Kitobni o'qish: «Русский хлеб в жерновах идеологии»

Прежнее изобилие забудется в этой земле из–за голода, который последует за ним, потому что голод будет жестокий.

Книга Бытия 41:31

Введение

1

Как известно, «времена – они меняются». Новые условия требуют новых решений, и никто не может позволить себе игнорировать вызовы времени. Даже тот, кто выстроил целую идеологию на лжи, сделал ложь основным своим занятием и на любые доводы оппонентов привык отвечать ложью, – волей–неволей вынужден реагировать на изменившиеся обстоятельства.

И реакция здесь может быть только одна: дальнейшая эскалация лжи. Лгать ещё больше, возводя старую свою ложь в квадрат и в куб! Единственно возможная стратегия – «глубокая наступательная операция» (как у предвоенного Генштаба) – безостановочно катящийся вал лжи, сметающий всё на своём пути; подавляющий уже самой своей запредельностью, своей чудовищностью!..

В этих условиях работа современных российских неосоветчиков ведётся по двум основным направлениям: всемерное возвеличивание СССР и беспощадная критика дореволюционной России. Собственно говоря, именно так и поступали их предшественники, коммунистические идеологи, на протяжении всех семидесяти лет своего правления. Однако нынешние – ещё и рядятся при этом в тогу «ниспровергателей исторических мифов»! И несут порой такую дичь, что могут дать сто очков вперёд сказочникам советской эпохи…

С каждым годом левые «патриоты» всё яростней поливают грязью императорскую Россию. Следуя по старому пути, проложенному ещё ленинской «Искрой» и проторённому сталинским «Кратким курсом», по части вранья они зашли гораздо дальше своих учителей.

Именно этим объясняется возникновение современного мифа о голоде в предреволюционной России. Характерно, что миф этот – не советский, а постсоветский. «Царские голодоморы» сочинены не во времена СССР, а в сегодняшней РФ. Создатели мифа – не серые кардиналы идеологии и пропаганды из здания на Старой площади, а нынешние вольные неосоветчики.

Появление данного мифа в постсоветской России отнюдь не случайно. С одной стороны, это был жест отчаяния (подобно выдуманному коммунистами и сочувствующими незадолго до того «Плану Даллеса»…). Ход рассуждений создателей мифа очевиден: «мы – на последнем рубеже обороны», «мы оказались в критической ситуации – и тут любые средства хороши», «терять нам всё равно нечего – поэтому пробуем самые сильные меры», «если это нам чем–то поможет – отлично, а хуже уже точно не будет».

С другой стороны, это была вполне логичная «ответка» от коммунистов и прочих леваков; стремление как–то «перехватить повестку»…

Ведь в перестроечные и постперестроечные годы люди узнали слишком много страшной правды о Голоде в Поволжье 1921–го – 1922–го, о Голодоморе 1932–го – 1933–го, о голоде во время Ленинградской блокады, о Послевоенном голоде 1946–го – 1947–го. Полностью опровергнуть эту информацию оказалось невозможно (несмотря на все потуги неосоветчиков). Потому напрашивался другой путь: попытаться ослабить воздействие этой негативной информации на людские умы, «уравновесив» её. Перебить эти – ставшие уже общеизвестными – факты новой сенсационной информацией; ещё более негативной! Внушить людям, будто «при царе было ещё хуже» (это – в идеале), или хотя бы – что «в России всегда так было» (как минимально приемлемый вариант).

Давно известно, что лучший способ защиты – нападение.

2

Кроме того, само обращение неосоветчиков к этой теме было сильным ходом в борьбе за умы. Заговорив (со скорбной миной на лице и должной экспрессией в голосе) о жизни народа в предреволюционной России, неосоветчики били в самый нерв обывателя; апеллировали к психологии простого человека. При том что обыватель «охоч» до роковых моментов истории и громких исторических имён – особенно того, что касается частной стороны жизни и всяческих «тайн», – в глубине души он испытывает чувство отчуждения к миру власти, к «сильным мира сего», к хитросплетениям дипломатии и всей этой борьбе. Ведь сам–то он – не таков.

Поэтому надолго увлечься событиями большой политики, подпасть под обаяние тех или иных исторических фигур (тем паче – проникнуться сочувствием к ним) обыватель не способен. Даже романтический ореол, окружающий пошедших против Системы («вы жертвою пали в борьбе роковой»), – штука ненадёжная. Средний человек боится борьбы; избегает её сам и не очень понимает тех, для кого счастье – борьба. Ему–то ведь нужно только одно: «лишь бы его не трогали». Чтобы оставили его в покое; в его маленьком мирке, с его частными интересами и скромными радостями…

Потому не может обывателя «всерьёз и надолго» увлечь ни революционная героика (при всём обаянии «подпольщины»), ни контрреволюционная (при всей романтике Белого движения). Ибо и то и другое – удел социально активных, мыслящих и вообще «неравнодушных». Поэтому не может его глубоко пронять ни жертвенный порыв революционеров–героев, (несмотря на многолетний культ «борцов с Режимом»), ни трагическая участь Августейшего семейства (при всей сентиментальности сюжета). Как говорится: «За что боролись!..» Или: а чего ж вы хотите? – в высокой фортуне жить, что по стеклянному полу ходить.

Поэтому, кстати, сильно себе вредят те, кто «пережимает» с подобными сюжетами! Такое явление как «перекорм» (с естественной ответной реакцией на него) никто не отменял.

А участь «простого народа» – это тема, близкая всем. И в этом, кстати, нет ничего предосудительного! Так и должно быть. В конце концов, чем же и мотивировалась от века (или, по крайней мере, прикрывалась…) любая социальная активность, идейная борьба, публичная политика и самая жертвенность? Разве не желанием облегчить участь простого человека?..

И эти соображения рано или поздно должны были стать правилом не только для актуальной политики, но и для исторических исследований! Со времён Школы «Анналов» дурным тоном считается выдавать войны и деяния правителей за историю народов. Действительно, почему подробности интриги графини Дюбарри, герцога д’Эгийона, канцлера Мопу и аббата Террэ против министра Шуазёля, занимавшие умы нескольких сотен аристократических фамилий, – должны вызывать больший интерес, нежели жизнь миллионов французских семейств той эпохи, во всей её многогранности и полноте (чем питались, в чём каялись, во что одевались…)?

Именно условия жизни простого народа, именно «миры повседневности» должны характеризовать любую историческую эпоху в глазах потомков и определять их отношение к ней! Проблема в том, что исследователи и в этом случае оказываются не менее пристрастными и «ангажированными», чем при описании жизни двенадцати цезарей.

А что может быть важнее в жизни простого человека (да и непростого…), нежели вопрос сытости и голода? Сыт ты или голоден? – это ключевой вопрос бытия. С просьбы о хлебе насущном начинается «Отче наш»; да и в ворожбе заговор на хлеб считался одним из сильнейших. Так что неосоветчики, решившие именно на этой теме наращивать политические дивиденды, всё рассчитали верно. Поскольку данный вопрос – ключевой, постольку он является главным в идейной борьбе! Победить противника в этом вопросе – значит одержать победу в борьбе за умы.

И пока наивные романтики поздней Империи учреждали «дворянские собрания», озабочивались «возрождением бальной жизни» и скорбели о царственных страстотерпцах, неосоветчики сосредоточили свои усилия на разработке и распространении новой чёрной легенды о России. Должного отпора им не было – так что они вполне преуспели в своём деле.

Есть, правда, ещё один немаловажный момент, объясняющий широкую распространённость и популярность мифа о голоде в дореволюционной России: катастрофическое падение интеллектуального и образовательно уровня в российском обществе. Похоже, мы сейчас находимся на пороге новых, электронных, «тёмных веков».

Как это ни печально, но многократно возросший объём доступной информации, невиданные доселе лёгкость и быстрота её получения, – не увеличивают пропорционально стремления получать эту информацию! Тяга к серьёзным источникам (которые надо долго читать) встречается очень редко – скорее в порядке исключения. Большинство наших сограждан довольствуется короткими «информ–агитками», которыми переполнен интернет. Налицо примитивизация представлений о действительности; предельно упрощённое её восприятие…

Это – как раз та среда, в которой даже самый лживый и нелепый исторический миф может успешно распространяться, завоёвывая людские умы и обретая новых приверженцев.

Разберём же по косточкам анатомию этого мифа!

3

До поры до времени оставим в стороне Советскую власть с её холопьями (историками, демографами и экономистами, находившимися у неё на содержании). Пойдём «след в след» за нашими современниками – непосредственными разработчиками мифа о «голоде при царе». Посмотрим, от чего они отталкиваются в своём мифотворчестве, на чём основываются и что утверждают.

Прежде всего разберёмся с вопросом: что же они опровергают, чему противопоставляют собственные «открытия»?..

С этим всё просто. Надо сказать, что мифотворцам очень повезло с обстановкой; с самим моментом их «выхода на сцену»… Лучшего времени для успешного запуска очередной совковой «утки» выдумать было невозможно. Почва для этого была подготовлена на все сто!

К сожалению, колебания общественного мнения, смены его симпатий и антипатий заставляют вспомнить стадо… ну, скажем, антилоп. Несутся всей толпой в одну сторону; потом вдруг (напуганные, например, вертолётом) – не разбирая дороги, бросаются в противоположную. Единогласно и бестолково; под действием эмоций, а не разума… Примерно так же изменяется под воздействием внешних факторов вектор общественного мнения.

В пору горбачёвской гласности и первых лет ельцинской свободы российское общество успело досыта нахлебаться дешёвой «антисоветчины» – глашатаями которой были, прежде всего, выпущенные из дурдомов диссиденты–русофобы и пошлые «мастера разговорного жанра». Одной из характерных примет той эпохи, наряду с оголтелым антисоветизмом (порой – откровенно идиотским, в духе «ста миллионов расстрелянных коммунистами»…), была столь же наивная идеализация дореволюционной России.

Представители старшего поколения наверняка вспомнят благостные сюжетцы в перестроечных телепередачах, формировавших общественное мнение, – «Взгляде», «Веди», «До и после полуночи» и т.д.

О, эти почтительные интервью с «бывшими», бодрые репортажи об успехах царской России (на фоне дореволюционной кинохроники), молчановское «скажите, кня–я–азь»!.. Ярким проявлением и символом тогдашнего помешательства стал фильм Сергея Говорухина «Россия, которую мы потеряли», вышедший в 1992 году. Это было что–то вроде хрущёвского «Русского чуда», только с обратной насечкой (и сделано было не по приказу партии, а по зову режиссёрской души).

Но вот сладкая ностальгическая одурь конца 1980–х – начала 1990–х прошла; мода на православие, самодержавие и белогвардейские романсы схлынула. Это был вполне естественный процесс: так обречено уйти всё наносное, искусственное, фальшивое, да ещё когда оно с налётом истеризма… Однако в данном случае списать всё на капризницу–моду не получится: дело обстояло гораздо серьёзнее и даже трагичнее.

Основная причина реанимирования «советской идеи» в российском обществе (наметившегося уже в 1990–х годах) заключалась в том, что ельцинская власть – плоть от плоти старой советской партноменклатуры! – старательно позиционировала себя как её антагониста. Людоедская политика 1990–х (ликвидация производств и отказ от поддержки села, рост цен и невыплата зарплат, жульническая «ваучеризация» и грабительская приватизация, коррупционные залоговые аукционы и бездонные оффшорные зоны, самоустранение государства от роли арбитра в трудовых отношениях и свёртывание социальных гарантий, обнищание населения и чудовищное имущественное расслоение) подавалась как «единственная альтернатива социализму».

Свою откровенно антинародную экономическую политику ельцинские реформаторы определяли как единственно возможный «не социалистический» путь, а себя подавали как «правильных» капиталистов–рыночников – делающих то же самое, что делает (или уже сделал) весь остальной мир.

Неудивительно, что у людей, умных книг не читавших (положим, большинству это было и некогда: надо было как–то выживать!..) – зато сполна хлебнувших прелестей «дикого капитализма» периода «первоначального накопления капитала», «шоковой терапии» и практического социал–дарвинизма, – стрелка симпатий и антипатий в очередной раз переменила направление. Люди, ещё десять лет назад если не ненавидевшие, то откровенно презиравшие «Совок», посмеивавшиеся над ним, вдруг затосковали по брежневской стабильности.

Скромные социальные гарантии позднего социализма (обеспеченные, естественно, не «социалистическим способом хозяйствования», а тюменской нефтью и уренгойским газом!) внезапно оказались той «синицей в руках», которую вовремя не ценили. Практически все – кроме немногих приспособившихся и преуспевших «новых русских» – затосковали по былому «равенству в бедности»: пусть нелюбимой, но гарантированной работе; пусть плохой, но бесплатной медицине (школе, прочей социалке…); пусть медленной и несправедливой, но всё же продвигавшейся очереди на жильё.

Ну а как же весь «позднесоветский» негатив? – тотальный дефицит и всепроникающий блат; заведомая неконкурентоспособность любого отечественного товара по сравнению с импортным (если это не танк)? Глухое равнодушие советской промышленности к человеческим нуждам – к быту и «ширпотребу»? Многолетнее стояние в очереди ради покупки убогой автомашины – с непременным «режимом жёсткой экономии» для всей семьи (если ты не кавказец и не прибалт)? Унизительное «зарежимливание» и жёсткая регламентация всех сторон бытия; привычка государства властно вторгаться в личную жизнь своих подданных (с «заслушиваниями», «проработками», «постановками на вид» и «взысканиями по партийной линии»)?

А регулярные – со школы и до пенсии – принудительные «десанты на картошку» и обязательное участие в позорных праздничных полит–шоу? Всеобщая обезличка и отсутствие свободы слова; жестокая цензура, вой высокочастотных «глушилок» и «железный занавес»? Всевластие партийных бездельников и невозможность самореализации для человека нестандартного, предприимчивого или просто желающего работать на себя (скажем, на земле…)? Вопиющая уравниловка в оплате труда и отеческая терпимость администрации к явным «девиантам» («главное – не высовывайся»)? И как следствие – запредельная алкоголизация населения и повсеместное бытовое пьянство?..

Предел же ночных грёз: «по распределению» получить «загранпутёвку», по которой раз в жизни выехать «за кордон» (естественно, в пределах «соцлагеря» и под присмотром «ответственного по группе»!). И всё это – ради того, чтобы (вместо познавательных экскурсий или весёлых походов по злачным местам) лихорадочно закупать для себя, родственников, друзей и начальства «импортный» «дефицит» (какой–нибудь жалкий чешский хрусталь, колготки или дублёнку) и потом всю жизнь рассказывать в компаниях о том, «как люди за границей живут»…

Всё это – или забылось или утратило былую остроту. А некоторые вещи (вроде отсутствия свободы слова и невозможности реализовать свои таланты в условиях социалистического хозяйствования) для многих наших сограждан попросту непонятны либо малоценны – по причине отсутствия талантов и потребности самовыражения.

Для нынешнего же молодого поколения, не заставшего СССР, перечисление всех этих примет социалистического бытия – звук пустой. Их очень трудно оценить адекватно на расстоянии (особенно когда ностальгирующее старшее поколение об этом сознательно умалчивает!).

В результате – полюса общественных симпатий и антипатий снова поменялись местами.

4

Так что к концу «лихих девяностых» российское общество, в массе своей, оказалось необыкновенно восприимчиво к любой «просоветской» фразеологии. Маятник общественного мнения неудержимо повлекло влево – и размах этот должен был оказаться, по крайней мере, не меньшим, нежели его предыдущее отклонение вправо. Кстати, маятник! – вот ещё один (не менее точный, зато менее обидный) образ для передачи самой сути «общественного мнения».

Нашим неосоветчикам оставалось только воспользоваться удобной ситуацией – поставить паруса и постараться поймать переменившийся ветер. Они это и сделали… но сделали очень своеобразно. Благоразумно отказавшись от реальной политической борьбы (напряжённой, опасной и с более чем сомнительными перспективами), они сосредоточили все свои усилия на событиях и персоналиях минувшей эпохи.

Не станем их сильно осуждать за отсутствие гражданского мужества. В старой доброй Англии это называлось «честная игра» (джентльмен в обществе джентльменов делает свой маленький бизнес).

В самом деле! – к чему навлекать на себя громы и молнии власти, демонстрируя свою потенциальную опасность для неё и рискуя попасть под неиллюзорные гонения?.. Куда проще и спокойнее показать себя скромным тружеником на ниве публичной политики, честно обрабатывающим свой участок электорального поля и не заявляющим серьёзных претензий на реальную власть. Стоящие у руля приземлённые практики–прагматики никак не могут воспринять такое «искательство» как реальную для себя угрозу!

Конечно, было бы большой ошибкой свести всё к чьему–то циничному благоразумию и деловой предприимчивости. Тем паче, в постсоветской России ряды неосоветчиков пополнялись (и продолжают пополняться) весьма пёстрой публикой. Развал Советского Союза стал для многих патриотов таким ударом, что заставил их кардинально пересмотреть свои взгляды.

Собственно говоря, зиновьевское «метили в коммунизм, а попали в Россию» к концу 1990–х стало общим местом!.. В дополнение к кондовым коммунистам и таким вот «прозревшим» титанам антисоветизма (и на смену им) пришли представители нового поколения. Так что на сегодняшний день «официальная правопреемница» советской идеологии – зюгановская КПРФ, стабильно представленная в парламенте, – являет собой лишь малый остров в неоглядном море неосоветизма…

Да ведь и «фокусировка на прошлом», если подумать, весьма действенна и прагматична! И силы, стоящие непосредственно у руля власти, нередко используют этот инструмент. Коммунисты – те всегда активно прикрывались «тяжёлым наследием» дореволюционной России. И «архитекторы Перестройки» начали демонтаж Системы с очередной кампании «десталинизации». Но особенно показателен пример нынешней власти – которая в конце 1990–х вовремя почуяла «новые веяния», верно оценила их и сумела ими воспользоваться: ведь невозможно вообразить себе, чтобы несколькими годами раньше кремлёвские политтехнологи возвели в выигрышный контекст «кагэбэшное прошлое» нового кандидата в президенты.

Одним из проявлений этого «советского ренессанса» стала восприимчивость общества к чёрной легенде о дореволюционной России.

Всё логично! Если в конце 1980–х – начале 1990–х все знали ужасный Советский Союз и процветавшую Российскую Империю (полумифический «золотой век», воплощение извечной тоски по «утраченному раю»…), то в конце 1990–х – начале 2000–х «потерянным раем» и ностальгически вспоминаемым «золотым веком» оказался уже Советский Союз (ну, а его антитеза – Российская Империя – была просто обречена обернуться адом).

Словом, для того чтобы «второе издание» чёрной легенды о дореволюционной России прошло на ура, к 2000–м годам имелись все необходимые предпосылки. Но нынешние светские и духовные власти постарались (словно нарочно!) дополнительно нагнать «градус неприятия»; всячески подмочить репутацию предреволюционной Империи в глазах современных россиян.

На всём протяжении «лихих девяностых» наша компрадорская власть старалась примазаться к «имперскому наследию»; главным образом – заимствуя помпезную поздне–имперскую атрибутику. Так, имперский триколор стал российским флагом уже в августе 1991 года – сразу после поражения ГКЧП. Имперский герб (в несколько упрощённом варианте) стал гербом Российской Федерации в декабре 1993–го – сразу после расстрела Верховного Совета. Этот герб – ровесник антирусской «ельцинской конституции»! И именно эта конституция вернула нижней палате парламента дореволюционное название: Государственная Дума (хорошо не боярская).

Учитывая то, кто нам возвращал все эти помпезные имперские виньетки и «в придачу к чему» они шли, приходится признать, что в сознании многих наших сограждан сам собой должен был выстроиться весьма негативный ассоциативный ряд! Коммунисты, со своей стороны, прилагали к этому все усилия: «власовская трёхцветная тряпка над расстрелянным парламентом». Что уж говорить о двуглавом орле на постоянно обесценивающихся деньгах? – тут даже никакой враждебной пропаганды не требовалось…

Есть и ещё один немаловажный момент. Известно, что олицетворением той или иной эпохи являются «знаковые фигуры» того времени; в первую очередь – правители. Недаром неосоветчики сделали своим знаменем (и вообще «опорной плитой» своей идеологии) личность Сталина! Посмертная же судьба «знаковых фигур» поздней Империи – а это прежде всего император Николай Второй и премьер–министр Столыпин – складывалась в постсоветской России… довольно оригинально.

Немалую роль в этом сыграла позиция Русской Православной Церкви. Состоявшееся в 2000 году причисление к лику святых императора Николая – крайне неудачливого и откровенно бесталанного правителя (при этом вполне заурядного, «средненького» человека) – вызвало в российском обществе ожидаемый эффект; естественно, отрицательный. Ещё больше его усилила сопровождающая прославление помпа и шумиха. К сожалению, теперь ей уже не суждено стихнуть никогда – такова уж особенность официального церковного почитания: иконы, храмы, торжественные службы, сугубо «благоговейная» трактовка любых слов, поступков и деталей биографии.

Диапазон эмоций, вызванных в обществе канонизацией Николая Второго, оказался достаточно широк: от смущения и досадливого недоумения (у людей умных и образованных) до исступлённой злобищи и беснования (у ярых неосоветчиков).

Однако самой распространённой реакцией было насмешливое ёрничанье – проявлением чего стал настоящий шквал циничных шуток, малопристойных карикатур, ироничных комментариев к царским дневникам и т.п. (главным образом – на тему «святого охотника на кошек и ворон» и интимной переписки с супругой). Остались довольны решением РПЦ разве что православные монархисты–самодержавники – и то далеко не все! – словом, та часть российского общества, которой при любых расчётах можно смело пренебрегать как «статистической погрешностью».

Мероприятие, затеянное из внутрицерковных соображений (одно из которых – примирение с РПЦЗ, давно уже канонизировавшей царскую семью), только повредило исторической памяти императора Николая, нанеся его престижу тяжёлый удар. Своим неоднозначным решением – сопровождающимся, к тому же, наивным приисканием хоть каких–то объективных оснований для такого шага – Церковь его буквально «отдала на растерзание толпе».

И дело ведь не только в личном престиже императора Николая! Канонизация царя, можно сказать, набросила тень сомнения на любую позитивную информацию о николаевской России (особенно – среди молодого поколения). С 2000 года любой «позитив», касающийся Империи Николая Второго, просто обречён наталкиваться на стену усугублённого скептицизма. Всякую же негативную информацию о том периоде общество готово воспринимать как «честную и неприукрашенную», и вообще – вызывающую доверие…