Kitobni o'qish: «Путешествие по Среднему Поволжью и Северу России»

Shrift:

Предисловие

Эта книга написана в позапрошлом веке, когда в культуре романтизма сложился образ дикого, нетронутого и самобытного Севера1, и является частью обширного корпуса сочинений, посвященных этому региону. Таинственные, холодные земли издавна (в частности, в Европе – со времен древнегреческого поэта и путешественника Аристея Проконесского)2 привлекали внимание людей в силу своей инаковости3 и даже, начиная с Ж. С. Байи (XVIII в.), рассматривались (а в определенных кругах иногда и до сих пор слывут) в качестве прародины человечества4.

В своих записках французский травелограф5 Шарль Рабо рассказывает о поездке к восточно–финским народам России6, которая состоялась с 19 июня по 27 сентября 1890 г. Его книга – это своеобразное «медленное чтение» географического и социального пространства Северного Урала, медленное еще и потому, что путешественник преодолевал его на лодках, на нанятых вместе с кучером лошадях7, а то и вовсе пешком. Конечно, многочисленные предшественники и последователи Рабо могли «читать» эти места еще медленнее, дольше и основательнее: ту часть России, где он побывал, и до, и после него посещали десятки исследователей8. Однако впервые публикуемая сейчас на русском языке эта книга обладает для современного исследователя очень важным преимуществом – она позволяет увидеть, как представляли эту часть России, а в конечном счете и всю Россию наши зарубежные гости, какую конструкцию ее социального пространства они предлагали западному читателю по возвращению на родину.

Ш. Рабо родился 26 июня 1856 г. в городе Невер, что в центральной Франции. Свою карьеру он начинал как альпинист, а с 1880 г. проводил географические и этнографические исследования в Финляндии, Норвегии, Кольском полуострое и на Шпицбергене, внес большой вклад в изучение гидрографии, гляциологии, метеорологии, магнетизма и геологии этих территорий. Рабо вел активную популяризаторскую деятельность, публикуя в иллюстрированных журналах статьи об Арктике. Он также перевел с норвежского на французский язык ряд сочинений выдающихся полярных исследователей (в 1889 г. был удостоен за это награды Французской академии). Кроме Арктики, Рабо интересовался этнографией народов Поволжья и Северного Урала. Он являлся членом Лондонского королевского географического общества, рыцарем ордена Почетного легиона, за вклад в изучение Арктики имел шведские и норвежские награды. Скончался путешественник 1 февраля 1944 г. в д. Мартинье – Фершо в Бретани и был похоронен на кладбище Пер – Лашез в Париже9. Его именем в Европе названы несколько географических объектов – в частности, в России мыс на северо–западной оконечности острова Ли–Смита в архипелаге Земля Франца–Иосифа и гора в городском округе Апатиты (Мурманская обл.) на Кольском полуострове.

Как уже стало ясно читателю, Рабо был типичным представителем многочисленной когорты тех ученых, путешественников и просто любопытных, которые в XIX в. стремились попасть в места, которые еще не затронула цивилизация. Он побывал там, где не было железных дорог и почти не ходили пароходы. «Трудность пути – постоянное и неотъемлемое свойство;

двигаться по пути, преодолевать его уже есть подвиг, подвижничество со стороны идущего подвижника, путника»10, поэтому об этой стороне своей поездки Рабо рассказывает неохотно, маскируя тяготы похода описанием природы, мелких бытовых приключений и веселых сценок, и лишь случайно проговаривается о своем режиме работы в те дни: «В экспедиции исследователю отдыхать некогда: в пути нужно отмечать свой маршрут на карте, фиксировать особенности хозяйства посещаемых мест, а на привалах – собирать всевозможные коллекции, закупать предметы быта и записывать рассказы туземцев». Но француз был опытным вояжером, и если другой в его ситуации, когда «все оказывается проблемой: и перемена лошадей, и удовлетворение потребности в отдыхе/сне, и удовлетворение голода», «не испытывает радости путешествия»11, то Рабо не нуждался в ритмичности пространства, тишь да гладь только вредили бы его работе, ведь «зов неизведанного нового мира – не пугающие, а самые желанные звуки для Путешественника»12. Книга Рабо обладает всеми необходимыми признаками травелога – автор лично присутствует в своем сочинении, у него есть реализаторы маршрута: способные к корректировке пути перевозчики, проводники/экскурсоводы, функцией которых является интерпретация локального текста, исполняющие роль случайного фактора в реализации поездки друзья–«попутчики», и, наконец, автохтоны (информанты из разных слоев общества) – творцы и хранители локальных мифов13.

Рассказывая об увиденном, Рабо не ограничивается своими полевыми материалами, а органично дополняет их географическими, политическими, историческими и лингвистическими сведениями, почерпнутыми из специальной литературы, – травелоги часто соединяют все виды повествования и дискурсов14. Важное место в его сочинении занимает экзотика (как неизменный атрибут романтизма), а характеристики российских ландшафтов близки привычным западным стереотипам, что, впрочем, неудивительно – Рабо путешествовал по северу страны. Его текст является частью большой библиотеки аналогичных сочинений, стиль которых по аналогии с «ориентализмом» с недавних пор стали называть бореализмом15 (от греч. borealis, «северный») – пронизанным соответствующими клише европейским восприятием северных областей земного шара16. А эти области в сознании западноевропейцев ассоциировались преимущественно с Сибирью – находящейся вдали от дорог и благ цивилизации стране тайги и болот, изобилующей пушниной, таящей в недрах несметные сокровища и населенной людьми крепкого («сибирского») здоровья и спокойного мужества17.

Повествование Рабо не является художественным произведением, но во многом, как и сама его экспедиция, глубоко мифологично, обильно насыщено предметами и образами, присущими фольклорным текстам – дремучими лесами, горы, бесконечными реками, топкими болотами, языческими богами и диковинными обычаями, т. е. обладает признаками мифопоэтического описания. Возможно, именно неумышленное обращение путешественников к архетипическим пластам сознания всегда вызывало большой интерес читателей к этому жанру.

«Вдоль берегов Северного Ледовитого океана тянется бескрайняя тундра – большие, безлесные заболоченные пространства, своеобразным продолжением которых являются окаймляющие их мрачные воды. Затем начинаются обширные лесные пространства Русского Севера – раскинувшийся на тысячи километров строевой лес. Хмурую утомительную для глаз тундру сменяет не менее печальное и скорбное зеленое однообразие» – таким предстает у Рабо пространство, которое он пытается познать18. Чтобы побороть эту скуку ландшафта, автор прибегает к испытанному приему всех травелографов – торможению, «роль которого выполняют этнографизмы, жанровые сцены из народной жизни, наблюдения/размышления внешне непространственного характера…»19: «Уральские горы – отмечает Рабо, – поражают своей красотой, но за ними опять лежит равнина с лесами и большими реками. Приобье и земли Печоры очень похожи: по ним можно проехать сотни километров и не почувствовать этого, поэтому интерес для путешественника представляют лишь здешние жители».

Однако архаичные культуры марийцев, мордвы, коми–зырян, хантов и манси, которые вынуждены ежедневно выживать в условиях суровой природной среды, – это отнюдь не наличие проспектов, бульваров, театров, музеев и литературных салонов. Дикость, грязь, грубость нравов, примитивизм во всем, невежество в европейском понимании – вот, по Рабо, главные маркеры того мира, в котором он побывал летом и осенью 1890 г. Причины такого состояния изученных им территорий французский ученый объясняет в характерном для многих гуманистов его времени чисто руссоистском духе: «Всякий раз, рассуждая о колониальной политике, мы твердим о долге высших рас нести свет цивилизации примитивным народам, но это всего лишь пустая болтовня, ибо в результате общения с нами дикари перенимают все наши пороки и не приобретают ни одного из наших достоинств». Естественно, Рабо не мог свести содержание своих записок к рассказам о том, что могло вызвать только отвращение у читающей публики и поставило бы вопрос о целесообразности такой поездки вообще. Поэтому для снятия потенциально негативного восприятия того или иного культурного явления автор часто прибегает к юмору, и в этом он был не одинок – «анекдотами полны в обязательном порядке все травелоги иностранцев (быть в варварской России и не увидеть ничего замечательно смешного просто невозможно)»20.

Одним из важнейших элементов повествования в настоящей книге является Путь – основной инструмент познания автором пространства не только вширь, но и вглубь. «В мифологеме пути, – отмечал академик В. Н. Топоров, – акцент ставится на его негомогенности, на том, что он строится по линии все возрастающих трудностей и опасностей, угрожающих мифологическому герою–путнику и даже его жизни»21. Наиболее удобным видом транспорта для передвижения по Северному Уралу была тогда лодка. Как известно, в космологических описаниях она аналогична шаманскому бубну – инструменту, с помощью которого те, кому это положено, могут перемещаться через миры. У многих народов древности, начиная с египтян, существовало поверье о том, что путь в загробный мир преграждает подземная река или море и что души умерших переправляются туда на корабле или лодке. Особенно наглядно это поверье отразилось в похоронном обряде древних кельтов, славян и викингов. Поэтому лодки, которые использовала экспедиция Рабо, в какой–то мере являлись медиаторами между миром живых и миром мертвых, между европейской цивилизацией и первобытными культурами Севера22, являли собой одновременно центр мира23 и его пограничный знак, воздвигнутый на рубеже иных миров24.

«Движение по быстрой реке, зажатой с обеих сторон высокими скалистыми берегами, обостряет ощущение вертикали, направленной вниз – к подземным глубинам»25. Река, задавая структуру местного пространства, в какой–то мере приобретает у Рабо характеристики Мирового древа26. С мифопоэтической точки зрения продвижение французского ученого к своей цели происходит не только по горизонтали, но и по вертикали и изоморфно путешествию шамана по мирам Вселенной, поскольку, как и в шаманских мифологиях, является перемещением из Верхнего мира (в данном случае – из цивилизованного, окультуренного западноевропейского пространства) в нижние слои мироздания27, туда, где находятся бореальные культуры.

Травелог – «это всегда личный сюжет, диалог авторского “я” или героя с местом, с городом, со своим прошлым, со своим настоящим, со своей историей, культурой. Это не только хронология поездки, но и рефлексия и переживания увиденного»28. Не зря один современный историк охарактеризовал путешествие как экзистенциальный излом – «переступив порог, человек выпадает из своей привычной колеи, оказывается один на один с огромным неведомым миром»29. Именно с этим и столкнулся в ходе своего путешествия французский исследователь. В процессе его реального перемещения происходило нарастание энтропии в виде сокращения территории Цивилизации (в первую очередь, в качестве привычной для Рабо культуры и численности населения) и расширения пространства Хаоса, характеризующегося примитивизацией социумов, лесами и болотами (в мифопоэтических описаниях эти объекты находятся на пути в иное царство30, поэтому у автора они совершенно безжизненны, безлюдны, безвременны, мрачны и загадочны).

Почти на всем протяжении маршрута Рабо подстерегали опасности как природного, так и социального характера. С каждым проведенным в экспедиции днем французский «шаман» все глубже погружался «в царство все возрастающей неопределенности, негарантированности, опасности… незапланированных препятствий, импровизированных угроз, неожиданностей разного рода»31, в Нижний мир, от страницы к странице в его тексте нарастает ощущение затаившейся где–то рядом смерти (ср.: «На вершине этого перевала была большая торфяная топь, напоминавшая набухшую от воды губку, в которой вязли наши лошади. Земля вокруг была безжизненной, из нее, словно скелеты, торчали мертвые березы с застывшими белесыми ветвями. Всюду на этом кладбище природы ощущалось дыхание смерти», «от мрачного пейзажа веяло смертью»). Вертикальный путь проделывает шаман, а горизонтальный – герой32. Француз сочетал в себе их обоих.

Фактически текст Рабо напоминает сказку, поскольку в его повествовании «изображается возрастание энтропии и ужаса по мере развертывания пути: дом → двор → поле → лес, болото, теснина → яма, дыра, колодец, пещера → иное царство». Конец странствий Рабо по Уралу расположен в «чужой периферии»33, откуда путешественник, достигнув целей своего многодневного вояжа, быстро эвакуируется («утром 12 сентября я добрался до Перми и сразу же отбыл в Петербург, 27–го был уже в Або, что на западной границе Финляндии…») в привычную ему атмосферу (в прямом и переносном смысле) цивилизованного мира: «И вот я уже плыву по Балтийскому морю, жадно вдыхая его терпкий, свежий воздух, которого мне так не хватало в эти месяцы! В Сибири он казался мне спертым и нездоровым словно побывавшим в тысячах легких. Прохладный морской бриз вернул мне силы…».

В тексте Рабо, как и у многих других европейских путешественников34, странствующих по чужим землям, обращает на себя внимание тщательная фиксация не только географических точек маршрута, но и точное, вплоть до четверти часа, обозначение нахождения в той или иной точке пространства35. Разумеется, это было не случайно. В России даже в «цивилизованной» ее части время у большинства населения в основном измерялось посредством природных циклов36, а то, которое использовалось северными аборигенами, было для западноевропейца либо непригодно37, либо вообще не существовало38, однако демонстрировало связь с пространством гораздо глубже и прочнее, чем в европейской культуре39. Огромные расстояния (но только не для России: «300 км – для русских это вообще пустяк», – замечает француз), отсутствие точных карт местности40 и, главное, европейской хронологической системы таили в себе опасность почти полного растворения европейца в чужом для него мире, несли угрозу «одичания», что отчасти и произошло: через некоторое время Рабо под влиянием окружающей среды подвергся архаизации, его европейскость ужалась, и он отчасти перенял местные привычки: «Мы… постепенно научились есть пальцами, перестали умываться и быстро одичали, отчасти превратившись в черемисов. Оказалось, что культура – это всего лишь тонкий и недолговечный поверхностный слой, который при определенных обстоятельствах легко смывается».

В дальнейшем архаичная среда не раз влияла на Рабо – например, плывя по Щугору, он незаметно для себя начал отсчитывать расстояние по – зырянски, а именно в чумкостах: в этом «Нижнем мире» европейская метрология уже не работала, а местная позволяла глубже проникнуть в чужое пространство и помочь понять его. Менее явственно, но более глубоко явления архаизации и культурной гибридизации проявляются у автора книги, когда он, попав в культуры, которые ориентированы на прошлое41, углубляется в поиски свидетельств ранних этапов истории собственной цивилизации42 (что, впрочем, не исключает его замечаний относительно современного состояния исследуемых им обществ) – собственно, это и было задачей его экспедиции. Поэтому привычная нам система метрологии (время, выражаемое в часах и минутах, чуть реже упоминаемые температура воздуха по Цельсию и давление в миллиметрах ртутного столба) разграничивает у автора космологический и исторический способы описания, является одним из важнейших маркеров цивилизации, служит защитой собственной идентичности и ограждает путешественника от деевропеизации в условиях чужой культурной среды.

В записках Рабо вообще звучат кантовские нотки его подхода к пониманию связи пространства и времени. Двигаясь по реальному и мифическому универсуму одновременно горизонтально и вертикально43, автор не только погружается в другую культуру, но и в далекое прошлое европейской цивилизации, во время ее «творения». Несмотря на успехи археологии и зарождение палеоантропологии, во второй половине XIX в. основным источником представлений о первобытном обществе и его развитии по – прежнему оставалась этнография. Сторонники господствующего тогда эволюционного направления в историографии первобытности, идеи которого, судя по всему, разделял Рабо, предполагали существование универсального закона общественного развития, заключающегося в эволюции культуры от низших форм к высшим, от дикости к цивилизации и были убеждены в полном тождестве исторических путей разных народов. Судя по всему, французский ученый хотел доказать правоту этих воззрений на примере малоизученного тогда аборигенного населения Северного Урала. «Образ жизни находящихся вдали от цивилизации обитателей этих мест, – пишет он в начале своего повествования, – ничем не отличается от наших доисторических предков. Их костяные наконечники похожи на те, что находят у нас при раскопках, поэтому позволяют понять назначение вещей каменного века. Чтобы узнать о жизни первобытных людей, нужно побывать у печорских зырян и уральских остяков. В природе меняется все – животные, камни, растения, но только не дикари». Эти слова, кстати, свидетельствуют о том, что, оперируя на страницах своих записок понятиями «цивилизация» и «дикость», автор не выступает как расист, а просто – напросто использует широко распространенную в его время периодизацию истории человечества, терминология которой восходит к шотландскому историку и философу А. Фергюссону.

Чтобы попасть в далекое прошлое, не пришлось отправляться на край света. «Доисторическая», по словам Рабо, эпоха обнаружилась почти рядом с европейской высокой культурой – в Казанской губернии, а именно в марийской д. Параты, но автору показалось, «что за считанные часы мы преодолели сотни льё и уже находимся вне России, во всяком случае, не в Европе». Хронотоп книги Рабо – это фактически пространство Минковского с его четырехмерным измерением44, в котором, правда, отсутствуют замкнутые времениподобные кривые, поэтому повернуть время вспять нельзя. Но, поскольку в мифопоэтическом мире не действуют законы физики, Рабо в ходе своей поездки мог проигнорировать гипотезу о защищенности хронологии Хокинга, математически не допускающую попадания в прошлое, указанный тип пространства дополнился вселенной Гёделя, в которой это возможно.

«Выехав из Казани, – пишет Рабо, – мы как бы стали листать страницы истории цивилизации, ибо смогли воочию наблюдать процесс эволюции человечества. В Поволжье благодаря финнам – язычникам мы познакомились с образом жизни первобытных земледельцев, на Печоре охотники – зыряне продемонстрировали нам еще более древний период развития общества, а остяки – охотники и рыболовы, вооруженные стрелами и луками, подлинные представители зари цивилизации – олицетворяли самое начало человеческой истории. Спускаясь по склонам Уральских гор, мы как бы на сотни веков окунулись в глубь истории, увидели своих далеких и не знавших железа предков». Анализ увиденного, в частности, у коми – зырян, позволил автору, пусть и в полушутливой манере, дополнить имевшуюся в тогдашней науке периодизацию истории человечества «деревянным веком», что, если подойти к этому серьезно, должно было закрепить место в ней эпохи этнографической современности. Метафизические пространства Рабо вернулись в привычную для большинства людей конца XIX в. геометрию Евклида и механику Ньютона 12 сентября 1890 г. в Перми, где северный вояж француза завершился.

Репрезентуя собранные материалы, Рабо пытается деконструировать веками складывавшийся на Западе образ если уж не всей, то во всяком случае Северной России, убеждая читателя в том, что «несмотря на расхожие представления, Сибирь вовсе не является бескрайней заснеженной пустыней – напротив, она удивительно плодородна. Это один из самых прекрасных земледельческих регионов планеты, но из – за отсутствия коммуникаций его продукция пока не доходит до потребителя». Россия Рабо – это сложная в культурном, социальном и географическом отношениях территория, природная среда, которая для европейского обывателя того времени вообще была за гранью здравого смысла – выяснялось, что в невероятно холодной Сибири лето может быть очень жарким.

Современный исследователь истории ментальной репрезентации Русского Севера отмечает, что этот регион России в конце XIX в. (когда по нему путешествовал Рабо) «был все еще плохо описан (гораздо хуже, чем Сибирь к тому моменту)» (разумеется, не столько иностранными, сколько отечественными авторами), более того, «народы, проживавшие на этих бескрайних просторах, не вписывались в те рамки, которым должны бы соответствовать "европейские народности". По данным переписи 1897 г. … в Печорском крае, проживало несколько тысяч кочевых самоедов. И если финны еще могли претендовать на более высокий статус в иерархии российских народов как лояльные по отношению к государю и правящей династии, имеющие собственную элиту, и исповедующие христианство, то… самоеды Печорского края, безусловно, оказывались в самом низу всех возможных иерархий, будучи не только язычниками, но еще и кочевниками»45. Но с конца XIX в. в русской науке и культуре начались глубокие сдвиги в осмыслении образа Европейской и Азиатской России, Урала и Сибири, иначе стали восприниматься их географические и культурные границы46.

Конечно, сторонний наблюдатель Рабо не участвовал в этих внутрироссийских дискуссиях, хотя иногда высказывает в своей книге отношение к тем или иным спорным вопросам науки и экономики – например, о целесообразности разделения обских угров на остяков (хантов) и вогулов (манси)47, перспективах хозяйственного освоения отдельных территорий России и особенностях ее колониальной политики (которую он оценивал амбивалентно: отрицательно касательно северных народов и положительно – казанских татар). Заслуга французского путешественника была в другом. Создавая на страницах своего труда «сложноподчиненный синтаксис природного и культурного пространства и многомерной системы ориентиров»48, Рабо демонстрировал западному читателю, как сегодня сказали бы, мультикультурный характер Российской империи, которая представлена автором не как целостная и замкнутая в себе, а состоящая из множества разнообразных компонентов цивилизация. Тем самым французский исследователь пытался разрушить господствующий на Западе образ России как сугубо русского монокультурного государства (впоследствии этот концепт свелся к таким отличительным маркерам, как медведь, водка и балалайка и только в последние десятилетия подвергся определенной, но далеко не полной и весьма поверхностной деконструкции), и его травелог свидетельствует о том, что западное восприятие российского общества далеко не всегда характеризовалось наличием одних только примитивных и исторически неверных стереотипов.

Рабо редко оценивает российское социальное пространство с точки зрения своих представлений о подлинной Цивилизации – он просто его наблюдает и относительно беспристрастно описывает49. Ученый стремился попасть в российский Хаос, чтобы его исследовать. В настоящей книге наша страна выступает не только в качестве Другого, но и Чужого, которое для нас, читателей XXI в. и в большинстве своем представителей европейской культуры, тоже является Другим. При этом мы смотрим на это самое Другое опосредованно, глазами иностранца, который по отношению к нам тоже является Другим, т. е. объект рассмотрения – в данном случае, локальные культуры Северного Урала – является как бы Другим Других, чем – то напоминая сложное движение точки в физике.

Рабо изучал Россию в канун заключения в 1891 г. франко – русских соглашений, выступая своеобразным предтечей последовавшего за ними активного сотрудничества двух стран в области культуры. Его страстное, искреннее желание познать и понять чужую цивилизацию, наладить с ней диалог актуально и сегодня50.

И. В. Кучумов, кандидат исторических наук.
1.Stadius P. The North in European Mental Mapping Traditions // Нет Севера, а есть Северá: о многообразии понятия «Cевер» в Норвегии и России / редкол.: К. А. Мюклебуст, Й. П. Нильсен, В. В. Тевлина [и др.]. М., 2016. С. 62.
2.См., например: Krebs C. B. Borealism: Caesar, Seneca, Tacitus, and the Roman discourse about the Germanic North // Erich Gruen (ed.). Cultural Identity in the Ancient Mediterranean. Los Angeles, 2010. P. 202–211.
3.Подробнее см.: Попков Ю.В., Тюгашев Е.А. Философия Севера: коренные малочисленные народы Севера в сценариях мироустройства. Салехард; Новосибирск, 2006; Visions of North in Premodern Europe / D. Jørgensen, V. Langum (eds.). Turnhout, 2018.
4.Беляков А. В., Матвейчев О. А. Гиперборея: приключения идеи. М., 2019.
5.Термин был предложен О. Балла (см.: Балла О. Нефотографизмы: преодоление травелога // Homo Legens. 2013. № 4).
6.К ним Рабо в соответствии с представлениями науки своего времени относил и чувашей. Современные исследователи, как правило, полагают, что ученые прошлого допускали в этом ошибку. При этом игнорируется то, что сторонники принадлежности чувашей к финно–уграм говорили не столько об отнесении чувашского языка к финно–угорской языковой семье (уже в XVIII в. многие ученые не сомневались в том, что чувашский язык относится к «татарским»), сколько о сочетании в его материальной культуре тюркских и финно–угорских (марийских) компонентов (на сходство этих двух народов обращает внимание и Рабо), по причине чего в середине II тыс. н. э. чувашей в русских источниках называли «черемисскими татарами». Данная проблема периодически всплывает в дискуссиях чувашских ученых, но поскольку неизвестно, каково было соотношение тюркского и финно–угорского компонентов в формировании чувашей (см.: Научная сессия, посвященная вопросам этногенеза чувашского народа (хроника) // О происхождении чувашского народа: сб. ст. / отв. ред. В. Д. Димитриев. Чебоксары, 1957. С. 130), то отнесение чувашей к финно–уграм нельзя считать иррациональным или ошибочным.
7.Об особенностях поездки в нанятом, а не в почтовом экипаже см.: Борисов Н. С. Повседневная жизнь русского путешественника в эпоху бездорожья. М., 2010. С. 26.
8.Подробнее см.: Юрченко В. В. История освоения и изучения Печорского края (с древнейших времен до 1928 года): учеб. пособие. Ухта, 2017; Терюков А. И. История этнографического изучения народов коми. СПб., 2011 (в этой книге о поездке Рабо не упоминается); Силин В. И. Очерки по истории географических исследований на территории Коми края. Сыктывкар, 2011. С. 73–75 (есть ряд неточностей, в частности, неверным является утверждение, что не был опубликован некролог Рабо, хотя он имеется – см.: Romanovsky V. Charles Rabot (1856–1944) // Annales de géographie. 1945. Avril–juin. P. 139–140).
9.См.: Daney Ch. Ch. Rabot (1856–1944): Un demi–siècle au service de la Société de géographie // Acta Geographica (Bulletin de la Société de géographie de Paris). 1995. № 103. P. 47–51.
10.Топоров В. Н. Пространство и текст // Топоров В. Н. Исследования по этимологии и семантике. Т. 1. М., 2004. С. 76.
11.Милюгина Е. Г., Строганов М. В. Ритм/аритмия пространства // Текст пространства: материалы к словарю / авт.–сост. Е. Г. Милюгина, М. В. Строганов. Тверь, 2014. С. 265.
12.Иванова А. Н. Путешественник как личность с потребностью в новизне и самотрансценденции // Вестн. Томского гос. ун–та. 2015. № 400. С. 54.
13.Ср.: Милюгина Е. Г., Строганов М. В. Путешествие // Текст пространства. С. 254. Так, постоянный спутник французского путешественника урядник–зырянин Евлампий Попов, обладавший, по словам Рабо, «всеми положительными качествами своей народности», не только активно участвовал в работе экспедиции, но и принимал участие в ее неблагородных делах – насильственном изъятии у населения сакральной атрибутики для французских музеев… Переводчиком Рабо на определенном участке маршрута был манси Семен, а в остальных случаях – множество анонимных информантов.
14.Майга А. А. Литературный травелог: специфика жанра // Филология и культура. 2014. №3 (37). С. 256.
15.См., например: Briens S. Boréalisme: pour un atlas sensible du Nord // Études Germaniques. 2018. Vol. 290, no. 2 P. 151–176; Toudoire–Surlapierre F., Briens S., Ballotti A., McKeown C. Introduction: nordicité et boréalisme: entre deux pôles ? // De la nordicité au boréalisme / éd. A. Ballotti, C. McKeown, F. Toudoire–Surlapierre. Reims, 2020. Отечественные литературоведы предпочитают пользоваться более узким, на наш взгляд, концептом «северный текст» или «северный сверхтекст» (см., например: Галимова Е. Ш. Специфика Северного текста русской литературы как локального сверхтекста // Вестн. Северного (Арктического) федерального ун–та. Сер. «Гуманитарные и социальные науки». 2012. № 1. С. 121–129). Однако термин «бореализм» охватывает не только художественную или вообще всякую литературу, но и более широкую сферу человеческой деятельности, эксплуатирующую тему Севера как отличающегося от привычных представлений о европейском географическом и культурном пространстве.
16.Краткую историю «пугающего образа» Севера см.: Головнев А. В. Антропология движения (древности Северной Евразии). Екатеринбург, 2009. С. 29–34.
17.Серебренников Н. В. Сибирский текст // Текст пространства. С. 284; Stadius P. The North… С. 69.
18.Кстати, эта символика льда и холода со второй половины XIX в. проникает и в первые произведения русских авторов на северную тематику: Созина Е. К. Север в литературе путешествий начала ХХ века // Русский травелог XVIII–XX веков: маршруты, топосы, жанры и нарративы: коллективная монография / под ред. Т. И. Печерской, Н. В. Константиновой. Новосибирск, 2016. С. 153–154.
  Следует заметить, что, подобно античной и средневековой Гиберборее, Русский Север, по которому путешествовал французский исследователь, «никогда не был воплощен в административных или политических границах» (Мельникова Е. А. «Здесь русский дух…»: к истории Русского Севера на символической карте воображаемой России // Кунсткамера. 2019. № 3. С. 7). В связи с этим словосочетание Russie boréale в названии оригинала книги (как известно, фр. boréale происходит от греч. βορέας – «северный»), следует понимать не только как географический, но и как культурный маркер северных земель. Это, кстати, вызвало определенную трудность при подготовке русского издания данного сочинения Рабо. Следует иметь в виду, что «переводить символические названия так же сложно, как переводить фразеологизмы; порой переводчику приходится искать семантические соответствия, а то и из–за различий этнокультур и языковых систем изменять заглавия» (Модестов B. C. Художественный перевод: история, теория, практика. М., 2006. С. 129). Вряд ли верно в данном случае переводить Russie boréale как «Бореальная Россия», так как современные реципиенты этого сочинения, если только речь не идет о специалистах, в подавляющем большинстве состоят из «эмпирических», а не «образцовых» читателей второго уровня (подробнее об этом см.: Эко У. Шесть прогулок в литературных лесах / пер. с англ. СПб., 2003. С. 18–20.), т. е. не обладают компетенцией, необходимой для понимания сложной семантики этого выражения, и, следовательно, словосочетание «Бореальная Россия» не произведет на них необходимого эмоционального воздействия. Нельзя было и передать Russie boréale как «Русский Север»: во–первых, это привело бы к неуместному в данном случае использованию русского концепта и разрушило бы национальный колорит оригинала, а во–вторых, в конце 1880–х гг. понятия «Русский Север» еще не было – оно закрепилось лишь после 1897 г., когда губернатор Архангельской губернии А. П. Энгельгард издал свои одноименные записки о поездке по просторам северного края (Мельникова Е. А. «Здесь русский дух…»… С. 7).
  В связи с этим необходимо остановиться еще на одном моменте, являющемся частью указанной проблемы, а именно на переводе фр. peuple. Исходя из контекстов, в которых его употребляет Рабо, это слово соответствует у него «народу» в этническом значении. Конечно, его можно было переводить именно так, тем самым передавая дух оригинала, поскольку во французском языке Однако в этот период, а именно с 1890–гг. в русской этнографической литературе чаще всего для характеристики «примитивных» народов используется понятие «народность» (см.: Миллер А. И. История понятия «нация» в России // «Понятия о России»: к исторической семантике имперского периода. Т. 2. М., 2012. С. 40), впоследствии в видоизмененном виде проникшее в советскую социологию и этнографию. Исходя из этого, при упоминании народов Поволжья и Севера в русском издании настоящей книги используется именно этот термин, а лексему «народ» применительно к этим же общностям я употребляю только в своем предисловии и в примечаниях.
19.Милюгина Е. Г., Строганов М. В. Ритм/аритмия пространства. С. 270.
20.Они же. Личность автора–путешественника в травелоге Нового времени // Культура и текст. 2014. № 3 (18). С. 15.
21.Топоров В. Н. Пространство и текст. С. 76.
22.Теребихин Н. М. Метафизика Севера. Архангельск, 2004. С. 18.
23.В христианской традиции корабль изоморфен церкви. Например, для Ипполита Римского (ок. 170–ок. 235) мир – бушующее море, а церковь – спасительный корабль (Гудимова С. А. Символика храма: Ноев ковчег // Вестник культурологии. 2019. № 4. С. 108).
24.Теребихин Н. М. Образно–символический фонд сакральной океанографии народов моря (часть 1) // Вестн. Сев. (Арктич.) федер. ун–та. Сер.: Гуманит. и соц. науки. 2020. № 1. С. 108.
25.Власова Е. Г. Сплав по реке в структуре дорожных дискурсов уральского травелога конца XVIII–XIX веков // Тр. Русской антропологической школы. Вып. 13. М., 2013. С. 105–106.
26.Топоров В. Н. Река // Топоров В. Н. Мифология: статьи для мифологических энциклопедий. Т. 2. М., 2014. С. 242.
27.Там же. С. 242–243.
28.Рокина Г. В. Травелог как исторический источник // Запад – Восток. 2016. № 9. С. 5–6. См. также: Толстиков А. В., Кошелева О. Е. Homo viatorс // Одиссей: человек в истории. 2009: Путешествие как историко–культурный феномен. М., 2010. С. 6.
29.Борисов Н. С. Повседневная жизнь… С. 174.
30.Топоров В. Н. Пространство и текст. С. 79. Ср. также: «Болото – это еще хтонический хаос, когда земля и воды еще не отделены друг от друга, это совсем не просто вода и совсем не просто земля, это мир до творения… именно поэтому нам кажется, что здесь нет времени, а есть только вечность, именно поэтому нам не жалко болото, которое, как вечность, неисчерпаемо» (Строганов М. В. Штампы болота и пути их преодоления // Русское болото: между природой и культурой: Материалы международной научной конференции / ред. М. В. Строганов. Тверь, 2010. С. 12).
31.Топоров В. Н. Река. С. 342, 343.
32.Там же. С. 341.
33.Там же. С. 342, 340.
34.См., например: Ридли Д. Записки о поездке в Россию: Урал и Зауралье в 1897 году / пер. с англ. пред. и прим. И.В. Кучумова. СПб., 2018.
35.В стилистических целях в русском переводе настоящей книги иногда делаются отступления от этого принципа, и время указывается сообразно отечественной традиции – с округлением до получаса.
36.«Крестьяне в границах деревенского пространства живут и действуют без точного обозначения времени, используя как ориентир привязку к церковному событию или дню. Время разумелось цикличным, растяжимым, процессуальным. Крестьяне придерживаются официального времени в рамках календаря, когда выходят из своего микромира во внешний для них. Но и в разносторонних контактах с ним, когда дело заходило о событийной стороне жизни, крестьяне опять погружались в "свое" время, как бы встроенное внутрь официального, государственного» (Швейковская Е. Н. Русский крестьянин в доме и мире: северная деревня конца XVI – начала XVIII века. М., 2012. С. 249–250). Во многих местах Урала крестьяне определяли время суток по солнечным часам: по тени от палочки, вставленной в середину доски (Чагин Г. Н. Окружающий мир в традиционном мировоззрении русских крестьян Среднего Урала. Пермь, 1998. С. 64–64).
37.Наименьшей календарной единицей времени, определяемой естественным образом, у северных народов, среди которых побывал Рабо, являлись всего лишь сутки, которые делились на весьма условные отрезки, определяемые высотой солнца на небосклоне: Сподина В. И. Определители моментов и отрезков времени. Природное астрономическое (циклическое) время: день–ночь, месяц // Филологические исследования обско – угорских языков: традиции, новации, итоги, перспективы: материалы Всероссийской заоч. науч.–практич. конференции XII Югорские чтения. Ханты–Мансийск, 2014. С. 217, 219–220.
38.Исследователи отмечают отсутствие необходимости в счислении времени у аборигенного населения территории, по которой передвигался Рабо: Сподина В. И. Понятие «время» и особенности его восприятия обскими уграми и самодийцами // Вестник угроведения. 2016. № 1. С. 136, 140).
39.Северные манси считали первые три части суток принадлежащими Верхнему, вторые три – Среднему миру и последние три – Нижнему миру (Сподина В. И. Аксиологическое восприятие времени обскими уграми и самодийцами // Polish Journal of Science. 2020. № 24. С. 36).
40.Во французском оригинале сочинения Рабо карты Печорского бассейна приводятся выполненными им от руки (в настоящем издании они не воспроизводятся по причине наличия сегодня более точных картографических материалов), поскольку официальных изданий карт тех мест не было. Следует заметить, что, судя по рассказам современных туристов и исследователей, размещаемых в их блогах и соцсетях, места, в которых побывал Рабо, до сих пор не обеспечены точными картами.
41.Для обско–угорских языков характерны только прошедшая и непрошедшая категории времени (без грамматического выражения будущего времени): Сподина В. И. Понятие «время»… С. 138.
42.В своей книге, рассчитанной на относительно широкого читателя, Рабо избегает подробного описания и анализа сделанных им находок, тем более что они зачастую были добыты им далеко не честными способами.
43.Примеры такого рода перемещений см.: Топоров В. Н. Река. С. 346.
44.Ср. проницательное замечание В. Н. Топорова, что «мифопоэтическое представление о пространстве и времени скорее напоминает пространство и время естествоиспытателя» (Топоров В. Н. Первобытные представления о мире (общий взгляд) // Топоров В. Н. Мировое дерево: Универсальные знаковые комплексы. Т. 1. М., 2010. С. 32).
45.Мельникова Е. А. «Здесь русский дух…»… С. 8.
46.Там же. С. 8–12.
47.В какой–то мере эта проблема остается открытой, см.: Пивнева Е. А. «Мы одни, но мы все разные»: об обских уграх, классификациях и идентичностях // Уральский исторический вестник. 2011. № 2(31).
48.Милюгина Е. Г., Строганов М. В. Травелог // Текст пространства. С. 313.
49.В отличие, например, от одного английского эколога, тщетно пытавшегося во второй половине XIX в. личным примером преобразовать российскую повседневность, см.: Браун Д. Горнозаводской Урал / сокр. пер. с англ., пред. и прим. И. В. Кучумова. Уфа, 2018.
50.При подготовке русской публикации настоящего сочинения (перевод выполнен по изданию: Rabot Ch. A travers la Russie boréale. Paris: Librairie Hachette et Cie, 1894. 320 p.) было опущено приложение, содержащее уже не представляющие интереса для современного читателя статистические данные географического характера, проведена большая работа по идентификации многих упоминаемых в книге имен собственных, которые автор зачастую фиксировал на слух. Мои примечания даны в угловых скобках.
Yosh cheklamasi:
0+
Litresda chiqarilgan sana:
10 iyun 2024
Hajm:
299 Sahifa 66 illyustratsiayalar
ISBN:
978-5-00165-175-8
Ma`sul muharrir:
Mualliflik huquqi egasi:
Алетейя
Yuklab olish formati:

Ushbu kitob bilan o'qiladi