Kitobni o'qish: «Село»

Много месяцев назад

Было тихо. Настолько, что можно было уловить, как с самой границы села ещё тянулся в воздухе глухой гул замершего колокола – даже не отзвук меди, а отголосок израненной памяти.

Много лет назад он звонил каждый день – ясно и заливисто – приглашая на службу и призывая радоваться, когда приходила пора очередного праздника. Тогда он впускал в людские сердца надежду и солнечный свет. А теперь – почти всегда молчал, и если решался подать голос, то в нём не было ни капли прежней весёлости. Только предупреждение.

Пожилая женщина сидела у окна, низко склонив голову, и подслеповато вглядывалась в густую темноту: фонари не горели, ни одно соседское окно не роняло на землю узкой полоски света. Казалось, кто-то поставил на село перевёрнутый чугунный горшок и придавил его, запечатав внутри ночь, дома и её саму.

Где-то там, за пределами этой скорлупы, сейчас гуляли люди, упрямо тянули вечерние игры дети, смиренно переговаривались телевизоры и радио, мерцали огни городов, посёлков, деревень и других сёл. Свободных. Живых.

А здесь – чёрная пустота, сжатая и плотная, как ткань, которой укрывают покойников. И только иногда за внешней стеной рождался тихий, густой, как мокрый кашель, выдох, а за ним – мягкий, крадущийся шаг, от которого в животе холодком отзывалось понимание: они рядом.

Приношение он в этот день не взял, и теперь в самом тёмном углу дома стояли миска с зачерствевшим хлебом и крынка с молоком, которое наверняка уже начало киснуть. Когда-то она бы сделала из него творог – не потому, что хотела, а потому, что жизнь требовала. Но теперь… Теперь это был знак. Приношение не принято. А значит, ждать больше нечего. Терпеть – тем более.

Она поднялась медленно, будто оживляя в себе весь пройденный путь. Накинула серый, обвисший платок, запахнула вытертую телогрейку, хотя знала – там, куда идёт, не холодно. Она давно уже не чувствовала ни холода, ни тепла, ни радости. Они высосали всё, оставив только самое ценное для них. То, чего у неё уже недоставало сил им предоставлять.

Входная дверь хлопнула – лениво, почти вежливо, – и ночь приняла её в свои пахнущие осенью объятья.

Она слышала их. Они шли за ней, но не рядом: по обочинам, за углами домов, в тенях. Не торопили, не подталкивали. А если бы подошли вплотную – что тогда? Она даже не пыталась додумывать. Что могла – уже давно предположила, проанализировала, отвергла и приняла, а сейчас мысли казались лишними: оставалось только шагать.

Когда она сворачивала из двора направо, краем глаза увидела, как блеснула в мерцании луны гладь пруда – мирная, если не вглядываться. А вглядываться больше не хотелось – зачем? Чего она там за столько лет ещё не разглядела?

Колокол вновь ударил: сначала один раз, а потом ещё и ещё – быстрее, гулче, надрывнее. Так, что казалось – не он это звонит, а сама земля, уставшая видеть то, что творилось на ней все эти долгие годы. Не так он звучал раньше. Даже в минуту скорби.

Она чувствовала, как с возвышающейся на холме за её спиной колокольни на неё уставились два перепуганных до смерти глаза, не понимающих и одновременно прекрасно понимающих, что она собралась сделать. Помимо невидимого в ночи звонаря, в неё наверняка упирались взгляды ещё двоих людей, выглянувших из-за штор, из-за мутных стёкол окон. Но не скрипнула доска, не отворилась дверь, не разрезал полночную тишину голос. Тоже смирились. Ну и пусть. И чёрт с ними.

Дома медленно проплывали мимо тёмными осколками прежней жизни, но рассматривать их у неё не было мочи. Она знала, что увидит, если решит оглядеться или обернуться. Они будут вокруг неё – наблюдать, но не трогать. Им и самим, сволочам, интересно. Так ведь ещё никто не делал. Никогда.

Колокол зашёлся в истерическом вопле, умоляя её вернуться за крепкий засов, где можно было сидеть, уткнувшись в ладони, и делать вид, что за окном – просто ночь. Но пруд давно канул в темноту, улица иссякла, и грунтовка, сжавшись до узкой, утоптанной ленты, начала спускаться к чёрной кромке леса, где земля становилась мягче, а воздух – плотнее и тяжелее.

Деревья, уже почти обнажённые, встретили её мёртвой тишиной, от которой заныло в висках – шаги следовавших за ней затихли на опушке. Колокол, спотыкаясь, глох: лес, вставая непроницаемой стеной между ней и селом, зажимал в своей коре звуки. И в этом безмолвии она впервые за много лет услышала собственное сердце – ровное, стучащее без паники, как у человека, которому больше нечего терять.

Когда сосна с двойным стволом встретилась ей в третий раз, она поняла: началось. Память вспыхнула на короткий миг: лето, она ещё молодая, с детьми… Они собирали грибы и смеялись, шутили, что это дерево похоже на сестёр, обнявшихся от страха. Тогда она не думала, что лес может быть живым. А теперь знала.

Лес стал плотнее, тропа – едва различимой; редкие листья, что ещё цеплялись за ветви, зашумели. Ветви закачались, а от внезапного вихря дышать стало труднее. Какой ветер в таких местах? Тут и кроны густые, и деревья стоят плотно, едва не обнявшись и не пропуская под свои ветви ни воздух, ни слабое подмигивание звёзд. Придумает же.

Где-то справа захохотало – зло, протяжно и так громко, что она едва подавила желание закрыть уши руками, как в те ночи, когда она лежала без сна, слушая, как кто-то тихо шуршит за дверью. Но она только сжала пальцы в кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Она не оглянулась, не сменила направления, не позволила ни телу, ни лицу дрогнуть. Потому что ей было предельно ясно: поворот головы – это признание их власти.

Запах леса тоже изменился: на место свежести хвои пришла прелая вонь – такая, как если бы под ногами лежала не подстилка из листьев, а стянутая со скотины шкура, оставленная гнить в зной.

Потом её толкнуло в правый бок. Через несколько шагов – в левый. Она слышала его, чувствовала, как он обходит её, оглядывает, скрываясь при этом в черноте ночи. Он знал, что она не побежит, а потому смаковал этот момент.

Когда сосна с двойным стволом появилась перед ней в четвёртый раз, она поняла, что круг замкнулся. И правда: ветер стих, лес вновь стал неподвижным свидетелем того, что происходило в его тени. За её спиной раздались шаги – уже не одного-двух преследователей, а множества.

Она знала: это не жертва, не дар и не сделка. Никто не звал её. Она пришла сама – не от безысходности даже, а от тошнотворного пресыщения всем, что здесь происходило. Она устала быть загнанной, вечно дрожащей тенью в чужой охоте. Ей надоело дёргаться от каждого шороха, от каждого взгляда, прятаться, как мелкая лесная тварь, которую гонят по кругу ради забавы.

Единственный соратник, единственный друг, на которого можно было положиться… Тот, с кем она столько лет делила невыносимое бремя знания, ту горькую привилегию видеть больше, чем остальные, и пыталась хоть как-то остановить бесконечную, словно нарочно раскручиваемую череду несправедливых и горьких событий… Оказался не тем, кем она его считала. Всё, что они вместе прожили, всё, что переждали и выстояли плечом к плечу – всё это вдруг обесценилось одним коротким, почти случайным откровением.

Внутри клокотали вопросы, на которые уже не хотелось искать ответов: он предавал всегда или только сейчас? Он был ей другом, потому что хотел помочь, или потому что так было удобнее? И если даже самый близкий из оставшихся оказался чужим – то есть ли вообще на свете кто-то, кому можно верить?

И, может быть… Нет, именно поэтому она и пришла сюда. Когда нет поддержки и веры, всё остальное перестаёт иметь смысл. А значит – это конец.

Сегодня её вела только собственная воля – и последнее право, которое у неё осталось: самой решить, как закончится её путь. Обратной дороги не существовало, и в этом не было ни трагедии, ни жалости. Только ясность.

Она остановилась, медленно развернулась, зная, что этот поворот будет последним её движением. И она вскинула голову, глядя на них не со страхом, а с вызовом.

Деревья склонились к ней.

И тьма сомкнулась.

Глава 1. За границей леса

Ровный асфальт закончился, растворившись в пересохшей насыпной дороге – одной из таких, которыми страна испещрена вдоль и поперёк. Солнце уже почти коснулось горизонта, и его угасающие лучи не столько освещали, сколько лениво скользили по верхушкам деревьев, не решаясь напрямую взглянуть на эту тесную проезжую полосу.

Было странно тихо – даже мотор бормотал приглушённо, как-то нехотя, точно не решаясь нарушить вязкую вечернюю глушь. Навигатор уже давно смолк, устав повторять одно и то же, и Вере не оставалось ничего, кроме как смотреть вперёд – на багажник «Жигулей» Петра, покрытый засохшими разводами.

Пожалуй, именно из-за этого безмолвия в её памяти всплыл голос Димы. Не обрывающий мысль, а мягкий и почти прозрачный – эхо давнего разговора, в котором они ещё говорили о будущем, не боясь спугнуть:

– Однажды перестанем откладывать жизнь и купим маленький дом. Такой, чтоб лес рядом, – сказал Дима, глядя на дорогу перед собой. Пролетающие мимо огни фонарных столбов плясали на его профиле. – Или вода. Главное – чтобы тихо.

– И чтоб не очень далеко от цивилизации, – возразила Вера.

– Необязательно, – засмеялся он. – Ты привыкнешь. Зато тишина будет настоящая, – его пальцы крепче сжали руль.

Вера поморщилась, отгоняя это воспоминание прочь – неловко, с досадой, но не до конца.

Она знала – таких моментов уже не будет: однажды всё изменилось. Они разошлись не со ссорой, не с громкими словами, а так, как разделяются пути на развилке: сначала кажется, что это временно, что скоро тропы снова сойдутся, а потом становится ясно – нет, новая встреча случится нескоро. И всё, что у Веры осталось – редкие, всё более блёклые образы, в которых он ещё был рядом с ней.

Из открытого водительского окна Петра вылетела крошечная, дрожащая от встречного ветра искорка непотушенного сигаретного окурка. На мгновение она повисла в воздухе, но тут же потухла и, потеряв жар, упала в бурую пыль.

Вдруг ветки деревьев с обеих сторон всколыхнулись от порыва ветра. Это было не лёгкое дуновение, а резкий, плотный толчок воздуха, как будто кто-то невидимый прошёл по обеим обочинам одновременно. Дорожная пыль рванулась вверх, клубами закрутилась в золотисто-серой дымке и слилась с той, что и без того поднималась из-под колёс двух машин.

Переноска на пассажирском сиденье дёрнулась так резко, что пластиковые стенки издали жалобный скрип. От неожиданности Вера невольно вздрогнула, и еë пальцы сжались на руле чуть сильнее, чем было нужно. Скосив взгляд, она увидела, что Шерлок – её британский кот с тяжёлым взглядом и капризным характером, названный ею когда-то в шутку в честь сэра Артура Конан Дойла и его великого сыщика – уже не спит.

Он поднялся на лапы, напрягся, прижался к решётке переноски и уставился прямо вперёд, в ветровое стекло. Шерсть на его загривке встала дыбом, а из горла вырвалось низкое, сиплое шипение – яростное предупреждение, каким он встречал только тех, кто переступал границу его маленького кошачьего мира.

– Ты чего? – спросила Вера, имевшая стойкую привычку ждать от кота ответа. – Всё же нормально, скоро приедем, – она вновь посмотрела вперёд. – Господи!

Красные габаритные огни впередиидущей машины дёрнулись в сторону и исчезли. Взвизгнули шины, и где-то слева раздался глухой, неприятный хруст. Вера только в последний момент успела выкрутить руль и чудом избежала удара о багажник «Жигулей», что столько часов маячил впереди неё, как тихий, упрямый проводник.

Хлопнула водительская дверь. Тишина вновь окутала дорогу, прерываемая только торопливыми шагами Веры и ровным, чуть натужным гулом двух всё ещё работающих моторов. Если бы не пыль, висевшая над дорогой, можно было бы поверить, что никакого внезапного порыва ветра и вовсе не было.

Позади Веры что-то едва слышно зашуршало. Она обернулась мельком, почти автоматически, и увидела только дорогу, уходящую вдаль, пышущие зеленью кроны и пустые кюветы. Может, сорвалась ветка. Может, это была мышь или ёж. А может, и вовсе показалось.

– Всё в порядке? – спросила она, глядя на Петра, уже выставившего ноги на землю и тяжело опирающегося на ручку открытой двери автомобиля. – Что случилось? Ты как?

Он поднял глаза на Веру, и в его взгляде отразилось что-то такое, что не вязалось с его привычной невозмутимостью – скорее растерянность или недоумение, смешанное с едва заметной настороженностью.

– Всё нормально, – Пётр выдохнул и вытер лоб тыльной стороной ладони. – А ты не видела?

Вера обошла машину спереди и облегчённо выдохнула. Автомобиль Петра, хотя и развернулся на дороге и теперь стоял чуть ли не поперёк её, всё же не влетел в дерево, а только упёрся в особенно близкие к проезжей части ветки. Листья их колыхались, чуть задевая металл.

– Что не видела? – переспросила она, возвращаясь к водительской двери.

Пётр оставался в той же позе, уставившись в землю. Когда Вера задала этот вопрос, он поднял голову. Глаза его задержались на ней на секунду дольше обычного, но ответ прозвучал не сразу: точно он перебирал слова, ища те, что не прозвучат слишком нелепо.

– Мужика. Посреди дороги стоял. Нет, не видела? – Пётр вышел из машины и оглянулся, что-то ища в сгущающихся сумерках. – Точно не видела? – зачем-то переспросил он.

Вера растерянно обернулась, с каким-то невольным напряжением провернула корпус. Её взгляд скользил по темнеющему лесу, где кроны уже сливались в сплошную массу; по пыльной обочине, по самой дороге, уже начинавшей терять в полумраке чёткие очертания.

– Да нет тут никого, – наконец сказала она, стараясь, чтобы голос звучал буднично. – Я же прямо за тобой ехала, увидела бы. Показалось, может?

Пётр молчал ещё несколько мгновений, продолжая бесцельно вглядываться в немую пустоту. Вера уже хотела напомнить о себе, но он вдруг чуть повёл плечами, будто отгоняя мысли, и медленно обернулся к ней. Что-то решив для себя, он почти незаметно кивнул – то ли соглашаясь с её словами, то ли просто ставя точку в разговоре, который не хотел продолжать:

– Наверняка показалось. Долго едем. Ладно, – он махнул рукой в сторону машины Веры. – Сдай чуть назад, я выеду. Минут пять ехать осталось.

Пётр не обманул – совсем скоро лес расступился, и зелёный коридор, долго тянувшийся по обе стороны их пути, оборвался. Два автомобиля, один за другим, вынырнули из прохладной тени на пригорок – в тёплое, чуть ослепительное золото уходящего дня. Здесь дорога мягко изгибалась, ленивой линией спускаясь к рядам домов, чьи крыши и стены ловили последние дрожащие отблески заходящего солнца.

Справа на том же холме, с которого они, не останавливаясь, поехали вниз, чернели развалины: перекошенный, обугленный остов какого-то большого строения и – чуть в стороне от него – шпиль, одиноким перстом прорезавший небо. Вера притормозила, невольно засмотревшись на темнеющие очертания обломков, и вдруг поняла, что это церковь. Или, точнее, руины церкви – с колокольней, чудом не пострадавшей.

Что-то в груди странно шевельнулось от этого зрелища. То ли из-за того, что от подобных развалин всегда веет будущим, которому не суждено случиться. То ли из-за того, как резко и почти вызывающе контрастировали два этих строения: разрушенное и совершенно целое. В этом соседстве было что-то неуютное.

– Странно, – подумалось Вере, когда она вновь посмотрела на дорогу и чуть ускорилась, догоняя машину Петра. – В прошлый раз не обратила на это внимание.

Через пару минут Пётр свернул влево, плавно сбросив скорость, и остановился у крепкого, но видавшего виды деревянного забора на кирпичных столбиках. Вера, чуть притормозив, взяла правее, заглушила мотор и тут же подняла взгляд на место, к которому ехала столько часов – к финальной точке маршрута, за которой должно было начаться что-то новое.

Небольшой деревенский дом стоял у границы леса, немного в стороне от главной улицы, отвёрнутый от остального села, как непрошеный родственник на семейном фото. Покосившийся забор, старая калитка с проржавевшим замком, облупившаяся синяя краска, выцветшие резные наличники, которые когда-то, возможно, были гордостью хозяев. Всё – как на фото в объявлении. И всё – как ей запомнилось в тот раз, когда она приехала сюда месяц назад, чтобы «просто посмотреть».

В водительское стекло негромко постучали, и Вера вышла из машины, ощутив, как после долгой дороги ноги нехотя принимают вес тела. Пётр стоял рядом, оперевшись ладонью о капот её машины, и смотрел туда же, куда и она минуту назад – на дом, притаившийся в тени старой, кряжистой яблони.

– Привыкай, – сказал он. – Если что, я – напротив.

Поздние летние сумерки уже окончательно накрыли село, неотвратимо стирая цвета. Всё вокруг уходило вглубь сна: не было слышно ни собачьего лая, ни приглушённых разговоров за заборами, ни даже случайного скрипа калитки или сухого треска старой доски. Воздух держал в себе лишь ровный стрекот кузнечиков и редкие, ленивые карканья ворон где-то на окраине.

– А где все? – спросила Вера, и её голос прозвенел чуть громче, чем хотелось, и расползся по улице. – Слишком тихо. Как будто люди прячутся.

– Не как будто, – ответил Пётр. – Тут всегда так. Ночью – по домам. А если кто и бродит – лучше его не видеть.

Вера взглянула на него с лёгким недоверием – не насмешкой, нет. Скорее с попыткой уловить, шутит ли он. Но лицо Петра оставалось серьёзным – как будто он говорил не о странной прихоти села, а о законе, что действовал здесь испокон веков и не требовал доказательств.

– Когда я был маленький, – продолжил Пётр, глядя куда-то за Верино плечо, – село было другим. Жили, как все. Но всегда была граница. Вот за этот ручей, например, нельзя ходить, – он указал куда-то вправо, и Вера оглянулась. – Потому что «вода чужая». В лес – только днём. А в баню – не позже девяти.

– И ты слушался? – спросила Вера, и прозвучало это именно так, как должно было – это были слова городского человека, впервые услышавшего новое суеверие.

– Конечно, – кивнул Пётр. – А чего ты удивляешься, что никого нет? Поздно уже. Все по домам разошлись. Что им, с фанфарами тебя встречать? – хмыкнул он без веселья. – Хотя и правда странно, обычно хоть кто-то выходит.

Он бросил взгляд на улицу – такой, словно у него всё ещё оставалась призрачная надежда, что где-то в глубине этой неподвижной летней ночи мелькнёт знак чьего-то присутствия: силуэт на крыльце, едва различимая фигура у ограды, тень в окне. Но ни один шорох не выдал живого. Даже редкие фонари стояли безжизненными столбами, так и не решившись зажечься.

– Ты в дом заходи, не шастай тут в темноте одна, – добавил Пётр после паузы. – Серёга говорит, тут волков видели в прошлом месяце. Чего судьбу испытывать?

Позади них хлопнула дверь, и звук заставил обоих обернуться. Дом у пруда, чуть дальше по улице, вспыхнул жёлтым светом в одном из окон, и этот мягкий, но неожиданно тёплый прямоугольник напомнил Вере: это село не мёртвое, в нём всё ещё бьётся чьё-то тихое, укрытое от посторонних глаз существование.

Пётр, оставив собеседницу наедине с её невысказанными вопросами, коротко махнул рукой в знак прощания и зашагал в сторону дома, возле которого припарковал машину. Походка его была ровной и неторопливой, как у человека, который уже много лет проходит одну и ту же дорогу и знает каждую неровность на своём пути.

Петру было лет пятьдесят. Это был высокий, худощавый мужчина с пронзительными серыми глазами, небрежной щетиной и висками, слегка подёрнутыми сединой. В первую встречу он показался Вере молчаливым и нелюдимым, особенно на фоне его сестры – Светы – яркой карьеристки, истинной жительницы большого города.

Когда Пётр вошёл в комнату, Серёга, развалившийся на стуле, медленно повернул голову, мимоходом кивнул ему – больше для подтверждения: «Вижу, пришёл», – и снова уставился в окно. За стеклом ночь вступала в свои права, а за тонкой линией улицы стоял дом у воды – в нём всё ещё горел свет, вспыхнувший всего минуту назад.

– Давно она не появлялась, – заметил Серёга, даже не подумав об обычных словах приветствия. – Тебя, родимого, ждала.

Пётр поморщился, шагнул к столу, тяжело опустился на стул, и, не глядя в сторону собеседника, буркнул с беззлобным раздражением:

– Да иди ты.

Пётр скрестил руки на груди, всем своим видом давая понять: он не собирался втягиваться в старые разговоры, в эти бесконечные круги, по которым они ходили уже не первый год. Мол, всё, что можно было обсудить, обсудили давным-давно – и не раз, и не два, – и всё равно упирались в одну и ту же стену. Новых выводов тут не будет, а значит, нет смысла сотрясать воздух и тратить слова.

– Привёз? – не отставал Серёга.

– Сама приехала, на своей машине.

– И останется?

– А чего ей не остаться?

Серёга фыркнул, и в этом звуке засквозило что-то вроде иронии – то ли над Верой, то ли над Петром, а может, над селом, которое виртуозно умело перемалывать чужие надежды. Его загрубевшие пальцы с тёмными линиями под ногтями скользнули по столешнице, нащупывая рюмки.

Он наполнил обе, криво улыбаясь в сторону Петра, и покачал головой – в такт каким-то мыслям, что звучали у него в голове, но вслух не произносились. Пододвигая рюмку к Петру, он всё же сказал, негромко, но с явным уколом:

– Потому же, почему ты отсюда умотал. И Светка. И мать твоя.

Пётр дёрнулся, но ничего не сказал, только задумался. Он поднял рюмку, выпил молча, не чокаясь, и отломил кусок хлеба, но не стал есть – только медленно перекатывал его в пальцах, разминая рыхлый мякиш, пока тот не стал упругим комком.

– Вот не надо, – сказал наконец он. – Про мать – не надо, – Пётр пристально смотрел в стол. – У тебя хоть свет не мигает. А там… – он кивнул сквозь стену, туда, где в сумерках стоял дом, который Пётр совсем недавно продал. – А там как будто мать до сих пор ходит, – закончил он почти шёпотом.

Вера в те минуты поставила на крыльце сумки и на мгновение застыла, не решаясь зайти внутрь. Среднего роста, с худощавыми плечами и тонкими, чуть нервными руками, которые всегда находили себе занятие – то закрутят прядь волос, то постучат по столу ногтем – это была женщина с регулярно собранными в небрежный пучок тёмно-русыми волосами, узким лицом, чуть выдающимися скулами, прямым носом и внимательным взглядом темно-карих глаз.

Ей этим летом должно было исполниться тридцать лет. Рубеж, про который одни говорят «всё только начинается», а другие – «пора бы уже определиться». Вера и сама, пожалуй, чувствовала на себе его влияние. Может, это был кризис, может, выгорание. Хотя, если быть честной, дело, скорее всего, было в Диме.

Вера старалась о нём не думать. Старалась – и всё равно думала, как бы плотно ни закрывала эту дверцу в памяти. Мысли о нём всплывали сами, без спроса, липли к каждому мгновению тишины, и каждый раз показывали: невозможно вычистить из себя то, что успело стать частью твоей сути.

В какой-то момент их с Димой разговоры оборвались – не было звонков, переписок, привычных шуток на грани. Только этот застывший пробел, который никем другим заполнить не вышло. И где-то глубоко внутри она знала: сколько бы времени ни прошло, он всё равно останется в её душе, но уже не вернётся.

Всё это постепенно, незаметно для неё самой, сложилось в одно простое, но упорное желание: найти дом в глухой деревне, запереть городскую квартиру на ключ и сбежать так далеко, чтобы шум и лица привычной жизни остались в другой, чужой реальности. Уехать туда, где никто не знает её имени, где можно выключить телефон и положить его в ящик, забыв о нём на неделю, где вместо бесконечной жвачки новостей и тревожных мыслей будет покой, способный перекрыть внутренний шум.

Вера уже пару лет работала на фрилансе, а значит, не была привязана к конкретному офису или маршруту между домом и работой. Эта свобода, ещё недавно казавшаяся роскошью, теперь превратилась в инструмент для побега. Поэтому, когда пару месяцев назад на популярном сайте объявлений она наткнулась на скромную, плохо отфотографированную публикацию о продаже небольшого дома по цене, на которую даже не нужно было брать кредит, она задержалась на странице дольше, чем собиралась.

Фотографии были тёмные, снятые на телефон – то под углом, то с полутенью от пальца. Эта небрежность в них зацепила её сильнее, чем идеально вычищенные коттеджи из соседних объявлений. В этих снимках не было ни малейшей попытки понравиться. Казалось, будто тот, кто их выкладывал, и не рассчитывал, что этот дом вообще кому-то нужен. И именно это ощущение ненужности Веру и притянуло.

Света, сестра Петра – именно она и разместила объявление, – расписывала село и дом в лучших красках. Свет есть, интернет и сотовая связь работают, раз в неделю приезжает автолавка с продуктами. До ближайшего крупного населённого пункта – пятнадцать километров, так что в селе не было ни гула города, ни бурчания машин – ничего.

Это было слишком хорошо, чтобы оказаться правдой – настолько, что внутри Веры сразу зашевелилось то самое осторожное недоверие, которое всегда возникает, когда предложение кажется чересчур заманчивым. Вера в своё время насмотрелась достаточно фильмов ужасов, чтобы автоматически задать вопрос, который в подобных сюжетах задаёт единственный адекватный герой: а почему так дёшево?

На другом конце провода тогда повисла короткая, но ощутимая пауза – как будто Света не просто подбирала слова, а решала, стоит ли вообще отвечать. Но нехотя она сказала: в доме жила их с Петром мать, но она умерла год назад, и с тех пор дом пустовал.

– Я там жить не собираюсь, – объясняла Света. – Не срослось у нас с тем домом. Дом-то хороший, но стоит чёрт знает где. Жалко, если сгниёт. А так, может, кому-то пригодится.

Через неделю после того разговора Вера приехала в село в первый раз – просто посмотреть дом, убедиться, что фотографии не врут, и что всё это не окажется очередной интернет-сказкой.

Света, сославшись на какие-то неотложные дела, ехать с ней отказалась, но вместо неё вызвался Пётр – коротко, без особого энтузиазма, но так, будто счёл это своей обязанностью. Когда они подъехали, он отдал ей массивный ключ от входной двери, но сам внутрь не вошёл:

– Я тут подожду, – сказал он тогда и остался у калитки.

Теперь Вера, загнав машину во двор и с усилием притворив за собой перекошенные ворота, снова стояла у того же порога, перебирая в пальцах знакомый ключ – тяжёлый, как сама мысль зайти в дом одной. Глупо. Конечно, глупо. Дом – это просто дом. Стены, крыша, чужие старые вещи. Пустота, в которую теперь была вписана Вера – новая строчка в чужой, давно начатой истории.

Она толкнула дверь. Петли скрипнули – протяжно, пробуждаясь от долгого сна и, казалось, прислушиваясь к новой хозяйке.

Внутри пахло древесной пылью и чем-то ещё – сухим, сладковатым, как старые травы. Меркнущий свет из окон ложился на пол ломкими полосами. Он выхватывал из сумрака силуэты мебели, укрытой простынями, похожими на призрачные паруса, застывшие в безветрии.

Когда подписывали бумаги, Пётр, как бы между делом, предложил: поедем вместе, когда соберёшься переезжать. Мол, крыша кое-где течёт, забор держится на честном слове, да и вообще – первые дни всегда самые хлопотные, лучше, если рядом будет кто-то, кто сможет помочь. Тем более, у него тоже в селе нашлись дела. Вера тогда легко согласилась: помощь бы ей не помешала.

Теперь Пётр был в доме друга детства в двадцати шагах от неё, а она – тут. В его отчем доме, ставшем теперь её.

Вера не была ни сильно верующей, ни слишком мнительной. Скорее, она относилась к тем, кто иронично улыбается, услышав о сглазе или домовых, но всё равно машинально трижды стучит по дереву, чтобы не случилось чего-то плохого. Мама в детстве читала ей народные сказки, где добро и зло были разделены, как берега реки, а бабушка по вечерам рассказывала былички – странные, с провалами в логике, но липкие и неизменно возвращавшиеся в памяти в те моменты, когда тьма в комнате казалась слишком густой.

Наверное, именно эта ностальгия по беззаботным временам детства и заставила её с первого взгляда почувствовать к этому селу странную привязанность. Оно выглядело так, будто сошло со страниц давно забытого предания, застывшего среди бесконечного, неподвижного леса. Здесь всё дышало чем-то старым, не тронутым – будто время обошло это место стороной, а вместе с ним и те перемены, что стирают лица у легенд.

Кое-что из бабушкиных слов жило в Вере – глубже, чем она была готова признать. Ещё не переступая порога, она потянулась к замку переноски и открыла её. Кот пулей выскочил из своего временного убежища и тут же скрылся где-то в полумраке.

Вера на ощупь нашла на стене выключатель, зажгла свет и вошла в дом, закрыв за собой дверь и опустив засов. Разуваясь, она оперлась ладонью о косяк и тут же почувствовала, как палец что-то укололо. Вера отдёрнула руку и, склонившись к двери, присмотрелась: в щель косяка была воткнута тонкая игла – старая и потемневшая.

На секунду Вера замерла, нахмурившись, но потом аккуратно – почти с почтением – вытянула иглу. Металл неохотно поддался, оставив на подушечке пальца еле заметную полоску. Мелочь, конечно, но зачем оставлять? Ещё кто-нибудь уколется случайно. Хотя некому, конечно, кроме самой Веры. Но всё равно стоит убрать.

Поколебавшись, Вера завернула находку в старый чек, оставшийся в кармане кофты, и сунула еë в сумку. Выбросит потом, когда всё разберёт. Когда вещи займут свои места, и в доме появится её порядок.

Всего лишь иголка. Кто-то когда-то воткнул её – мало ли зачем. Может, верил в народное поверье о том, что такая иголка не пропускает в дом дурных людей и сглаз. Как Вера верила в то, что кота стоит впустить в новое жилище первым – для удачи. Суеверие? Возможно. Но такие штуки делают не потому, что уверены, а потому что так спокойнее.

В том, что в двадцать первом веке кто-то всё ещё верил в такие вещи, была даже своя очаровательная неловкость.

– Завтра вещи разберу. Да и тут тоже надо разгрести всё, – сказала Вера то ли себе, то ли Шерлоку. – Сейчас перекусим с тобой, постелю и спать ляжем.

Она оглянулась в поисках Шерлока и сразу заметила его – кот стоял на подоконнике, вытянувшись, как струна. Он не шипел, не жался к стеклу, не шевелился – просто пристально смотрел в окно. Вера подошла ближе, ступая мягко, чтобы не спугнуть этот странный момент, и тоже остановилась, глядя сквозь стекло.

За границей участка – там, где начинался лес, промелькнул какой-то силуэт. Настолько быстро, что глаза не успели уловить очертания, а мозг ещё мгновение пытался понять – человек это, животное или просто игра света. Слишком тихо для шагов, слишком плавно для звериного бега. Может, и правда волки?