Kitobni o'qish: «Сережкины истории. Детство»

Благодарность героям моих историй

В этой небольшой книге я повествую о людях, без которых «Серёжкины истории» были бы невозможны. Во многом общение с ними сделали меня тем, кем я сейчас являюсь. Если вы узнаете себя на этих страницах, помните, что это воспоминания ребёнка, познающего чудесный, иногда пугающий, но всё же прекрасный мир. Спасибо вам, мои дорогие. Бесспорно, вы все являетесь моими учителями. И ныне здравствующие, и покинувшие этот мир – вы все живёте в моём сердце!

Благодарность редактору

Вы держите в руках литературного первенца. Это произведение увидело свет благодаря профессионализму моего куратора, Суховейко Ирины Игоревны. Без её терпения и участия «Серёжкины истории» так и остались бы рассказами для семейного круга. В любом начинании бывает важно встретить того самого человека, Учителя, который посвятит в тайну, поддержит и укажет верное направление… Ирина Игоревна, огромное Вам спасибо за помощь в написании и публикации моей первой книги!

Предисловие

В моих рассказах нет перестрелок, загадок или фантастических приключений. Они просты, и, как сказала одна моя знакомая, «у любого из нас найдётся с десяток таких же историй».

В этом вся соль. Самое главное с нами уже случилось, и это – Жизнь. Каждодневная, непримечательная, но… бесценная.

Вокзал

Детская обида

Мои первые детские воспоминания начинаются с маленькой комнатки в большой коммунальной квартире. Тогда мне было три года. Мы жили рядом с железнодорожным вокзалом, в доме, на первом этаже которого располагался хлебный магазин «Урожай».

Я хорошо запомнил запах работающего двигателя и аромат ещё горячего хлеба. Иногда мы покупали булку, даже не заходя в магазин, во дворе, прямо с машины.

Единственное окно нашей комнаты выходило на привокзальную площадь, где располагалась конечная остановка пассажирских автобусов. Поздно вечером, лёжа в своей кроватке, я наблюдал, как фары ЛиАЗов создают на стене убегающие в одном направлении светотени.

Была зима, вечерело. Мы вошли во двор через арку со стороны ЖУМа, я немного отстал от папы, засмотревшись на машину с надписью «Хлеб». Перед самым подъездом я догнал отца и, как обычно, взял его за руку. Но неожиданно он отстранил мою ладошку и строго сказал:

– Ты уже большой и должен ходить сам, без ручки!

Рассердившись, я начал ловить его ладонь, требуя привычного контакта, но безуспешно – отец был неприступен, словно холодная скала. Он просто поднял руку вверх на недосягаемую высоту. В тот момент я вдруг почувствовал, что у меня отняли что-то важное, будто вырезали по живому.

Мы молча, каждый сам по себе вошли в подъезд. Папа открыл металлическую дверь лифта, оттянув тугую ручку вниз. Мы шагнули внутрь, отец с лязгом захлопнул железную дверь, затем со скрипом прикрыл две внутренние деревянные створки, нажал на круглую кнопку шестого этажа. Лифт вздрогнул и медленно пополз вверх. Я забился в дальний угол кабины, не смея приблизиться к своему родителю. На нашем этаже я пулей выскочил в коридор, едва не сбив его с ног. Дома, прижавшись к маме, я дважды всхлипнул, не сумев толком объяснить, что случилось, строго посмотрел на вошедшего следом отца и, насупившись, отвернулся в сторону.

Второй Серёжка

Как-то зимним вечером папа забрал меня из детского сада. Должно быть, я ходил в младшую группу. Силуэт нашего дома у вокзала был чёрной тушью нанесён на чистый лист тёмно-голубого вечернего неба. А внутри этого контура стройными рядами горели большие ярко-жёлтые окна, напоминавшие кадры моих любимых диафильмов¹.

Домой нужно было идти по протоптанной тропинке, но мне жутко не хотелось прощаться с этим чарующим великолепием. Поэтому, чтобы остаться на улице подольше, я полз к нашему подъезду через сугробы, преодолевая заснеженные препятствия. В квартире легко, как вторую кожу, я стянул с себя задубевшие от снега шаровары вместе с валенками. На вид они напоминали нижнюю часть скафандра космонавта. Отец, словно марионеткой, начал играть моими штанами, заставляя их, будто настоящими ногами, шагать туда-сюда по коридору, приговаривая: «Смотри-ка, мать, это же Серёжка из садика пришёл»!

Они весело смеялись над отцовской выдумкой, подыгрывая друг другу в этом странном кукольном спектакле. А я так и не решился у них спросить: если я уже здесь, то откуда взялся тот, второй Серёжка, о котором они говорили?

Подмена

Когда мне было четыре года, мама поехала собирать клюкву. Папа по ночам работал, поэтому меня на недельку определили к тёте Вале, младшей маминой сестре. Тётушка жила на улице Владимировской. Дорога к её дому шла вниз к реке, мимо хищного канализационного коллектора, через гудящий Владимировский тоннель и дальше, вдоль длинной стены городской психиатрической больницы.

Тётушка жила с дочерью Любашей. Моя старшая кузина была жизнерадостной девочкой и умела красиво рисовать.

В тот вечер мы засиделись у родственников допоздна, поэтому я в недоумении поглядывал на тёмное небо через кухонное окно. Потом мама как-то очень быстро собралась и направилась к дверям, а тётя Валя неожиданно взяла меня на руки. Мне это жутко не понравилось, и я начал брыкаться. Тут-то они и выложили мне всю правду: «Так, мол, и так, Серёженька, едет твоя мамка за клюквой на болото». В памяти тут же выстрелило детское стихотворение Маршака «Телефон». Всполошившись, я принялся слёзно умолять: «Мамочка, не уезжай, ты же утонешь в болоте, ты ведь у меня такая коровушка!»

Тётя Валя внешне была очень похожа на свою старшую сестру. Иногда я представлял, что она и есть моя мама, но в знакомых чертах не было привычных тепла и нежности, и тогда я воображал, что мою маму кто-то подменил.

Песни

Семья у нас хлебосольная. Когда в коммуналке на Вокзальной магистрали мы заняли ещё одну большую комнату, гостей на праздниках в нашем доме прибавилось. После застолья, разговоров и анекдотов папа обычно играл для собравшихся на своей семиструнке. Затем приходил мой черёд.

С табуретки я орал во всё горло его любимую «Там вдали, за рекой». Папа плакал, гости трезвели, соседи вздыхали.

А потом вступала мама и, покачивая головой, исполняла «Один раз в год сады цветут». Я, конечно, подпевал, но в глубине души ждал, когда уже эта её грусть-тоска наконец закончится.

Долгое время для меня оставалось китайской грамотой слово длиною в целое предложение: «В Вологде-где-где-где, в Вологде-где», но его, как говорится, из песни не выкинешь. Приходилось по несколько раз за вечер «где-гдекать», «гда-гдакать» и «гду-гдукать».

На детских пластинках загадок также хватало. К примеру, кто были те «неуклюжи», что бежали по лужам, я понял только в начальной школе.

Родительские песни до сих пор звучат в моей памяти. Со временем их смысл прояснился, а слова напитались неизбывным теплом.

Сон

Ещё на Вокзальной магистрали перед самым пробуждением мне часто снился один и тот же тревожный сон. Прямо в своей кроватке я проваливался в бездонную шахту лифта. Полёт длился бесконечно. Когда страх достигал апогея, я просыпался.

«Ты просто растёшь во сне», – успокаивала меня мама.

А мне казалось, что я падал наяву, но за мгновение до пробуждения каким-то чудесным образом переносился обратно в спальню. Я был уверен, что если открыл бы глаза чуть раньше, то стал бы свидетелем волшебства, о котором даже мама ничего не знала.

Удачная фотография

В детстве я мечтал иметь собственный электромобиль, но, к сожалению, стоил он слишком дорого. Это была чудесная машина! Внизу справа находилась педаль газа, а возле руля – рычаг переключения скоростей, и мне до жути хотелось хотя бы раз на ней прокатиться.

Однажды мы с папой отправились в фотоателье. В зашторенном просторном помещении на небольшом возвышении, со всех сторон освещённый прожекторами, стоял тот самый автомобиль. Я дико обрадовался внезапно открывшейся возможности, но фотограф предусмотрительно сообщил мне, что моя мечта сама не ездит, а находится здесь лишь для экспозиции.

Я был одет в новенький клетчатый костюм с кожаными вставками на пиджачке, чёлка слегка зачёсана на бок. Пока взрослые улаживали формальности, я мигом оседлал электромобиль и, вопреки строгому наставлению фотографа не двигаться, делал во время съёмки лёгкие, едва заметные раскачивающиеся движения туловищем, подталкивая машинку вперёд.

Казалось, что после этого фото должно было получиться смазанным, но портрет вышел великолепным. Более того, снимок оказался настолько удачным, что его отпечатали на огромном плакате и поместили в витрину «Детского мира», который находился на пересечении улиц Ленина и Советской. Когда нам с мамой случалось проезжать на троллейбусе мимо магазина, я, прищурив глаза, громко, чтобы все вокруг услышали, спрашивал:

– Мам, а кто этот мальчик на большой фотографии в электромобиле?

– Да это же ты! – смеясь, снова и снова отвечала она.

А я, блаженствуя, ловил на себе взгляды любопытных пассажиров, с улыбкой сравнивающих хвастливый оригинал с его фотографией.

Художник Софья Корякина

Бабайка

Бабайка обитал в странной чёрно-белой картине и был похож на задранную вверх медвежью морду. Его присутствие меня немного беспокоило. Время от времени я косился в его сторону, подозревая, что он наблюдает за мной сверху. При нём не следовало хулиганить, хитрить и ломать игрушки.

Когда в комнате находились родители, картина становилась куском пейзажа с рощей, скалой и горной речкой в стиле фотографа Энсела Адамса², но, как только мама и папа выходили, изображение тут же превращалось в зловещего бабайку.

Через какое-то время мы съехали из коммунальной квартиры у вокзала, и чёрно-белая картина канула в Лету. Вероятно, она нашла приют у кого-то из наших знакомых и продолжила пугать своей загадочностью и непонятностью маленьких мальчиков и девочек.

Инская

Капитуляция

С Вокзальной магистрали наша семья переехала в Первомайский район и поселилась недалеко от железнодорожной станции Инская в двухэтажном деревянном бараке.

В коммунальной квартире, рассчитанной на трёх хозяев, нам досталась угловая комната, где было два низких окна и жаркая угольная печь. Еду готовили в большой кухне, за каждой семьёй был закреплён отдельный стол. В начале коридора находилась пахнущая сыростью и мылом ванная комната.

Я просыпался рано утором под звуки государственного гимна, торжественно гремевшего из радио, и мы, одевшись потеплее, бежали с мамой через ночь и вьюгу на электричку. Возвращались домой тоже затемно.

Нашими соседями была семья Морозовых, состоявшая из родителей и двух мальчиков. Старший, Лёха, был моим ровесником. Знакомство у пацанов протекает по своему сценарию. Первым делом нужно определиться, кто будет главнее. Мы с Лёшкой молча зашли за угол барака. Дул колючий февральский ветер. Он с ухмылкой ударил меня кулаком в плечо. Я взвесил свои шансы на победу – их было больше, чем у противника. Но вот цена, которую мне пришлось бы заплатить, меня не устраивала. Наверняка мы стали бы барахтаться лицом в сугробе, а по всему телу разлилась бы противная ломота от набившегося в рукава и валенки снега. И всё ради чего?! Заискивание побеждённых вызывали во мне жалость, азарт первенства был пока незнаком. Поэтому я сдался без боя и сожаления.

Впоследствии ради сохранения добрых отношений я часто поступался собственными интересами, со временем это даже превратилось в привычку, от которой вынужден был избавляться.

Некоторые решения, словно железнодорожные стрелки, могут увести нас далеко в сторону от намеченных целей или же вообще на долгие годы отправить наш поезд в тупик. Но так или иначе всем, что происходит с нами сейчас, мы обязаны самим себе. Но тот детский выбор всё же наш и ничей больше, что бы там ни вопило уязвлённое самолюбие.

Пуля

Я ходил в детский сад «Золотой петушок» на улице Урицкого. К нам на утренник, посвящённый 23 февраля, пригласили двух военных. Они сидели в раздевалке на низких детских лавочках, высоко задрав колени, и смеялись над чем-то своим. Пока мы стояли в коридоре и готовились строем войти в празднично украшенный зал, я краем глаза наблюдал за курсантами. Слева от одного из них на скамейке лежало что-то продолговатое и широкое, бронзового цвета. Поскольку штуковина с виду была бесхозной, я набрался смелости, подбежал, быстро схватил её, и мы тут же дружным строем двинулись на праздник. В руках я держал тяжёлый, холодный и очень приятный на ощупь предмет. После утренника я много играл с ним, то прижимая его к щеке, то подкидывая вверх.

Однажды вечером отец сильно удивился, обнаружив то, что я принёс домой с того самого утренника. Похоже, это был патрон от девятимиллиметрового пистолета Макарова, который выкатился из кармана нерадивого военного и тут же оказался в кулачке любопытного ребёнка. Папа любил рассказывать эту историю нашим гостям. Он даже позволил мне несколько дней поиграть с опасной находкой, предупредив, что в печку пулю бросать не нужно, и я не бросил.

Матерщинник

Как только мне исполнилось пять лет, я сказал соседским пацанам, что стал взрослым и теперь мне можно ругаться матом. Они не поверили, и тогда я, отойдя от нашего барака подальше, начал демонстрацию. Веселье длилось недолго: мои товарищи бросились врассыпную после того, как отец ловко поймал меня за ухо. Откуда папа узнал о моём выступлении, до сих пор остается загадкой.

В наказание он запер меня в тусклой ванной комнате, на стенах которой висели тазы и мочалки, а в воздухе стоял удушливый запах хозяйственного мыла. Через пятнадцать минут, смекнув, что хуже уже не будет, я начал протест с тематического стихотворения:

– Сижу за решёткой в темнице сырой.

Вскормлённый в неволе орёл молодой…

Когда стихи закончились, в ход пошли песни. Примерно через час я исчерпал весь свой репертуар. Единственным слушателем моего выступления оказалась мама, она же освободила меня из-под стражи.

– Выходи, «орёл молодой»! – совсем не сердито позвала она. – Папа уже давно уехал на работу.

Гудрон

Гудрон – это чёрная, блестящая масса без вкуса и почти без запаха. Им заливали швы на асфальте, дыры в вёдрах и щели в бетоне. В дни моего детства жевать гудрон было делом обычным. Требовалось найти несколько чёрных застывших подтёков, отломить и отправить их в рот. Если гудрон был пыльным, следовало трижды сплюнуть, чтобы бактерии не попали в живот, на этом профилактика острых кишечных инфекций заканчивалась. Вначале всегда твёрдый, после интенсивного разжёвывания гудрон размягчался, становясь по консистенции похожим на обычную жвачку.

Как-то раз, играя с ребятами в прятки, я забежал за новый металлический гараж, вдоль которого блестела полоска гудрона. Наломав чёрных капель, я принялся разжёвывать смолянистое содержимое. И тут вдруг вспомнил, что уже очень давно хочу «по маленькому». Стоило осознать проблему, и терпеть стало невмоготу. Поскольку свидетелей рядом не было, я щедро полил стенку гаража. Ручеёк весело зажурчал, стекая вниз по железной поверхности к основанию.

Вскоре я снова спрятался за гараж, но уже в компании братьев Морозовых. Лёшка радостно воскликнул:

– О, гудрон!

– Он не свежий! – остановил я товарища. – На вот, лучше мой возьми, уже разжёванный!

После этого случая я стал внимательнее выбирать места для добычи гудрона. Мало ли, кто там ещё прятался за гаражами?!

Разочарование

Как-то в старшей группе детского сада мы рисовали лошадь, да ещё акварельными красками. Скажу сразу, я с этим заданием не справился, поэтому воспитатель позволила мне завершить рисунок дома. Глядя в окно электрички, я воображал, как с помощью папы или мамы нарисую настоящего богатырского коня, точь-в-точь похожего на иллюстрации к былинам про Илью Муромца, и предвкушал, как мою работу выставят в садике на всеобщее обозрение. В том, что родители легко справятся с этой элементарной задачей, я даже не сомневался.

Первой рисовать лошадь выпало маме. Её красная в яблоко кобыла получилась округлой, как в узорах на чайниках, и совсем не реалистичной.

– Мам, лошадь должна быть богатырской! – возмутился я.

– Хорошо, – согласилась она и пристроила сзади телегу. – Настоящий тяжеловоз, богатырский конь!

– Мама, у Ильи Муромца телеги не было!

Мама немного поразмыслила и вышла из ситуации:

– Ну, а как ты думаешь, простая лошадь разве может увезти столько мешков пшеницы?!

Она тут же нагрузила телегу целым ворохом беременных кулей. На этом рисование с мамой закончилось.

Папин жеребец был чёрно-синего цвета и внешне чем-то сильно напоминал собаку.

– Пап, разве это лошадь?! – удивился я.

– Ну да, – с гордостью ответил отец. – Когда я пацаном скотину пас, у меня был точно такой конь, Вороном звали!

– Папа, это не богатырский конь! Нарисуй мне, пожалуйста, Бурушку! – принялся канючить я.

– Хорошо, – громко зевнув у меня над ухом, согласился папа и добавил рысаку седло.

– Всё равно не похоже!

Вслед за этим на скакуне появилась уздечка. Для убедительности отец пририсовал ему хвост-метёлку, которого у собак точно не было. Ни один, ни второй рисунок не совпали с образом лихого богатырского коня, прочно засевшим у меня в голове.

Я ощутил горькое разочарование. Оказалось, что оба моих родителя не были всемогущими волшебниками. Да что там волшебниками, они даже рисовать толком не умели!

Художник Анастасия Бугун