышню где-то на улицах нашего уездного городка. Однако теперь черты её лица уже были тронуты прикосновением смерти, и сказать с уверенностью, кто эта несчастная, я не мог.

– Евгений Сергеевич, – обратился ко мне жандармский ротмистр, внимательно разглядывавший чайные чашки на столе, – возможно ли установить время наступления смерти?

«Да, конечно, возможно, но всё же кто эта молодая женщина?» – задавался я вопросом, разглядывая труп.

Здесь необходимо пояснить, что в городе N я обосновался сравнительно недавно: месяца полтора тому назад. Имел свободную практику. В редких случаях откликаясь на просьбы местного старожилы и уездного доктора Мартына Кузьмича Томилина, помогал тому в амбулатории или в операционной. Такой образ жизни давал мне относительную свободу и позволял уделять достаточное время деланию записок о своей практике и описанию казуистических случаев.

Однако, как это бывает, однажды согласившись помогать, необходимо принимать и связанные с этим испытания. Надо же было такому случиться! Согласившись на время короткого отпуска Томилина на некоторые из его обязанностей, я на второй день угодил в криминальную историю. Теперь мне предстояло отправлять так называемое «исследование мёртвых тел и установление причины смерти по запросу властей».

Сегодня посреди ночи посыльный из полицейской части поднял меня с постели и сообщил, что я незамедлительно должен явиться на осмотр тела, что извозчик ждёт во дворе, чтобы отвезти меня к месту происшествия.

Подъезжая, я вздрогнул и пробудился окончательно, но не от утренней свежести, а при виде дома, показавшегося в неясных сумерках. Дом был мне знаком. Тягостное предчувствие сдавило мне сердце. В окнах горел свет, за шторами угадывалось движение. Открывшаяся картина происшествия и успокоила меня, и одновременно вызвала тревогу, как обычно тревожит душу явление смерти.

– Что скажете, доктор? – повторил вопрос ротмистр.

Я вплотную приблизился к застывшей женской фигуре в кресле. Голова несчастной склонилась к левому плечу, словно она рассматривала лепнину на потолке, руки покоились на подлокотниках, а невысокая резная спинка поддерживала её туловище. Сидячее положение ограничивало возможность нахождения трупных пятен на теле, и я окинул её взглядом, отыскивая тягостные признаки наступившей смерти.

Скромное, если не сказать невзрачное, тёмное платье свободно облегало худощавую фигуру. Я тронул предплечье. Рука не сдвинулась с места: наступившие изменения сковали мышцы. Узкая бледная кисть застыла на резной львиной гриве подлокотника. На безымянном пальце покойной тускло блестело кольцо с небольшим бриллиантом. «Кисть – левая», – отметил я про себя. Наконец увидел то, что искал. Освободив запястье от тугого манжета, я сдавил едва наметившуюся синюю полосу на коже.

– Николай Арнольдович, – прекращая отсчёт секунд, ответил я жандармскому офицеру, – полагаю, она мертва уже часов шесть.

– Знаете, Евгений Сергеевич, – не отрываясь от разглядывания блюдец и чашек, заговорил сыщик, – интересные бывают находки. Взгляните!

С этим он указал на чёрные точки на блюдце.

– Мухи! Мёртвые мухи. Я однажды имел удовольствие, – он хохотнул и продолжил: – Имел удовольствие наблюдать такое.

Николай Арнольдович Митьков, жандармский ротмистр, был грузен и приземист. Его облик заключался, прежде всего, в живописной окладистой бороде с проседью, в весёлом блеске быстрых глаз. Образ эдакого купчишки или проныры-приказчика. Такая внешность могла легко ввести в заблуждение человека несведущего и простодушного, и тот мог не придать серьёзного значения встречи с ним. Но жандармский мундир и властный голос моментально рождали в собеседнике некое напряжение чувств и осторожность в выборе слов как в письменном виде, так и в беседах. Впрочем, даже отрезвляющий вид мундира не всегда и не для всех служил предостережением. Ротмистр обладал тем качеством, которое греки называли «эмпатия», то есть сопереживание, сочувствие переживаниям другого. Митьков с лёгкостью располагал к себе всякого, в ком был заинтересован, и тот, иногда сам того не замечая, быстро расставался с требуемыми от него сведениями.

Жандармский офицер объявился в нашем городе третьего дня. Он, как доверительно сообщил мне один из моих пациентов, мещанин Осьмушкин, был связан с прокламациями, найденными в фабричных казармах Трапезникова.

Признаться, я не ожидал увидеть на месте происшествия жандармского офицера. Обычно дознание начинал либо урядник, либо сыскной чиновник. Однако ни того, ни другого на месте не оказалось. Дом заполнили полицейские чины, но командовал здесь всем жандармский ротмистр. Неподалёку, то появляясь, то исчезая, проплывала фигура чиновника в чёрной засаленной тройке, к которому ротмистр иногда обращался: «Сидорчук, отметь в протоколе!»

– Так вот, – продолжал тем временем Николай Арнольдович, – в Екатеринославле один студентик угостил сожительницу вином. Та была, как позже выяснилось, беременна, а это не входило в планы студиозуса. Он возьми и подмешай в цимлянское цианистый калий. По летнему времени мух в душной комнате было предостаточно, вот они и ринулись утолять жажду душистым напитком. Да-с, поживились они дармовым угощением и отправились к праотцам. Как думаете, Евгений Сергеевич, у мух есть праотцы? Ну, не важно! Так вот, не удивлюсь, Евгений Сергеевич, что исследуя кровь этой убиенной, – а она убита! – вы обнаружите цианистый калий.

– Виноват, – я был в некоем замешательстве. – Если это цианид, и она скончалась мгновенно, тогда я вношу поправку в часы наступления смерти. Вероятнее всего, это произошло десять – двенадцать часов тому назад.

– Тэк-с, – протянул Митьков, взглянув на мерно тикающие часы на стене, – значит, около полуночи…

– Однако, Николай Арнольдович, – спохватился я, – как бы не была велика доза яда, покойная не встретила бы смерть вот так, сидя, и, заметьте, со спокойным выражением лица. И потом, каким образом отрава могла попасть ей внутрь? Не с чаем же!

– Отчего же нет, Евгений Сергеевич! Вы на мух, на мух полюбуйтесь! Напились чаю – и вуаля!

– Нет-нет, – указал я на осадок растворённого сахара в чашке перед покойной, – чай был с сахаром, а сахар нейтрализует синильную кислоту.

– Хм! – озадаченно промычал сыщик. – Нет, здесь что-то не так, Евгений Сергеевич!

Он склонился над хрустальной вазочкой, внимательно разглядывая мерцающие куски колотого сахара.

– Меня вот что ещё удивляет, если позволительно вы сказаться дилетанту, – прервал я его тщетное, на мой взгляд, изучение вазочки, – барышня, судя по платью, не обладала значительными доходами, но носила при этом обручальное кольцо с брильянтом удивительной чистоты.

Мне нередко приходилось выступать в роли медицинского эксперта в криминальных происшествиях на прежних местах службы, но загадки криминалистики, которые сопровождают любое расследование, всегда оставляли меня равнодушным. Обыкновенно, подготовив необходимый отчёт и отправив его во врачебную управу или прямо в судебное заседание, я тут же забывал о происшествии и через неделю уже не мог вспомнить обстоятельств дела. Однако в этот раз всё складывалось иначе.

Трепет, испытанный в этот предутренний час, родился от мучительных и одновременно сладких воспоминаний. Дом, возле которого я бывал не раз, но порог которого не смел переступить, открылся мне своей чудовищной тайной. Это породило незнакомую мне прежде ажитацию от возникших вопросов. Кто эта несчастная? Зачем очутилась она в этом доме? Был ли яд причиной её смерти? Если нет, то что? Если да, то как быть с известным фактом нейтрализации токсина сахаром? Отчего у бедно одетой девушки кольцо с бриллиантом?

С годами выработанная способность из мозаики симптомов складывать единую картину диагноза и трепет, мною сейчас испытываемый, вдруг возбудили во мне страстное желание пройти по тёмным лабиринтам этого преступления. Не скрою, значение имело и то, что дом этот был мне не безразличен.

Тем временем Митьков поднял хрустальную вазочку и принюхался, поводя своим крупным носом поверх белых осколков. Мне с трудом удалось скрыть своё удивление. Я никак не предполагал, что сыщик, столь умудрённый опытом, верит, будто по запаху горького миндаля можно узнать о присутствии цианидов. Знающий химик на этот домысел лишь устало покачает головой и скажет, что чистая соль синильной кислоты не обладает запахом вовсе. Кроме того, оказавшись на открытом воздухе, кристаллы синильной кислоты быстро окисляются и теряют свою токсичность. Запах горького миндаля присущ амигдалину, который… Впрочем, это уже химия, а не врачебная история. Так или иначе, будь в вазочке хоть ни одного куска сахара, а сплошной цианистый калий, то отравить девушку с его помощью было бы весьма непросто. Во всяком случае смерть не была бы мгновенной. Однако ротмистр, похоже, не знал и этого.

– Кольцо? – без всякого интереса спросил Николай Арнольдович. Он поставил вазочку на стол и с силой растёр себе затылок. – Пустое! Не обращайте внимание. Однако ж запаха нет. Голова раскалывается. Чёртова наливка. Вкусная, но под утро, изволите видеть, голова как барабан. А что это у вас с лицом, Евгений Сергеевич? Будто у вас лягушка во рту. Не одобряете хода моих мыслей?

– Ни в коей мере, господин ротмистр, ни в коей мере, – сдержанно ответил я, делая пометки в блокноте для будущего отчёта и одновременно досадуя, что расследование поручено такому тугодуму. – Однако было бы уместным, на мой взгляд, сперва выяснить личность убитой. Смею предположить, что барышня не православной веры, а скорее католической, и, думаю, вдова. Обратите внимание, что кольцо – на левой кисти, а не на правой…

– Что это вы нафантазировали, дорогой доктор? – недовольно прервал меня жандармский офицер. – Уж не покойница ли вам это нашептала? Будет вам играть в казаков-разбойников!

– Касательно отравления цианистым калием, дорогой Николай Арнольдович, – сдержанно продолжал я, – замечу, что, кроме присутствия дохлых мух, иных свидетельств нет. Вам не угодно принимать мои рассуждения? Воля ваша! Но буду вам весьма обязан установлением личности погибшей. Мне это требуется для отчёта. Не хочется, знаете ли, переписывать отчёт по нескольку раз.

– Будет вам личность, – буркнул ротмистр и снова яростно растёр затылок, – аккурат к написанию отчёта будет. Ручаюсь!.. Впрочем, – тут же добавил он сердито, – записывайте. Суторнина Августа Михайловна, двадцати четырёх полных лет от рождения, учительница местной уездной школы.

– Позвольте, – от неожиданности я даже оставил своё занятие: я как раз набрасывал карандашом силуэт фигуры, сидящей в кресле, – как? Вот так, едва начав дознание, вы уверенно заявляете о личности убитой?

– У нас свои секреты, доктор, – недовольно отвечал сыщик. – Не спрашивайте. Поверьте, вам они будут скучны.

Я закрыл блокнот, кивнул и направился к дверям. Внезапно мне стало дурно: неожиданная тяжесть в груди, необычайная слабость. Всё это заставило меня остановиться и опереться о дверной косяк. На лбу выступил пот. Привычный ко всякого рода сценам смерти, я отчего-то впечатлился мрачной обстановкой комнаты. Да и самый воздух, казалось, был тяжёл и смраден. К тому же ротмистр в больших дозах определённо был вреден моему здоровью: меня замутило, и голова налилась тяжестью.

– Так, значит, десять часов? – думая о своём, спросил вдогонку сыщик.

– Десять – двенадцать, если смерть наступила мгновенно, – я двинулся к дверям и добавил: – В ином случае считайте часов шесть.

– Осталось выяснить, – заметил Митьков, – есть ли в крови убитой яд. Нет, определённо в наливку плеснули самогону! – добавил он и покрутил побагровевшей шеей.

Я кивнул на прощание и вышел. Отдав распоряжения по доставке тела в морг, я пешком отправился к себе домой.

Утреннее небо золотилось нарождающейся зарёй, лёгкий ветер приятно холодил лицо, слабость и тошнота исчезли. На какое-то время я отвлёкся от своей досады и уже спокойно размышлял о том, где же я мог раньше видеть эту барышню?

Я остановился. Ну, конечно! Учительница! Августа Михайловна Суторнина!

Надобно пояснить, что хоть наш городок и невелик, но встретить дважды одного и того же жителя мне доводилось разве что на приёме в амбулатории, когда болезнь или несчастный случай приводили его ко мне. Моя постоянная занятость в больнице, разъезды по деревням, усадьбам и близким дачам делали меня невольным отщепенцем. Ничего удивительного, что я не сразу признал Августу Михайловну. Ведь видел я её всего раз! Виноват, два раза! Но во второй раз буквально мельком. А дело было вот как.

По решению фабриканта Трапезникова, в небольшом каменном доме рядом с рабочими казармами открыли уездную школу на четыре класса для детей рабочих. Прислали учительницу. При школе для вольного посещения учредили читальный зал. Говорят, книги собирали по всей губернии. Фабричные сначала по одному, потом по двое стали захаживать: кто читал, кто картинки разглядывал. С утра учительница с детишками арифметикой и письмом занималась, а под вечер книжки выдавала их отцам. Дело постепенно наладилось, и в читальне даже завели кружок самообразования. Однако известно, что у земских учителей содержание крайне скромное, и учительница, не выдержав постоянной нужды, сбежала. К лету прислали новую – молодую и энергичную Августу Михайловну. Я бы никогда и не узнал об этих событиях, да и о самой учительнице не имел бы представления, если бы не её визит.

Как-то под вечер она явилась ко мне в амбулаторию и, стесняясь и краснея, начала горячо говорить о пользе знаний о здоровье. Убедившись в моём с ней безоговорочном согласии, она, мило улыбнувшись, упросила меня прочесть перед рабочими лекцию о предупреждении болезней и сохранении здоровья. Разумеется, я согласился. Лекция прошла с грандиозным успехом. Рабочие, а в читальном зале сидели преимущественно они да их жёнки, сперва с недоверием и даже с недружелюбием отнеслись к моим словам, но вскоре прониклись интересом и даже задали вопросы. Потом было общее чаепитие. Несколько жён рабочих хлопотали, разливая чай, но я, сославшись на занятость, откланялся. Августа Михайловна вышла меня провожать, и, уже спустившись с крыльца, я услышал, как её кто-то окликнул. В сумерках я заметил мужской силуэт. Вот, пожалуй, и всё, что мне вспомнилось этим утром.

Прогулка, а в большей степени облегчение, которое я испытал от мысли, что с моей памятью по-прежнему всё в порядке, улучшили моё настроение до такой степени, что пробудили во мне аппетит. Комок в горле исчез, голова стала ясной.

Флигель, который был отдан мне под проживание, находился в дальнем краю больничного двора и сообщался с небольшим лазаретом дощатым коридором. За завтраком я мог наблюдать сам двор, больничное здание из красного кирпича и низкий, сложенный из больших валунов, сарай, служивший моргом. Я ждал подводы с городовым, которому было велено доставить тело. Подводы всё не было. Солнце поднялось выше затейливого резного петушка – флюгера на башенке больницы – и стало припекать. Двор был пуст. Я поднялся и решил было пройти по коридору в лазарет, проверить больных, когда в дверь неожиданно постучали.

На пороге стоял Иван Фомич Травников – молодой мужчина двадцати девяти лет, местный телеграфист. Я не удивился его приходу: Травников был моим пациентом. Хроническое утомление из-за частых ночных дежурств сделали его и без того неуравновешенную натуру крайне склонной к нервным припадкам. Однако в этот раз было всё гораздо серьёзнее: в его руке был пистолет.

– Евгений Сергеевич, – чуть не плача пролепетал телеграфист, – отымите его от меня! Застрелюсь, истинный бог, застрелюсь!

* * *

Оружие было спрятано в нижний ящик стола и заперто на ключ. На самом дне ящика хранилась пачка листов с моими записями, а под ними – дамская перчатка. Светло-коричневая ткань по-прежнему хранила едва уловимый аромат духов той, что оставила её… Впрочем, не важно! Небольшой короткоствольный, с перламутровой ручкой, пистолет лёг на самое дно. Задвинув ящик, я запер его на ключ и обратил своё внимание на посетителя.

Глаза того блуждали, он молчал, иногда всхлипывал, закашливался и снова молчал. Время от времени он нервно тёр длинными, нечистыми пальцами красные глаза и тяжело вздыхал. Я встал, быстро вышел и также быстро вернулся, держа в руках графинчик с водкой. Рюмка была наполнена, я пододвинул её телеграфисту. Он легко выпил и замер, словно прислушиваясь. Потом обмяк на стуле и заговорил:

– Евгений Сергеевич, к вам и только к вам… сил моих больше нет. Вот, застрелиться хочу. Спрячьте этот револьвер! Подальше от меня спрячьте! Не ровен час, руки на себя наложу! Я – что? Себя не жалко, а вот мать-старушка пропадёт. Один я у неё. Пропадёт, непременно пропадёт! Не от горя, так от нищеты. В побирушки с сумой по деревням!

Телеграфист снова всхлипнул, и по его измождённому лицу покатились слёзы.

«Что ж, – глядя на несчастного, подумал я с сочувствием, – знаю, что работа его на телеграфе рабская: шестнадцать часов за сутки! Не всякий выдержит. Да и зрение, как постоянно жаловался Иван Фомич, стало совсем худым. Как-то заглянул я на почту, а заодно и в малый закуток, прилепившийся к задней стене почтовой избы, служившей телеграфной конторой. Заглянул и ужаснулся. Душно, свет тусклый, словно в погребе. Полно всякого разношёрстного народа. Телеграфист сидит в общей зале, отгороженной от посетителей решёткой. А те кричат, плачут, ругаются, чуть не дерутся – прямо ад земной!»

– Но не стреляться же из-за этого, Иван Фомич! У вас отдых – сутки через двое? Вот и отсыпайтесь! И, в первую очередь, оставьте вы карточную игру! Ведь ночи напролёт дымите папиросами, не спите, всё играете! А вам свежий воздух нужен! Вы о чахотке слыхали? Гуляйте, мой дорогой, гуляйте, да непременно на свежем воздухе!

Телеграфист безучастно выслушал мои увещевания. Потом судорожно вздохнул и неожиданно вскричал:

– Да не в этом дело, Евгений Сергеевич! Как вы не пони маете?! Сатрапы, палачи… Попрание свобод! И как это?..

Он с силой потёр лоб, пытаясь вспомнить.

– Кровавый режим! – наконец выпалил он и обмяк, понуро свесив голову.

Я, признаться, был не готов к такой смене темы разговора и не на шутку обеспокоился состоянием душевного здоровья телеграфиста.

– Помилуйте, Иван Фомич, о чём вы?

Тот поднял на меня глаза, полные слёз, и, прижав руки к груди, с надрывом произнёс:

– Не могу я! Что же прикажете жандармам из охранного отделения, душителям свобод, помогать?! Я – человек прогрессивных взглядов! Я хоть человек маленький, телеграфист, но и у меня есть личность, индивидуализм! Мои убеждения, моя верность идеалам!

«Господи, – я испугался, – при склонности к истерике эдакие рассуждения об убеждениях и идеалах, да ещё в драматических тонах, до добра не доведут! Ужас! В таком угаре непременно подожжёт что-нибудь или возомнит себя Писаревым!»

– Позвольте, – решил я отвлечь телеграфиста от навязчивых мыслей об идеалах, – откуда у вас револьвер?

– Браунинг, – уточнил Травников и как-то засуетился, занервничал, – браунинг это. В карты выиграл у заезжего помещика. Давеча у Никишина играли. Помещик вчистую продулся: и деньги, и часы, и вот браунинг тоже… Страшно мне, доктор, страшно! Вы его хорошо заперли?

– Не сомневайтесь! – ободряюще проговорил я после того, как успокоил его в надёжности замкнутого ящика. – Не отчаивайтесь! Есть выход. Не делайте ничего такого, что претит вашим убеждениям. Вот и всё!

– Да… – он опять обмяк, – спасибо… Я с ночной прямо к вам. Почему? А потому, что телеграфное сообщение. Под самое утро принял. Для городской управы. Под утро. Читаю. Не положено, не по чину, но куда глаза девать? Стало быть, читаю. Принять строжайшие меры по недопущению скопления горожан на площадях, у присутственных мест, усилить надзор за неблагонадёжными. А в конце сообщение. В губернском городе С, возле театрального дома купца Алексеева, неизвестные бросили бомбу. Двое обывателей убиты на месте, остальных свезли в больницу, несколько низших чинов полиции ранены. Приезжий столичный чиновник, на которого, видно, покушались, невредим. Метатель бомбы при взрыве убит.

Моё потрясение от услышанного было настолько велико, что я некоторое время не видел и не слышал ничего. Позже я объяснял своё состояние оглушённости и растерянности тем, что после процесса над Желваковым и Халтуриным, народовольцами-террористами, пребывал в некой иллюзии общественного покоя, в убеждении, что времена безумцев закончились, что общество и власти извлекли из кровавых преступлений трагический урок, и всё стремится к примирению.

Известие о страшной трагедии, разыгравшейся совсем рядом с нашим городком, повергло меня в ступор. Но от чего сам Травников так нервничает?

– Да оттого, Евгений Сергеевич, – телеграфист всё ещё не находил себе места, – что я видел его! Здесь у нас! Видел и даже предполагал преступный умысел. Грех, грех на мне!

* * *

В волнении я несколько раз прошёлся по кабинету, силясь побороть гнев и возмущение, и всё же воскликнул:

– Как же так, Иван Фомич, как же так?! Знали и не остановили! Пусть, допускаю, вы испугались. Но отчего тотчас не заявили в полицию?

Травников сидел совершенно подавленный. В его поведении чередовались всплески возбуждения на грани безумия с минутами прострации. Он сидел обмякший и бормотал что-то невразумительное. Видимо, своё собственное признание и моя несдержанность окончательно лишили его сил. Обхватив голову руками, он сидел на стуле, чуть покачиваясь. Когда он заговорил, голос его по-прежнему выдавал душевное смятение и полное отсутствие воли. Горемыка-телеграфист то завывал страдающе, то вдруг срывался на крик, словно актёр в любительском спектакле. Впрочем, такое нелицеприятное сравнение пришло мне на ум несколько позже, когда я имел возможность вернуться мыслями к этому злосчастному утру.

– Как можно-с, Евгений Сергеевич?! Что же, прикажете водить знакомство с охранкой? На товарищей своих кляузничать?! Нет-с! Увольте-с!

– Людей убили! Вы это понимаете? – совсем осердясь, воскликнул я.

Телеграфист отшатнулся от моего крика и продолжил с отчаянием:

– Ведь я как думал, Евгений Сергеевич? Он же товарищ! В рабочий кружок вместе ходим, самообразовываемся, мыслям разным обучаемся. И Августа Михайловна нам помогает, и вот вы изволили нам лекцию читать. Мы с ним одни книжки читаем, мысли об них друг другу высказываем.

– Да кто он-то? – перебил я с раздражением.

– Так Сенька Никифоров, – пояснил Травников, словно этот факт настолько всем очевиден, что он даже удивлён моей неосведомлённости, – аптекарский помощник. Он в Кёлеровской аптеке на Успенской служит. Вместе ходим в рабочий кружок. Мне и в голову не приходило, что он удумал!

– Да с чего вы взяли, что умысел у него был на преступление?

Травников закивал головой, будто соглашаясь с чем-то мне непонятным.

– Дело-то как было? Иду я, значит, на службу. Утро. На пустыре, что позади станции, никого. Я обычно через пустырь хожу, чтобы короче, значит. Вдруг вижу, у самых путей женщина. В руках кулёк-не-кулёк – свёрток! И несёт так бережно. Думаю, фабричная спешит к нам в почтовое. Нет, смотрю, останавливается. А там – ящик с песком, на случай, если трава от искры паровозной загорится. Постояла возле ящика и пошла прочь. Да быстро так, будто убегает, ещё по сторонам оглядывается. Я к ящику. Знаю, фабричные девки бывает обрюхатятся, да потом ребёночка подбрасывают куда ни попадя. Грех какой! Я, значит, ящик открываю. Там и вправду куль в тряпки замотан. Думаю, задохнётся ребёночек. Разматываю, а там коробка. В коробке жестянка круглая, навроде консервы, а рядом какие-то маленькие железки в бумагу завёрнуты. Три штуки. Я понять ничего не могу. Что такое, зачем в пе сок кидать? Только хотел коробку взять в руки, чтобы рас смотреть поближе, как меня хвать кто-то за плечо и в траву кидает. Смотрю, а это Сенька Никифоров. Ну, мы с ним сперва чуть не подрались. Потом ничего, происшествию разбор дали. Он мне и говорит, ты, говорит, Иван, не лезь в это дело. Мне ячейка поручила, я и исполню, даже, если понадобится, ценой жизни! Как Кибальчич!

Замотал коробку в тряпицы и прямиком на станцию. А там уже паровоз дымит, состав вот-вот с места стронется. Я ему кричу, мол, какое такое дело? А он только рукой махнул.

Травников замолчал, потом со вздохом добавил:

– Состав-то в город отправился. А с утра телеграмма. Всё и сложилось.

Будто выговорившись до конца, он успокоился и, понуро склонив голову, присел, погружённый в произошедшие накануне события.

Я тоже молчал, сражённый услышанным. Информация из газет или из писем о событиях, пусть потрясающих наше воображение, но произошедших, как нам кажется, где-то вдали, будто в других мирах, действует на нашу психику гораздо с меньшей силой, чем те, свидетелем которых вы являетесь здесь и сейчас.

Вот и теперь, думая о случившемся, я ужасался и отказывался верить в реальность преступления, совершённого известными мне людьми. Этого Семёна Никифорова я встречал не раз, будучи в аптеке на Успенской улице и беседуя с аптекарем Ильёй Петровичем Кёлером – опытным и искусным провизором. Помощник его производил на меня впечатление аккуратного и знающего своё дело молодого человека. Он нередко удивлял меня глубиной и точностью знаний химических превращений. Перед внутренним моим взором возник худощавый, невзрачный юноша в белом, под горло, халате – Сеня Никифоров. Я невольно посмотрел на Травникова, крупного и, вероятно, сильного, зрелого мужчину.

«Как Никифоров мог отшвырнуть такого дядьку? – задался я вопросом. – Впрочем, – тут же ответил я самому себе, – хорошо известны факты, когда люди небольшой физической силы в состоянии аффекта могут поднимать предметы, тяжелее их самих в несколько раз».

– Вот что, голубчик, – вернул я Травникова к действительности, – ступайте домой, отоспитесь. А потом непременно ступайте в полицию.

Травников как-то странно дёрнул головой и снова впал в истерику:

– Я не доносчик какой-нибудь, не наушник! Пусть сами разбираются, ищейки царские! Ну, в самом деле, Евгений Сергеевич! Я не Иуда какой! Их – в казематы, на каторгу, в кандалы! А я? В охранку?! Чего ещё изволите, Ваше благородие! Это низко!

– Чёрт возьми, Иван Фомич, – я дал волю своему гневу, – что вы чушь мелете?! Из-за ваших, как вы их называете убеждений, убили людей! Понимаете? Нет таких идеалов, из-за которых можно людей убивать! Не война ведь! Да и война, какая она ни на есть праведная, она – вина и проклятье для всех людей!

– Ах, Евгений Сергеевич! – запричитал телеграфист снова. – Душа разрывается! Лучше уж застрелиться или удавиться, чем у жандармов в прихвостнях оказаться.

– Ну, хватит! – я легонько хлопнул ладонью по столу. – Хватит! Идите спать! С жандармами я разберусь. Только имейте в виду, на суде вам всё равно придётся выступать.

Травников поднялся и пошатываясь направился к выходу. В дверях он поворотился.

– Евгений Сергеевич, – заискивающим голосом попросил Иван Фомич, – вы игрушку эту сберегите. Очень мне нравятся такие безделушку. Слоновая кость, перламутр всякий. Опять же, будет что на кон поставить.

В это время со двора донеслось громыхание подводы – привезли покойницу.

* * *

Занеся перо над чистым листом бумаги, чтобы поведать читателю о ходе дальнейших событий, я остановился, обнаружив незнакомое доселе сомнение. Я обеспокоился тем впечатлением, какое мои записки могут произвести на читателя.

Скажем, описание небесной лазури или упоительного пения лесных птах, помимо единственного прибытка – благосклонности цензора, наверняка, вызовет у читателя скуку, а иного заставит досадливо поморщиться. Читатель ждёт, что вот-вот начнётся действие, прозвучит «зачин» повествования, но автор вместо этого «кормит» его долгим описанием осеннего неба или дотошно рисует портрет проезжающей мимо барыни под кружевным зонтиком. Да к тому же, он уже где-то всё это читал: то ли в дамском журнале, то ли в отрывном календаре. И оттого, что не может вспомнить, где он это читал, ещё пуще досадует.

Начиная описание врачебного исследования героини моей, Суторниной Августы Михайловны, снова нахожусь в некотором недоумении. С одной стороны, она как бы не совсем героиня, поскольку мертва, но остаётся ею, как немаловажная фигура для понимания последующих событий. С другой стороны, мой профессиональный долг призывает в описании держаться слога лаконичного и протокольного. Но не рискую ли я фраппировать читателя и тем самым невольно принудить его отложить чтение или вовсе от него отказаться? Теряясь в разрешении всех этих противоречий и думая, как их обойти, решаюсь вовсе их не обходить.

* * *

Итак, вернёмся к повествованию. Войдя внутрь мертвецкой, я мельком огляделся. Под тяжёлыми нависшими сводами посреди чистого помещения располагался длинный мраморный стол. В дальней стене была устроена низенькая дверь в ледник. Лука – молчаливый и угрюмый старик, смотритель и одновременно санитар – поджидал меня, сидя на низком табурете возле ледника. При моём появлении он встал и, тяжело ступая, подошёл с клеёнчатым фартуком в руках. Облачившись в него и надев нарукавники, я приблизился к телу.