Kitobni o'qish: «Особняк с видом на счастье»

Пролог

Весна в Шанхае полностью вступила в свои права. Днем солнце поднималось высоко, и на центральной Нанкинской уже пестрели плоские зонтики. Я всегда просыпалась рано, и теперь уже не надо было включать бра – китайский фонарик над кроватью. Лучи восходящего солнца ярко освещали спальню в квартире на набережной Вайтань. Я подошла к окну. Всё тот же привычный вид: лавчонки, первые экипажи, рикши, кули. Река, вся утыканная парусами рыбацких лодок, как швейная подушечка иглами. На привычном месте у причала слегка покачивается на волнах прибывший в 1922 году из Владивостока и уже кому-то проданный корабль из эскадры Старка.

Завтра, 13 апреля 1927 года, мне исполняется 33 года. Будь я мужчиной, уместно было бы вспомнить Иисуса Христа и Илью Муромца в связи с важностью этого возраста. Но у женщин всё по-другому, у них жизнь протекает более плавно. Настроение было совсем не праздничное. Последние несколько месяцев в Китае стало очень неспокойно. Хотя в английском районе, где жила я, тревожные новости черпались по-прежнему только из газет. И понять до конца, что же именно происходит, было очень трудно. Но чувствовалось, что привычной жизни обитателей этого района с многочисленными ресторанами, отелями, банками приходит конец. А мне, убежавшей от политики и гражданской войны, очень не хотелось попасть под такой же каток на чужбине.

Сегодня почему-то совсем не было желания выходить из дома. Надо наконец-то заняться домашними делами: пересмотреть летние вещи, может, что-то зашить, заштопать, починить. Приготовить нормальный обед и, возможно, испечь пирог на завтра. Где-то вдалеке слышались выстрелы, крики, топот лошадей. Я привыкла не обращать на такое внимания: в последнее время подобное происходило часто. Но сегодня шум был какой-то особенный. Потом выяснилось, что 12 апреля 1927 года в Шанхае произошло событие, получившее название «Инцидент»: массовое уничтожение коммунистов военными отрядами Чан Кайши. И произошло это на территории Международного сеттльмента с согласия британских властей! Такого не случалось ещё никогда. Трупы застреленных людей валялись прямо на улицах, на столбах качались повешенные, а я мчалась в экипаже на вокзал, сжавшись в комок и крепко прижимая к себе саквояж (как будто он мог меня защитить от всего этого ужаса!).

Скорей, скорей сесть в поезд, зажмуриться и не открывать глаз до самого Харбина, где меня должен ждать друг Александры и Тимофея, который оформит мне документы для возвращения в Россию. Ритмично постукивают вагонные колёса, за окном однообразный пейзаж: нескончаемые серые деревни, непрерывно переходящие одна в другую. Все они обращены к дороге серыми стенами без окон, без дверей, либо сплошными заборами, над которыми кое-где возвышаются крыши с изогнутыми вверх краями. Думать, вспоминать – самая что ни на есть подходящая обстановка. Как же всё начиналось?

Часть 1. Юность

Глава 1

Урок геометрии явно затянулся по моим меркам. Фрау Кхиндель продиктовала условие уже шестой задачи. Мне удалось со слуха понять и записать в тетрадь, что было «дано» и «что надо найти», и я аккуратно и тщательно вывожу слово «решение», надеясь, что последняя буква «е» придётся на звонок с урока. Но, увы, время, похоже, остановилось. А за окном возле нашей с Александрой партой щебечут две синички, склёвывая крошки, набросанные на карниз.

Способность видеть боковым зрением, не поворачивая головы, у меня очень хорошо развита, и я абсолютно уверена, что фрау Кхиндель не может определить, что я смотрю не в тетрадь. Но меня выдаёт расплывшаяся до ушей улыбка умиления от птичек. И раздаётся «выстрел»:

– Пани Грушецкая, вы, по-видимому, решили задачу. И каков ответ? Чему равен угол наклона данной прямой к плоскости?

Что такое интуиция и как она часто выручает в самые трудные минуты жизни, мне известно давно, и включать её у себя я научилась по щелчку небесного выключателя.

– 30 градусов, фрау Кхиндель.

У сухопарой немки очки сползают к длинному носу от удивления:

– Но, пани Грушецкая, я не видела, чтобы вы писали решение задачи!

– Я решила задачу устно, – продолжаю катиться в пропасть с бешеной скоростью. – Так озвучьте, пожалуйста, нам ваше молниеносное решение, моя милая!

Незаметно для окружающих боковой взгляд перемещается в противоположную от синиц сторону. Туда, где лежит тетрадь соседки по парте и лучшей подруги всех времен и народов Александры Боголюбовой, нашей Сашеньки, лучшего математика всей гимназии, дочки профессора Московского университета. Да, я не ошиблась, Александра, как всегда, написала решение словами, полным текстом, а не просто в виде математических формул. И я читаю с выражением:

– Перпендикуляр к плоскости составляет угол 90 градусов с любой прямой, проходящей через точку основания этого перпендикуляра. А значит, он, данная наклонная и отрезок прямой, соединяющий точку пересечения перпендикуляра с плоскостью и точку пересечения наклонной с плоскостью, составляют прямоугольный треугольник. Дано, что перпендикуляр меньше наклонной в два раза, а значит, заданный угол составляет 30 градусов.

Фрау Кхиндель поправляет очки, выпрямляет спину, и… тут звенит спасительный для всех звонок.

Как жаль, что только теперь понимаешь, какие тогда были счастливые времена. Как прекрасна была фрау Кхиндель и её перпендикуляры к прямым и к плоскостям. Но эти времена не просто быстро пролетели, они сжались в один светлый миг, они вспыхнули и погасли, как фейерверк на фоне безоблачного неба. Закончив гимназию, мы из общего строя, как по команде «вольно», разбрелись по своим жизненным тропинкам. Александра, пройдя дополнительный гимназический класс, осталась в родной Альма-матер преподавать математику. Фрау Кхиндель торжественно проводили на пенсион. Другие наши одноклассницы уезжали учительствовать на село, устраивались гувернантками, дочери купцов стали помогать отцам с денежными расчётами, кое-кто вышел замуж, некоторые пошли учиться на высшие курсы. Я не видела себя нигде конкретно. И направилась на двухлетнее обучение в театральную школу в надежде, что, отыгрывая различные роли, сумею когда-нибудь увидеть себя в том качестве, в котором хотела бы остаться в реальной жизни навсегда. И таки увидела практически сразу, с первого дня появления в стенах своего нового учебного заведения. Но только не кем быть я увидела, а с кем.

Он стоял в актовом зале, куда нас, новичков, привел куратор группы для знакомства со школой. Стоял возле рояля и пел. Прежде всего, меня поразило сочетание низкого глубокого баритона с утонченной внешностью. Высокий, очень худой, даже, можно сказать, хрупкий брюнет с огромными синими глазами пел задушевно, проникновенно и в то же время очень легко. Голос проникал через уши прямо в мозг, сразу заполнял его целиком, но весь там не помещался и спускался вниз, затрудняя своим присутствием дыхание и сердцебиение. Но и там ему не хватало места, он уверенно пополз ниже… Отчего покрылись мурашками не только мои руки, но и ноги. Фигурально выражаясь, я вся превратилась в одну большую мурашку. Столько лет прошло, а все ощущения помню в мельчайших подробностях.

Наша школа полностью соответствовала новым веяниям в театральном искусстве.

Во-первых, она объединяла курсы для подготовки артистов в разных жанрах: актёрское мастерство на драматической сцене; певческое искусство и для опер, и для легкого жанра; танцевальное искусство, кроме балета – балету в Москве традиционно учили в специальном учебном заведении. У нас даже были группы циркового искусства.

Во-вторых, к тому времени, как я закончила гимназию, в драматический театр уже прочно вошла система Станиславского, автор которой «в прошлой жизни» был купцом Константином Сергеевичем Алексеевым. Он смолоду был большим любителем и знатоком театра. И сам выступал в качестве актёра-любителя. Созданный им и сценаристом Немировичем-Данченко впоследствии новый Художественный театр взорвал театральный мир своими постановками, в которых актёры не примеряли на себя чужие образы, а проживали жизни персонажей как свои в предложенных обстоятельствах.

Мне всё это очень подходило. Имея обычную, не очень запоминающуюся внешность, я легко себя чувствовала и в образе горничной, и дворянки, и продавщицы цветов, и крестьянки. Мой папа, чиновник по особым поручениям сыскного полицейского отделения Москвы, говорил, что я прирожденный филёр. И вскоре, после того как вышел в отставку и открыл своё частное сыскное агентство, не раз просил меня использовать свои внешние данные (точнее, их отсутствие) и навыки, полученные в процессе обучения в театральной школе. Но об этом позже. Здесь скажу лишь, что причиной ухода со службы для моего отца стала революция 1905-1907 годов.

Весь тот ужас, который творился в Москве, повлёк за собой резкое обострение криминогенной обстановки. Государственные карательные органы рубили лес, и, как водится, летели щепки. А щепки были чаще всего не те и летели не туда. И уже будучи частным сыщиком, отец, бывало, находил пропавших, помогал оправдать невиновных и наказать виноватых. Да, кстати, все самые тревожные месяцы папа работал в Москве, а свою семью отправил в Калугу. И мы с сестрой немножко расслабились в обычной калужской школе для девочек (в гимназии не было мест), где основным уроком было домоводство.

Глава 2

Я ворвалась в учебный процесс эмоциональным вихрем. Интерес к занятиям, мечты о славе на сцене Художественного театра, мечты о любви и счастье – все смешалось, закрутилось и понесло куда-то с непривычной для меня скоростью. Дни теперь пролетали один за другим. Основное время я проводила в школе и, кроме своих занятий, старалась подсмотреть, что там происходило в певческой группе.

Периодически устраивались репетиционные выступления для зрителей и студентов из других групп. Нас приглашали на прослушивание певцов, а их – на наши спектакли. Но если я не пропустила ни одного концерта, то он, певец моего сердца, редко появлялся на наших спектаклях, в которых я очень старалась себя проявить. И мне это удавалось. Мне стали давать главные роли, меня узнавали студенты из других групп и чужие преподаватели. Однажды, после особенно удачного спектакля, ко мне подошла красивая девушка и, представившись Верой Турчинской из группы оперного пения, очень восторженно отозвалась о моей игре и предложила сходить с ней в кондитерскую после занятий. Конечно же, я согласилась с огромной радостью.

Так у меня появилась новая подруга. Умная, красивая, искренняя. Которой я, увы, не соответствовала ни в чем. Вместо ума хитрость, вместо красоты заурядность, вместо искренности холодный расчет. Ну, может, не совсем холодный, точнее, совсем не холодный, а очень даже горячий расчет: узнать побольше об интересующем меня «предмете» и, возможно, поближе познакомиться с ним через Веру. Узнать-то получилось быстро. Ведь все наши общие интересы сходились именно на школе, на занятиях, на однокашниках.

Его звали Святослав. Он был, по словам Веры, очень закрытый, малообщительный, несколько заносчивый и вообще довольно неприятный субъект. Но основная проблема, как я определила для себя из рассказов подруги, это то, что возле Святослава постоянно крутилась его сестра Варвара. Она как будто охраняла его ото всех. Особенно от девушек. Ее красивый, низкий с хрипотцой голос прекрасно сочетался с голосом брата, и потому они в основном пели дуэтом и романсы, и оперные арии. Отпоют своё – и домой, чуть ли не за ручку. Потом мне Вера рассказала, что они из семьи известного в Москве адвоката, живут где-то на Пречистенке. Позитивной эту информацию, понятное дело, я считать не могла. Но впасть в уныние по-настоящему со всеми сообразными моменту ощущениями никак не получалось: приближался Рождественский концерт, на который приглашались родители, и к нему надо было готовиться. Тем более, у меня в Рождественском спектакле была главная роль.

Вскоре начались совместные репетиции всех групп, генеральные прогоны рождественского концерта. Студенты проводили много времени в актовом зале, болтали в перерывах между репетициями, тут же закусывали пирожными, принесенными из ближайшей кондитерской. Это было, наверное, самое счастливое время в моей жизни. Во всяком случае, мне сейчас так кажется. Святослав обычно сидел в некотором отдалении от основной массы. А его сестра, как «передаточный механизм», металась от него к кому-либо, чтобы что-то сказать, взять или передать – и обратно.

Юркая, подвижная, черноволосая, худая, очень похожая на брата, только с карими глазами. Она мне напоминала змею, готовую зашипеть и броситься на меня в любой момент, но рядом со мной всегда была Вера, а при Вере змея сникала. Не то, чтобы совсем, как при укротителе змей с дудочкой, но заметно подуспокаивалась. И ничего не происходило существенного, чтобы как-то я и Святослав могли сблизиться.

Но я все равно была счастлива. Счастлива видеть его, играть на сцене в его присутствии, слушать его пение, сидеть рядом с Верой, болтать, есть пирожные. И вот наступил долгожданный концерт. К школе подъезжали экипажи и даже автомобили. Возле гардероба и в фойе перед зрительным залом царила праздничная суета. И так вдруг случилось, что я, Вера и Святослав с Варварой встретили своих родителей почти одновременно. Вера сразу засуетилась и потащила к моему папе своих родителей. И только тут до меня дошло, что ее отец – известный на всю Москву граф Турчинский, потомок каких-то князей, героев то ли войны с Наполеоном, то ли вообще Куликовской битвы.

Мой папа скромно представился: «Чиновник сыскного отделения в отставке» и после небольшой паузы добавил: «частный сыск». Граф громогласно завосторгался, начал шутить, просить визитку «на всякий случай». Присутствующие при этой сцене родители Святослава и Варвары переглянулись и поджали губы. Особенно красноречиво поджались губы у матери, купеческое происхождение которой выпирало из всего, что она не сумела спрятать под покровами одежд. Черномастная, схожая чертами лица с дочерью, она была толстой змеей, этаким удавом, заглотившим целого кролика и не успевшим его переварить. И пока тот кролик переваривался, черные глаза в упор уставились на другого. На Веру.

Поджатые губки обмякли и начали что-то тараторить о том, как Верочка хорошо выглядит. При этом мужа, синеглазого адвоката, «удав» подталкивал в бок. Адвокат скучал, блуждая взглядом по толпе, и явно чувствовал себя не в своей тарелке. Скучающий, отсутствующий взгляд синих глаз – это было, видимо, первое, что он передал в этой жизни своему сыну.

В схожих случаях обычно говорят: «И тут пелена упала с её глаз». Но у меня и пелены-то никакой не было. Были просто мечты, выдуманный мир, сны. И ничто не мешало всему этому остаться. Напрягли только сомнения в искренности подруги. В общем, мир не рухнул, жизнь не разделилась на «до» и «после». Наоборот, будто бы даже всё встало на свои места. Богатая купчиха желала хорошую партию для сына. Деньги адвокатше были не нужны: я слышала, ей отец, владелец нескольких пароходов и множества гостиниц по обоим берегам Волги, дал целое состояние в приданое. Да и наследство не за горами… Семье не хватало знатности.

Породниться с такими, как Турчинские – вот вожделенная цель заботливой мамаши. Интересно, куда она предполагает пристроить дочь, маленькую вертлявую змейку. Это будет гораздо сложней, полагала я. Родители расположились в зрительном зале, мы ушли за кулисы. В тот вечер мне, как театральной приме, даже полагалась персональная грим-уборная. Костюм и макияж требовали долгой и тщательной подготовки. Я играла Марию Стюарт.

На первом учебном курсе мы занимались исключительно средневековой классикой, хотя я мечтала о чеховской «Чайке», которая, я надеялась, дождется меня в следующем году. Взойдя на сцену, я, как обычно, забыла обо всём на свете. Спектакль завершал праздничное представление, которое я целиком провела в гримёрке, и даже не вышла послушать романсы в исполнении брата и сестры и арию из оперы «Аида» в исполнении Веры. Играла я свою роль самозабвенно, чувствуя дыхание притихшего зала. Всё сегодня получалось как-то особенно складно. И даже в последней сцене мне так ловко удалось махнуть головой, что светлый парик удачно слетел с неё именно в тот момент, когда я уже спряталась за эшафотом. А когда на поклоне я нашла в зале взглядом папу, мне показалось, что у него в глазах стояли слёзы. Во всяком случае, я никогда не видела у него такого выражения лица ни до, ни после. Хотя «после» оставалось уже совсем мало. Но кто тогда об этом знал?

Как все потом толкались в фойе, одевались и разъезжались по домам, я плохо помню. Кто-то что-то говорил, кого-то хвалил, чем-то восторгался. Было ясно, что всё прошло хорошо и всё всем понравилось. Но я сумела поймать на себе несколько удивлённый, несколько заинтересованный взгляд синих глаз. Как будто что-то мелькнуло и исчезло вдали. Я тогда уже знала, что какое-то время ещё буду, прежде чем заснуть, рисовать в своей голове счастливые любовные сюжеты, но образы в этих картинах будут со временем расплываться, терять очертания, пока не растворятся совсем, как перистые облака в небесной синеве.

В дальнейшем моя жизнь продолжалась настолько однообразно, что я мало что помню из того времени. Мы с Верой дружили вроде бы по-прежнему. Хотя почему-то перестали совпадать по фазе, как выражался один папин клиент-телеграфист. То её занятия закончились, а мои ещё идут, то наоборот. Но однажды она меня специально подождала и настояла на походе в кондитерскую. После третьего пирожного она сказала в лоб, без обиняков: «Ты стала меня избегать из-за Святослава? Решила, что меня прочат ему в невесты? Да, возможно, его маменька и желала бы сосватать его за меня. Но этого не будет никогда. А вообще, Матильда, неужели тебе, такой классной девчонке, может нравиться этот флегматичный, пустопорожний…»

Она некоторое время подбирала сравнение и неожиданно выдала: «Паровоз без угля и вагонов, у которого все силы ушли в свисток?». Это было так неожиданно и смешно, что я не могла не расхохотаться. Хотя ещё минуту назад лихорадочно думала, что же мне играть: возмущение, негодование, оправдание? Но играть ничего не пришлось. Мы с Верой прекрасно поняли друг друга и больше не возвращались к этому разговору. Может быть, я бы ещё какое-то время погрустила по поводу того, что почти два года любила свисток, но жизнь моя резко переменилась. Можно сказать, что началась совершено другая жизнь, настоящая, хотя и гораздо менее счастливая, чем предыдущая. Жизнь частного детектива.

Глава 3

Я проснулась от дикого вопля Антипа: «Купчиха Мохнокрылова до вашей милости!» Несколько секунд я мучительно соображала: почему нам с Антипом снится один кошмарный сон на двоих? Но это был не сон, я реально вижу, как в комнату тяжело входит моя младшая сестра Лина Михайлина, беременная на седьмом месяце. Она бросается мне на шею, и дальше в течение примерно часа наши совместные рыдания, прерываемые моими всхлипами: «Линочка, тебе же нельзя»… Да, какое там нельзя – вчера похоронили нашего отца. И, как записал кладбищенский смотритель в своей книге, «поляка по национальности и католика по вероисповеданию».

Он умер от апоплексического удара, неделю пролежав без памяти. Лина, жившая с мужем в Барнауле, на похороны не успела. И вот сейчас мы вместе плачем, потом я её пытаюсь успокоить, не получается, и мы снова вместе плачем. Я понимаю, что Лина не останется в Москве надолго. Она скоро станет матерью, ей нужна поддержка любящего мужа, в Барнауле её ждет большая дружная семья, а от меня никакого толка. При первых схватках я сама хлопнусь в обморок, понятия не имея, как вести себя в таких случаях. И я осознаю, что скоро останусь одна, совсем одна. А ведь ещё совсем недавно я была так счастлива со своими родными! Мы ходили на каток, в театр, радовались рождественской ёлке, мечтали о том, как летом поедем на дачу. И что теперь? Надо учиться жить заново.

Мой отец, Казимир Янович Грушецкий, со своей женой Вандой переехал в Москву из Варшавы после свадьбы. Отца перевели из Варшавского полицейского округа, когда в московской полиции началась большая реорганизация по реформе 1862 года. Лучших специалистов из дальних округов переводили в Москву и Петербург, поскольку правоохранительные, карательные и сыскные органы в обеих столицах нуждались в укреплении и расширении.

Мои родители были небогаты, но они были молоды, влюблены и очень счастливы. Отца быстро продвигали по службе. Вскоре у них родилась я. Папа не мог нарадоваться на свою красавицу жену и маленькую дочь. Но, когда мне исполнилось четыре года, случилось непоправимое. Моя мать умерла, дав жизнь моей сестре Михайлине. Отец, всегда такой мужественный и сильный духом, впал в отчаяние. Он просто не знал, как теперь жить без любимой и что делать с двумя крошечными дочурками. И тут появилась… добрая фея.

Ну, не совсем фея, конечно. У моего отца был брат, Вацлав Янович Грушецкий. Этот Вацлав был полной противоположностью своему брату. Насколько мой отец был порядочным, ответственным человеком строгих правил, настолько же его брат был легкомысленным, склонным к авантюрам прожигателем жизни. Но полюбил Вацлав девушку, совсем непохожую на него, серьёзную учительницу варшавской гимназии, которая, как ни странно, ответила ему взаимностью. Её звали Катажина. День венчания был назначен через полгода после помолвки. Но Вацлав решил, что, кроме руки и сердца, он должен принести невесте приличное состояние, и, не теряя времени даром, отправился за этим состоянием в Аргентину – ни дальше, ни ближе. Оттуда невеста получила несколько писем, и на этом всё закончилось. Жених как в воду канул!

Шли годы, к Катажине сватались, но она вежливо всем отказывала, говоря, что помолвлена. Её не понимали, осуждали, смеялись над ней, жалели. А когда в нашей семье случилось несчастье, Катажина бросила преподавательскую работу, переехала в Москву и разделила с нашим отцом (вернее, просто взяла на себя) все заботы о нас с сестрой.

Об отце и Катажине много сплетничали. Отец не обращал внимания, Катажина молча страдала. Те, кто близко знал нашу семью, искренне восторгались Катажиной. К ней несколько раз сватался генерал, друг отца, но Катажина всю свою любовь и нерастраченную нежность отдавала нам с Линой. Только уже будучи взрослыми, мы узнали историю Катажины. В детстве мы считали её своей тётей, маминой родственницей. Она учила нас всему: читать, писать, рисовать. Шила нам красивые платья, гуляла с нами, пекла нам вкусные кексы и пирожные. Мы поверяли ей свои детские секреты, советовались с ней и никогда не чувствовали себя сиротами.

Время шло. Так мы и росли в любви и ласке, закончили гимназию, я заканчивала школу актерского мастерства (правда, первоначальные амбиции на предмет своей будущей звездности в новомодном Художественном театре куда-то испарились, но перевоплощаться в разные образы мне по-прежнему очень нравилось). Лина усердно занималась музыкой и даже всерьёз задумывалась о концертной деятельности. И тут случилось невероятное…

Катажина дождалась своего «принца». Дядя Вацлав прибыл не на белом коне, а на белом пароходе из той самой Аргентины. Прошлое моего дяди было тёмным и путаным. И подозрительно походило на литературную историю графа Монте-Кристо. Вацлав Янович поведал родне, что вскоре после прибытия в Аргентину он оказался в тюрьме (разумеется, совершенно безвинно), там он провел долгие годы, а вышел на свободу очень богатым человеком. И что теперь он владелец серебряных рудников в Аргентине и ещё каких-то акций.

Папа в силу своей профессии очень засомневался в реальности такого хода событий, но разбираться в подробностях не стал. Где московский сыск и где Аргентина? К тому же, он был очень и очень рад, что единственный родной брат жив и здоров. Ещё Вацлав рассказал, что был женат, овдовел, детей не нажил. Он пытался истратить свои капиталы, но безуспешно. Серебряная руда не иссякала, а акции ползли только вверх. О его виллах, любовницах и их бриллиантах писали аргентинские газеты.

Неизвестно, чем бы всё это закончилось, если бы во время одной из деловых поездок в Нью-Йорк дядя не встретил старого варшавского знакомого, от которого узнал, что невеста его замуж не вышла и посвятила свою жизнь семье его овдовевшего брата. Это известие ошеломило Вацлава Грушецкого: его первая юношеская любовь обрела второе дыхание. И вскоре он явился в Москву и предстал перед нами. Вацлав привез Катажине кольцо с бриллиантом величиной с голубиное яйцо, которое, по словам папы, выглядело совершенно неприлично, хотя я и не понимаю, как может неприлично выглядеть бриллиант. А для нас дядя Вацлав купил двухэтажный особняк в тихом арбатском переулке под символичным названием Денежный.

Это было время строительного бума в Москве. Торгово-строительное акционерное общество Я.Рекка, созданное в 1900 году, строило и продавало особняки в Москве «под ключ» со всей обстановкой. Основными районами таких застроек были Поварская с прилегающими переулками, Пречистенка и арбатские переулки. Сам Арбат застраивался многоэтажными доходными домами после сноса старинных одноэтажных особнячков в стиле ампир.

Наш особняк в модерновом стиле был великолепен. Папе уже не нужно было ходить в присутствие на работу в отделение полиции, он работал частным детективом. И теперь он мог расположить на первом этаже нового дома свою приёмную. Мы радостно покинули квартиру на Покровке, хоть с ней и было связано много приятных воспоминаний у меня и у Лины. Надо сказать, что сразу после переезда у папы резко прибавилось богатых клиентов. Правда, он был не очень доволен, что много случаев было связано со слежкой за неверными женами или мужьями. Но я с удовольствием ему помогала в качестве филёра, чаще всего изображая продавщицу цветов, предназначенных для любовниц-неудачниц, не подозревающих, какая расплата ждёт их за неверность. Честно говоря, мы с отцом никогда не интересовались их судьбой, закончив дознание и получив расчет от клиента.

Так что же Катажина и дядя Вацлав? Они поженились и уехали в свою Аргентину. Свадьба, поглазеть на которую пришло пол-Москвы, прошла на широкую ногу. Костёл был забит любопытствующими католиками, представители других конфессий толпились на улице. Люди хотят верить в сказку. Каждый думает: ведь если чудо случилось с кем-то, то, может, и со мной случится. И все хотели увидеть женщину, которая ждала, ждала, пока не дождалась своего принца. Хотя в толпе можно было услышать язвительный шёпот: «молодая-то не молода», «надо же, с такими деньгами и такую выбрал», «а платье-то, платье, у самой генеральши Дроздовой такого не было». Мы не знали, какое было платье у генеральши Дроздовой, но папа так и не понял, как может свадебное платье стоить столько, сколько он получал раньше в год? Но был очень рад за Катажину, когда вёл её под руку к алтарю, где ждал взволнованный жених. Молодые уехали, а мы остались жить в богатом особняке, понимая, насколько беднее в духовном смысле стала наша жизнь без тихой, незаметной, но такой необходимой Катажины.

И примерно через год случилось ещё одно событие, менее невероятное, но тоже неожиданное. В Первопрестольную прибыл барнаульский купец первой гильдии, один из богатейших жителей своего города, Парамон Мохнокрылов – лесопромышленник, владелец торгового дома «Мохнокрылов и сыновья». Впрочем, сыновей у Парамона никаких не было, не было даже супруги, а он сам являлся одним из двух сыновей покойного Пантелея Мохнокрылова, основателя торгового дома. Пантелей скончался, оставив молодую вдову Харитину с четырьмя детьми.

История Харитины была тривиальной. Бедная молоденькая сирота вышла за пожилого богатого купца. Но, став богатой вдовой, она не начала бесцельно проживать капиталы мужа. Харитина запомнила на всю жизнь своё сиротское детство и юность в нахлебницах у родни, когда к ней обращались не иначе как Харя и на праздники отдавали обноски своих детей, считая, что очень милостиво одаривают сироту. И Харя, превратившись в Харитину Харитоновну, поклялась себе, что её дети никогда не узнают, что такое бедность. Мохнокрылова за несколько лет изрядно увеличила капиталы семьи, став главой предприятия.

Когда старший сын Парамон вырос, он стал главой фирмы «Мохнокрылов и сыновья», но душой семейного бизнеса по-прежнему была Харитина Харитоновна, и сын всегда прислушивался к её советам. И вот в один прекрасный день Парамон с двумя чемоданами денег, которые маменька велела всегда при себе держать, приехал в Москву по своим купеческим делам. И в первый же день его обокрали в гостинице «Яръ», знаменитой на всю Москву выступлениями цыган в ресторане и проделками карточных шулеров. Причем дело повернулось так, что Парамон из жертвы превратился в преступника и угодил в полицейский участок в качестве подозреваемого. И совершенно случайно там оказался наш с Линой отец, который, будучи уже в частном сыске, передавал одно из своих законченных уголовных дел в руки полиции.

Полицмейстер Тверского полицейского отделения не преминул попросить старого приятеля разобраться с сибирским купцом, мало похожим на преступника на его опытный взгляд. Причем попросил сделать это «не в службу, а в дружбу» – проще говоря, бесплатно. Мохнокрылов проявил себя как очень смышлёный, толковый и наблюдательный человек. По его показаниям быстро нашли и захватили с поличным банду шулеров и цыган, которые были там в помощниках. Чемоданы с деньгами были торжественно возвращены молодому везунчику. А во время оформления всех бумаг в Тверское полицейское отделение вдруг зашла Лина, по какой-то надобности желавшая увидеть отца. И Парамон, по его собственным словам, «как глянул, так умом и поехал».

Ухаживал купец Мохнокрылов масштабно: цветы охапками, драгоценности горстями, а самое главное – вечерами все жители нашего переулка могли наслаждаться звуками духового оркестра, который Парамон нанял для развлечения Лины по совету «знающих купцов». Жизнь под звуки бравурных маршей в доме, напоминающем одновременно ботанический сад и ювелирную лавку, была непростой, но, к счастью, через месяц сестра сказала Парамону «да».

Но тут для молодых возникло серьёзное препятствие: маменька выбор сына не одобрила, и, по выражению младшего брата Парамона, «упала в ужас». Она не могла допустить, чтобы невестой стала полячка-католичка, бесприданница и дочь полицейского (Харитина Харитоновна всех полицейских называла околоточными). Дело принимало серьёзный оборот. Влюбленные не хотели начинать совместную жизнь без родительского благословения. Положение спас младший брат жениха Ферапонт, личность весьма примечательная во многих отношениях. Он учился в гимназии, причём в каждом классе по два года. Но маменьку это нисколько не огорчало. Она восхищалась сыном и считала его очень сведущим в науках, особенно в истории.