Kitobni o'qish: «Я твой день в октябре»
Пролог
Это четвертая моя повесть о советском прошлом. Время, в котором я живу сейчас, душой не запоминается. Хотя умом я его понимаю, но кроме того, что выросли мои дети и быстро взрослеют внуки – не радует ничто. Когда скончался СССР, мне и в голову не приходило страдать о трагической потере всего социалистического или, наоборот, ликовать, чувствуя на себе и близких суетливое, сумбурное, нелепое и равнодушное движение по нашим телам шустрого и наглого как будто бы капитализма. Душа не воспринимает его. И память с ней согласна. Не делать же, действительно, культа из большого количестваеды повсюду, невиданных шмоток с иномарками, да электронными штуковинами вроде компьютеров и карманных телефонов.
Хорошо это всё. Но жизнь изобилие долгожданное почти никому, кроме пары тысяч «поднявшихся» над массами, не улучшило. Потому, что лучшая жизнь – надёжная жизнь. В которой каждый день не меняют законов, в которой нет страха остаться без денег, работы или пенсии не оскорбительной. А сейчас и законы временные, и деньги, не дающие сил радостно смотреть в перспективу, и зависть, жадность, гордыня властных да богатых. И молчаливая безнадёга народная, к которой привыкли люди, не пробившиеся ни к деньгам крупным, ни к причудам нашего карикатурного капитализма.
Я напоминаю читателям о советском прошлом, не потому, что любил его именно за социализм или КПСС. Я, честно говоря, просто жил и никогда не радовался тому, что вместе со всеми иду к коммунизму. Не обожествлял строй и вождей. Но мне было хорошо там, в том времени. Не потому, что молод был и в меру нагл. Хорошо было мне оттого, что хорошо было практически всем. Кроме тех, кто лично сам делал всё, чтобы жилось ему плохо.
Я продолжаю рисовать словами портрет той эпохи. Кто жил в ней – помянут. Добром, надеюсь. А кому не довелось ещё жить, хоть что-то узнают о ней не от податливой любой власти науки истории, а от непредвзятого писательского наблюдения.
Если кто-то решит, читая, что пишу я хоть и от третьего лица, но про себя и жизнь свою бурную, то ошибётся он. Это не автобиография. Поэтому (для тех, кто помнит мою молодость) все совпадения с моей биографией – совершенно нечаянная случайность и не более того.
***
Все совпадения имён, названий и событий – случайны.
1.Глава первая.
Похоже, девушку собрались изнасиловать. Темно было. Ни звезд, ни луны. Черные октябрьские тучи, от которых отваливались редкие увесистые капли, были подвешены так низко, что, казалось, оборвутся от тяжести своей, рухнут и накроют землю толстым мокрым одеялом. Вот они делали ночь ещё непрогляднее. Лёха побежал на звук. На голоса. На испуганный и охрипший от истерики женский и два мужских, которые оба несли одно и то же.
– Эй, ну! Мамой клянусь: чай попьём и к своим пойдёшь. Чай с собой привезли, не на магазин брали, тьфу. На нашем сопфели растёт. И на кишлак рядом растёт. Этот чай бог целовал – вах! Ну, нэ надо боишься, вай! Чай попьешь – радость забэрёшь. Гия тебя в вагончик ваш потом на руках нэсти будет, клэнус! Хлеб мне нэ кушать, эсли нэ так будет! Как мужчина клэнус, вай!
Девушку, похоже волокли под руки спиной вперед. Кричала она вверх и сквозь редкие капли слышно было, что ноги её то шуршат в грязи, то стучат по хлюпающей глинистой жиже.
– Не хочу! Пустите! Не надо! – уже не связками голосовыми кричала девчонка. Казалось – это через тело и одежду прямо из сердца вырываются
похожие на слова звуки, в которых не прослушивалось ни единой ноты надежды. Тащили её в сторону трёх вагончиков, метров за триста от семи бригадных, В них жили работяги из ближайшего села и недавние абитуриенты, а теперь уже десять дней как первокурсники педагогического института областного центра Зарайск.
Лёха случайно шел в свой вагончик именно в это время. Пока не стемнело – искал на поле свой любимый спортивный пояс. Такой штангисты надевают, чтобы не рвануть мышцы. А Лёха уже перворазрядником по лёгкой атлетике был в свои восемнадцать и со штангой на тренировках тоже работал. В этом поясе. А тут отложил его в сторону на поле, ближе к траве, но когда пошел искать – не нашел. В столовую поэтому опоздал. Но тётя Вера, повариха прекрасная и добрая душа покормила, конечно. Вот из столовой он и вышел как раз в тот момент, когда девчонка начала кричать и сопротивляться.
Волокли первокурсницу в один из трёх вагончиков. Там жили посланцы далёкой Грузии. Шофёры. Хлеб обмолоченный помогали местным мужикам и солдатикам возить на ток за двадцать километров в горячие дни уборки. А сейчас пара машин каждый день забирала колоски, оброненные комбайнами. Студенты на карачках прочёсывали стерню, подбирали стебли примятые, но не скошенные, отрывали и плотно набивали ими мешки. А на току стоял одинокий комбайн, специально приставленный молотить собранные студентами колоски. Всё собирали. До последней былинки. Совхоз был передовой и не допускал даже малейших потерь. А грузинским машинам, кроме этих двух, радостная выпала доля. На приколе стоять и ждать – пока их наездникам разрешат ехать домой. Потому двадцать восемь из тридцати шоферов гоняли балду. Целыми днями в карты резались, пили чачу и мотались вечерами в совхоз и райцентр на танцы. Больше занятий в этих краях не было. Да и этих хватало. А через десять дней после зачисления по традиции пригнали и дармовую рабсилу – первокурсников. Человек шестьдесят. Из них всего двадцать два парня. Остальные – юные городские барышни. Ещё глупенькие, смешливые, красивые и счастливые семнадцатилетние взрослые люди. Студенты, уважаемая советским народом совсем крошечная каста, допущенная к познанию наук.
– Ты сэчас молчи, да! – сказал один из парней. – Плохая ведош себе. Ламази гого! Красывый, говорю, дзэвучка, но глупый, вай!
Леха вылетел точно на цель. Голоса помогли безупречно. Того, который курил на ходу, он сбоку зацепил за плечо, развернул и перехватил согнутой правой рукой шею. А левой смог ухватить свою правую кисть и резко поднял невысокого парня, оторвал его от земли и прижал к груди. Шофёр мгновенно потерял сознание, обмяк и Лёха уронил его в грязь. Слышно было, что девушка тоже упала. Она перестала кричать, а в тишине Лёха ясно услышал дыхание второго и тяжелое движение ног по слякоти в его сторону. Он присел на корточки и когда хлюпанье грязи оказалось почти возле его лица – расставил руки и сел на одно колено. Второй шофер влетел в эту ловушку как рыба в сеть. Лёхе осталось только обхватить его ноги, подняться и оттолкнуть тело от себя. Шофёр плюхнулся спиной и, похоже, головой крепко приголубил грунт. По крайней мере, после единственного слова «анмо?» он затих и не слышал Лёхиного ответа:
– Кто, кто! Товарищ по работе! – простые грузинские слова и вопросы он понимал. В детской ещё компании был такой – Димка Коберидзе. Что их выгнало с родины в Казахстан, никто не знал и не спрашивал. Димка с удовольствием учил соседей грузинскому, а его все обучали русскому.
Лёха на ощупь нашел девушку, поднял её и повел к своим вагончикам. Довел до девичьего и сказал: – Иди. Завтра поговорим. Умойся и тихо ложись спать. Всё нормально. Не бойся. Я тут буду. Рядом.
Он позвал ещё с десяток своих ребят. Они час стояли возле вагончика с кирпичами, лежащими зачем-то стопкой слева от порога. Но никто не пришел. Кроме этих двоих остальные вернулись из совхоза с танцев далеко за полночь. Разбираться было не с кем. Двое пострадавших доползли до своих шконок и уснули мгновенно после неожиданного приключения и поллитра чачи.
А вот утром начались разборки. Часов в семь маленькое окошко вагончика, где жили парни, задрожало от сильного стука. Но стекло выдержало.
– Генацвале, вай! Я твой мама имел, ткха! Ну, а не козёл если, давай, выходи шамором, да!
Лёха вышел один, но за ним в трусах и майках выпрыгнули из узкой двери ещё пятнадцать ребят. У кого-то вилки в руках, кто-то перочинные ножики взял с собой и раскрыл на улице. Остальные подобрали кирпичи вчерашние. Шофера тоже не с пустыми руками пришли. С монтировками в основном.
– Кто? – коротко спросил парень постарше с большими черными усами и синеватыми от бритья щеками и подбородком.
– А сам угадай, – подошел к нему вплотную Вадик Бекман, стокилограммовый кусок мышц. Борец вольник.
– Угадай – не угадай! Зачем игрушка играешь? – усатый выразительно постучал себя монтировкой по лодыжке.
– А что было-то? – подошел к Вадику Лёха.
– Наших мэгобари, ну это – друзьёв наших кто ночью бил? Дзалиан мцкенс!
– Обидно тебе, говоришь? – Лёха прошел мимо него в толпу. Человек двадцать пришло. – Чего-то я не вижу тут побитых. Сколько их было? Пять, десять?
– Два был. Мало тэбэ, генацвале? – старший пошел за Лёхой.
– Пусть руки поднимут.
– Тквентан тховна маквс! Делайте, что слышали! – усатый подошел к двум, рядом стоявшим невысоким шоферам и сам поднял их руки выше своей головы.
– Ты сам видишь – где у них фингалы под глазами, царапины, синяки, зубы выбитые? – Вадик засмеялся и присел на корточки. – Они целее тебя, генацвале. У тебя вон ссадина на шее. А у них всё гладко, да?
– А за что били твоих? Хорошие с виду парни, – Лёха продолжал в упор смотреть на старшего. – И кто бил? Пусть покажут на них пальцами.
– Нэ помним мы, вай! – тускло сказал один из неудачливых насильников. – Ночь был, руку свою не видишь. Как могли запомнить? Чачу пили сперва, пианый были, вай!
Лёха засмеялся.
– Так били вас или нет? Ничего не помните. Следов от драки нет. Может вы лишнее выпили и вам просто показалось?
– Нэт, – вспомнил второй. – Мы стояли. Ваша дзэвучка мимо шел. Мы позвали чай пить. Она согласился. А какие-то цудад сволочи прибежали и нас душили. Чуть не умер мы!
– Витя. Сопкин! – крикнул Вадик. – Сбегай. Пусть девчонки все на улицу выйдут
Через пять минут девушки, в верблюжьи одеяла закутанные, поёживаясь на холодке осеннего ветерка стояли перед шоферами.
– Кого приглашали ? Показывайте? Она же видела, что вас душат. – Лёха стоял посредине. Между девчонками, шоферами и своими ребятами. -
А вы, милочки наши, не обманывайте грузинских друзей. Кого они приглашали из вас чайком побаловаться?
– Никого, – за всех сказала Галка рыжая. Лёха ещё не запомнил всех по фамилиям.
– Что, я вашу маму имел, вы вылупились, бараны? – крикнул старший пострадавшим друзьям. – Дзэвучка эта где? Ицнобт ам гогонас?
– Да нэт, Ваха, нэ знакомы мы с ней. Просто встретили, позвали, – парни опустили головы. – Тёмный ночь был. Нэ помним мы дзэвочка, мамой кланус! Нет её вокруг.
– Все выщли? – спросил Вадик у Сопкина.
– Пусть идут да сами проверят, – Витя обиделся.
Ну, генацвале? – спросил Лёха усатого тихо. – Избитых нет. Девушки нет. Значит много выпили чачи твои друзья.
– Ну, руку давай тогда. И приходите к нам. Тоже чачи попробуете. Посидим поболтаем. – Старший воткнул монтировку за пояс и подал руку.
Леха протянул свою.
– Бодиши! – сказал усатый и махнул своим рукой.– Домой давай, сто раз не повторю. Квелапери ригзеа. Говорю – нормальный всо!
– Да не извиняйся, – улыбнулся Лёха. Не было же ничего. Но пьют пусть поменьше. А то так и чёрта можно на дороге встретить.
Через пять минут возле вагончика уже никого не было. Вадик бриться пошел. Остальные – досыпать. Работы сегодня не намечалось. Слякотно. Дождь прошел и, может, к завтрашнему утру поле подсохнет. Лёха сел на порожек вагончика, попросил ребят кинуть ему сигарету и спички. Кинули. Он курил и ждал. Лёха был к своему возрасту «спелым помидором». Давно дружил с городскими урками и много чего успел насмотреться. И кое-чему успел у них научиться к восемнадцати своим годам. Ждал Лёха недолго. Девушка, которую он спас, вышла минут через десять и села с ним рядом.
– Это ты их успокоил? – красивым бархатным голосом, не похожим на вчерашние истерические вопли, спросила она.
– А это ты попала к придуркам этим в когти?
– Я из столовой шла. Они там были. За мной пошли. Почти возле вагончика схватили без слов за руки и к себе потащили. Вроде бы как чаем угостить.
И если бы не ты…
– Зовут тебя как? – взял её за руку Лёха и посмотрел в глаза. В черные, глубокие, блестящие, умные и редкостно красивые глаза.
– Надежда. Надя. Альтова, – факультет иностранных языков. Английская группа номер четыре.
– Имя хорошее, – Лёха улыбнулся, не отпуская руки её. – У меня пока нет надежды на то, что жизнь мне улыбнется.
– Надежда всегда должна быть рядом, – улыбнулась девушка. – Без неё жизнь – это просто убегающее время.
– Ого! – хмыкнул Лёха. – Сама придумала?
– Сама, – засмеялась Надя так же бархатно, как и говорила. – Да, считай, что есть у тебя надежда. Мы же в одной группе. Рядом. Буду твоей надеждой.
– Поживем… – Лёха поднялся.– Идем. Провожу.
– Утром кто меня тронет? – продолжала улыбаться Надежда.
– Да не поэтому. Просто провожу.
Перед тем как подняться в вагончик, Надя подала Лёхе руку. Тёплую. Нежную.
– Пока?
– Пока, – Лёха подумал, но не нашел больше ничего, что можно было бы сказать приятного милой девчонке.
– Увидимся ещё? – спросила Надя.
– Так четыре года видеться будем, – он усмехнулся и повернул к своему вагончику.
– Сегодня увидимся? – Надежда наклонилась к нему, держась за косяки дверного проёма.
– Сам хотел предложить, – Лёха смутился. – Да как-то… это самое.
– В пять. После столовой, – Надя сказала это и пропала в темноте тесной прихожей времянки.
Лёха пришел в свой вагончик. Закурил прямо на кровати. Взял консервную банку для пепла и лег. Он думал о чем-то. Точно – думал. Напряженно и опасливо. Но о чем – так и не успел понять. Замял бычок и незаметно уснул.
Совсем не зная о том, что пять минут назад очень круто изменилась его и так крутая жизнь.
Только вот поначалу это было не заметно. Ну, познакомился с девчонкой. Так это – дело обычное. Уж чем Лёху нельзя было поразить, так вот как раз противоположным полом. Сам он сроду ни за кем не волочился, цветов не дарил, под балконами не пасся, гадая – выглянет в окно или не выглянет. В любви никому пока не признавался, по театрам девушек не таскал, не мучил искусством. Даже не гулял под ручку в парке или вдоль речки, которая бежала мимо города, имела песчаную дорожку, по которой в полубессознательном состоянии под луной бродили пары, прошитые насквозь стрелой Амура. Но душевные и физиологические слияния с прекрасной половиной всегда сливались в одну большую каплю удовольствия сами по себе. Вот вроде никто ни за кем не ухлёстывал, не строил глазок и не охмурял друг друга, а повалялся Лёха лет с пятнадцати до восемнадцати и в кроватях, и на задних сиденьях легковушек, на цветущих лугах за рекой и даже на полках купейных вагонов. Покувыркался, как говорят парни, с таким количеством красивых и не очень, желанных и случайных, что и сам не считал, и друзьям не хвастался ни числом, ни уменьем. Просто, как он считал – раз уж выходило само-собой, значит, так надо. Кому, зачем надо так много, он не вдумывался, поскольку главным в жизни были спорт, рисование, игра на баяне и гитаре, сочинение авторских песен, рассказов и заметок для газеты. Потом шли друзья, дружки, товарищи и кенты-урки. А уж на последнем месте пристроились быстрые, бурные, но краткие романы, возникавшие из ничего и через пару-тройку дней исчезавшие бесследно. Тут Лёха целиком в отца пошел. Батя Лёхе достался красивый, сильный и умный. Потому на него вешались все, кто осмеливался. А он был человеком интеллигентным, журналистом известным, и чисто из гуманного отношения к дамским желаниям никому не отказывал. Что, собственно, и привело его через тридцать один год ладной с виду семейной жизни, в восьмидесятом, когда исполнился ему пятьдесят один, к безвозвратному расставанию с мамой. Хотя, как рассуждал сам Лёха, в этом престарелом возрасте уже никому из них двоих гулящий батя не мог доставлять огорчения и заслуживать изгнания из семьи. А поскольку у самого Лёхи не имелось даже иллюзий о женитьбе, то скорые и не нагруженные обязательствами да любовью спортивные приключения с юными дамами, не оставляли на душе ни рубцов, ни даже царапин.
Поэтому встреча с Надеждой в пять часов после раннего бригадного ужина не навевала на него никаких эмоций. Ну, наверное, кроме потрясающе красивых и умных глаз, глубоких и чёрных как ночная небесная бездна. Вот они не то, чтобы взволновали много повидавшего юношу, а просто упали в его душу и нашли себе в ней очень много места.
– Привет! – улыбнулась Надя сразу же на выходе из столовой.
– И тебе! – тоже улыбнулся Лёха, минут десять ждущий её на травке напротив двери. Из столовой вышла Надежда, но какая-то другая, не та, что сидела с ним утром на пороге вагончика. На ней были белые обтягивающие брюки из неизвестной ткани, тонкий шевиотовый свитерок с вшитыми блёстками и странные кеды. Лёха в жизни таких не видел. Кожаные, на утолщенной подошве, голубой углубленной стрелой от пятки к носку. Черный и блестящий как качественный антрацит короткий её волос возле челки был собран и сжат натуральной рубиновой шпилькой. Лёха в камнях драгоценных понимал. Пацанами на рудниках недалеко от города они после взрывов на карьерах доставали из земли и рубины, агаты, цеолиты, и похожие на чистое золото куски пирита.
– Ну, куда пойдём? – спросила Надя так, будто они были до этого уже везде и стоило напрячь ум, чтобы отыскать достойное место, куда их до сих пор ещё не заносило.
– В Большой, конечно! – засмеялся Лёха и взял её за руку. Палец его уперся в металл. Он поднял её кисть. На левом безымянном пальце мягко светился изнутри сразу бордовым, розовым и красным камешек тонкой огранки. Тоже рубин. – Ты что, за границу часто ездишь? У нас вроде не продают такую невидаль.
– Я не езжу, – Надежда смутилась. – Папа ездит раза три в год по работе.
– Ювелир? – Лёха остановился.
– Да нет. Он в обкоме партии работает. – Надя убрала руки за спину. – В Германии бывает, в Чехословакии, в Венгрии и Польше. Ещё где-то, не помню.
Лёха ничего не понимал в обкомах, райкомах, горисполкомах. Абсолютно. И чем там народ занимается – не интересовался вообще. Было и без того так много интересного в бурной его жизни, что лишнее просто не влезало.
– Ну, решили? В Большой идем? Или во МХАТ? – он снова взял её за руку.
– Вот по этой дороге можем пойти? – спросила Надежда. – Куда она бежит?
– Вообще-то в деревню. В Демьяновку. Но есть поворот. Вот он до середины степи идёт. А там озеро. Все туда купаться ездят. И рыбу ловить. Я тут за две недели почти всё оббегал.
– Оббегал? От кого бежал?
– Да по делу бегал. Тренировался. Кросс называется. Я легкоатлет. Бегаю, прыгаю, метаю диск и копьё, ядро толкаю.
– Всё сразу? И то и другое и пятое, и десятое? – Надежда высвободила руку, сошла с дороги и сорвала с обочины твердый фиолетовый цветок.
– Ну да. Десятиборье называется, – Лёха случайно наткнулся на мысль, что с девушкой говорит впервые не о страсти и желании покрепче её обнять и приголубить. – А на кой чёрт ей мои копья, кроссы, ядро с бегом? Во, дурак.
– Ну, ты чего замолк? – Надя уже шла с ним рядом и касалась плечом его руки, опущенной в карман. – Интересно же. Разряд, наверное, имеешь?
– Первый взрослый. Хочу мастера сделать через пару лет.
– А я дома сидела до института, – она рассмеялась нежными бархатистыми интонациями. – Английский с репетитором учила и декоративной росписью
по фарфору занималась. Под Гжель. Слышал про такую роспись?
– Ни разу, – сам удивился Лёха. – Читал, вроде много. Про хохлому читал, про финифть. А Гжель… Не, не знаю.
– Покажу в городе, – Надя взяла его под руку и они повернули в степь. К озеру. Шли долго и всё время говорили. О разных странах. Об Африке и Австралии, о жизни и гении Бетховена, о Микеланджело Буонаротти и новых самолётах ИЛ- 76.
Лёха не считал времени, не думал о том, сколько сидели они на траве возле воды озёрной, не помнил, как окутанные разговорами и спорами о самых разных вещах, делах и людях, в темноте вечерней шли обратно. На огоньки в окнах вагончиков и свет лампочки, прибитой к специально вкопанному столбу.
– Ну, пошла я? – не сказала, а почему-то спросила Надежда.
– Конечно, – Леха глянул на часы, но ничего на циферблате не разглядел.– Поздно уже. Отдыхай. Завтра нам за колосками ползать с утра до вечера.
– Мы хорошо погуляли, – Надя подала руку. – С тобой интересно.
– И мне с тобой, – Лёха прижал её ладонь к щеке. – Горит лицо?
– Горит!– удивилась Надежда.
– Это от удовольствия. Ну, пока!
– До завтра, – махнула рукой девушка и растворилась, как и тогда, в темноте за дверью странного жилого сооружения для временных людей.
Лёха ещё долго курил, ходил мимо всех вагончиков. Останавливался, затягивался покрепче, но сознание не прояснялось. Он хотел выбить из него понимание того, что с ним происходит. Вроде бы и ничего. Но было Лёхе не по себе. Будто подарили ему на день рождения прекрасный новейший самолёт-виртуоз. Красивый, нужный, желанный. А он не знал, как взлететь. И если даже взлетит случайно, то где и как приземлится.
Вот с этими запутанными аллегориями в голове и неясным теплом в сердце выпил он из горла поллитра лимонада городского, лег, и то ли забылся, то ли заснул. А, может, улетел в вечность. К звёздам, в потустороннюю жизнь.
Семнадцатого октября из города приехали автобусы. Выстроились возле совхозной конторы. Работяги своё дело сделали. Колоски, конечно остались, но их надо было искать в поле с лупой. Полёвки с сусликами, конечно и без очков их найдут. Живыми останутся. Перезимуют. Всех рабочих растолкали по кузовам грузовиков и увезли с поля. В десять утра студенты уже ждали, собравшись в уставшую, но шумную толпу, перед автобусами. Скоро должен был выйти директор и сказать на прощанье что-нибудь хорошее. Через полчаса он объявился, подождал пока юные помощники вытянутся в шеренгу
и откашлялся перед искренней торжественной речью.
– Вы нам очень помогли, – крикнул он так, чтобы левый и правый фланги слов его не пропустили. – Вы собрали со всех клеток семьдесят два центнера. А это урожай аж четырёх наших гектаров! Если бы не вы – он пропал бы. А теперь из собранного вами в колосках хлеба мельница сделает почти две тонны муки. А это почти три тонны булок хлебных. И ими можно всю зиму кормить небольшой посёлок вроде нашего! Так что, огромная вам благодарность, ребята! Вы представляете здесь три факультета. И каждому из них мы написали благодарственное письмо и подготовили почетные грамоты от имени районного комитета партии. Сегодня же специальной почтой они будут отправлены в ваш институт!
Директору поаплодировали, покричали «ура!» и «спасибо вам за всё! », после чего рассосались по автобусам и через три часа уже вываливались из них на площадку перед институтом, обрамленную клумбами бархатцев, стойко цветущих до первых ощутимых морозов.
– Занятия через три дня. То есть, с понедельника, – объявил молодой преподаватель, отработавший в командировке блюстителем порядка и трудовой дисциплины.
– На, – подошла к Лёхе улыбающаяся Надя и с размаха воткнула в нагрудный карман его клетчатой рубахи бумажку. Она в другом автобусе ехала. – Это мой телефон. Сегодня и позвони. А то забудешь про меня за три дня. А так – поболтаем вечером. Не против ты?
Лёха не стал говорить, что в квартиру, которую мама, учительница, получила всего три месяца назад, через каких-то шесть лет ожидания в очереди городского отдела народного образования, телефон пока не установили. Тоже очередь приближалась. Он похлопал ладонью по карману и съехидничал мирно, с довольным лицом.
– А девичья гордость где? Я же сам должен был его у тебя выпрашивать. И, может, выпросил бы.
– Да я смотрю – стесняешься ты, – Надежда взяла его за руку, подержала недолго. – А ты на других не похож. Придумал себе образ героя-победителя. Может, так и есть. Может, и не придумывал. Но ты добрый, смелый, скромный и какой-то настоящий. Ничего про себя не сочиняешь бравого, чтобы понравиться. Да и вообще, по-моему, всё равно тебе: понравился-не понравился.
– Это точно, – засмеялся Лёха. – Чего пыжиться-то? Понравлюсь таким, какой есть – это правильно будет. Не надо, значит, врать. Ни себе, ни тебе. Ладно. По домам. Позвоню вечером.
В обеденное время родители оба дома были. У мамы уроки на сегодня все кончились. А отец всегда дома обедал. Десять минут хода от редакции. Обрадовались, конечно. Мама поцелуями облепила и объятиями растормошила. А отец руку пожал, по плечу похлопал.
– Похудел-то, а! – взволновалась мама. – Будем отъедаться. Давай за стол.
– На занятия когда? – отец причесал свои богатые волнистые волосы. На работу собрался уходить.
– В понедельник, – Лёха откусил хлеб и ложкой прихватил горку румяной жареной картошки с луком.
– А вообще – нормально всё? Без эксцессов? – Батя задержался на пороге.
– Нормально, – Лёха чуть не подавился. Потому, что после этого слова почему-то высыпались и другие, для всех неожиданные. – Я там с девушкой подружился. Кажется, именно подружился. Причём, серьёзно и надолго, похоже.
– А мы её знаем? – почему-то дрожащим голосом спросила ошеломленная мама.
– Тебе, Люда, зачем её знать? – отец усмехнулся. – Он дружить будет. Не ты. А мы скоро тоже узнаем. Русская она?
Лёха за это время сжевал толстый кусок ржаного и сметал половину сковородки с картошкой.
– Я откуда знаю? Фамилия вроде русская. Но сейчас русские фамилии и евреи имеют, и украинцы, белорусы. Альтова её фамилия. Ну да. Альтова Надежда.
Мама, Людмила Андреевна, охнула, прикрыла рот ладошкой и как-то слишком резко села, почти рухнула на заправленную, укрытую клетчатым покрывалом кровать.
– Мамочки мои! – вскрикнула она. – Это же самого…этого… дочка. Господи, прости нас, грешных.
– Людмила! – прикрикнул отец. – Сопли не распускай тут! И Лёху повернул за плечо к себе. – Ты знаешь, кто её отец?
– Говорила, что в обкоме каком-то работает. Вроде так. Лёха перестал жевать. Что-то в реакции родителей было болезненное и растерянное.
– Коля, объясни ему. Он не понимает – куда его задуло. – Мама приложила к глазам белый крахмальный платочек.
Николай Сергеевич, отец, сел на стул напротив сына.
– Её отец, Альтов Игнат Ефимович – второй секретарь обкома КПСС Зарайской нашей области. Второй по величине и важности человек. Он сам по себе мужик неплохой. Не зажрался. Но, Алексей, это люди из другого мира. Из параллельной жизни. Ну, мы ж, например, с покойниками не пересекаемся. А живем в разных плоскостях. Они в виде душ невидимых нам, а мы – тела, им не заметные. Так и здесь. Для мира, в котором обитают Альтовы, мы – муравьи одинаковые. Не значим ничего для них по отдельности. А все вместе – мы трудящиеся. Расходный материал. Они тут правят миром. Бахтин, Альтов, Семенченко. Всем правят! Ну, ты влип, сын!
Отец взялся за голову и вышел из комнаты, хлопнул дверью.
– А секретарь обкома – это типа генерала в армии? – крикнул Лёха вдогонку.
Отец приоткрыл коридорную дверь и сказал тихо: – Да. Скорее маршал, а не генерал. У нас тут три почти одинаковых «маршала». Начнешь серьёзно с ней дружить – нам тут всем мало не покажется. У них закон есть. Их дети дружат со «своими», и женятся на «своих». Из своего клана правителей-повелителей. Вот же напасть!
Батя поднялся, чертыхнулся и в этот раз уже ушел по-настоящему.
Мама Лёхина его догнала во дворе и они ещё минут пять шептались. Отец нагнулся и кудри его дотронулись маминых волос. Потом мама, притихшая и озабоченная, прибежала, обняла Лёху со спины и прошептала на ухо.
– Ты, сын, пока не говори про девочку эту никому. По крайней мере, фамилию не называй. Хорошо?
– А Игнат Ефимович, батя её, он что – ваш враг? Обидел вас, лишил чего-то?
– Потом сам поймёшь, Алексей – Людмила Андреевна говорила по-прежнему шепотом, хотя все соседи обедать домой не приходили. Далеко было. – Пойду к Маргарите, подружке. Блузку ей дошьём.
Когда один остался Лёха, стало ему легче. Перевозбуждённость и странная
испуганная реакция отца с мамой пропали, ушли вместе с ними. Лёха минут тридцать отмокал под душем, потом отстучал молотком стельки из шиповок, скрюченные от засохшего пота, прилег на покрывало с книжкой Циолковского «Путь к звёздам». И почти сразу уснул. Устал всё же от обилия нежданных событий за последние двадцать дней.
Проснулся часов в семь вечера. Мама проверяла тетради. Отец тихо играл на баяне свой любимый «Полонез Огиньского».
– Пойду к ребятам схожу. Давно не виделись.
– Отец кивнул, мама сказала «м- м- м». То есть – услышала и не возражала.
Леха нашел в кармане не ездивших в совхоз брюк мелочь, выловил две «двушки» и побежал к телефонной будке. Она стояла одна-одинёшенька на сто, примерно домов, возле «клуба механиков».
Постоял, выкурил «Приму», потом сказал вслух.
– Да и ладно! Подумаешь!
Достал из рубахи бумажку с номером, кинул монетку и медленно, нерешительно пока, покрутил дырки в диске и услышал гудок, сменившийся на приятный бархатный голос.
– Привет, Алексей!
– А как ты..? – Лёха растерялся.
– А мне больше не звонит никто. У мамы с папой другой номер.
– Привет! – засмеялся Лёха – А то я подумал, что ты ведьма.
– Да, не буду отрицать. Есть немного, тоже засмеялась Надя.
И стало тепло. Хорошо стало. Душа Лёхина почему-то трепетала и радовалась. И стали они знакомиться детальнее и откровенней.
А домой он пришел после часа ночи. Родители как бы спали. Лёха прокрался на носочках в свою комнату. Свет не зажигал, а сел к окну и почти до утра разглядывал самую яркую звезду Альтаир в созвездии Орла.
И ни о чем не думал. Ничему как будто не радовался и ни о чём, уж точно, не жалел.
2.Глава вторая
Мутного желтого цвета пластмассовый громкоговоритель, похожий на огромный кусок хозяйственного мыла, покойная бабушка Стюра прибила в шестьдесят пятом ещё году к верхнему косяку кухонной двери. Потому, что строители страшного на вид серого панельного дома, усыпанного влипшими в цемент кусочками молотого гравия, розетку для радио пригвоздили в соответствии с проектом именно там. До регулятора громкости Лёхина мама не дотягивалась, отцу было всё равно – орёт радио или молчит, а Лёха обожал просыпаться по просьбе московской дикторши, которой бог подарил голос одного из своих ангелов.
– Доброе утро, товарищи! – после скрипа и скрежета пробивающегося по бесконечным проводам всесоюзного эфира бодро и ласково сказала дикторша. – Сегодня пятница, восемнадцатое октября тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года. Московское время четыре часа утра. Начинаем трансляцию передач Всесоюзного радиовещания.
Тут же заполонил всю большую трёхкомнатную квартиру симфонический пафос гимна СССР, отчего у каждого, видно, жителя города возникало желание быстрее вскочить с кровати и принять торжественную стойку. Никто ведь приёмники в Зарайске никогда не выключал. Старая традиция. Она жила с момента появления в землянках, домиках, домах и коммунальных квартирах траурно-черных круглых громкоговорителей с дрожащей от звуков мембраной, сделанной из загадочного материала, похожего на барабанную кожу.
