Kitobni o'qish: «В котле сатаны»

Shrift:

Глава 1

Люди облепили бронированную махину словно муравьи – лезли на броню. Семен Михайлович Бабенко, механик-водитель командирского танка, выжал педаль тормоза, негромко предупредил в ТПУ:

– Короткая, – и беспомощно повернулся к командиру роты, лейтенанту Соколову. – Алексей Иванович, ну невозможно, раздавлю же кого-нибудь.

– Всем машинам приказ – стоп! – отреагировал ротный командир в ларингофон.

Его устройство связи работало на командной частоте, и приказ ротного тотчас же понесся, как лесной пожар, по всем машинам в колонне. Тридцатьчетверки с красными звездами на башнях замедлили свой ход по улицам освобожденного города, встали плавно в аккуратный маршевый ряд друг за другом. Тотчас черная живая река из людей, жителей блокадного Ленинграда, хлынула на машины. Танкисты едва успели показаться из люков, как к ним потянулись сотни рук.

– Спасители, герои, вы нас спасли!

Неугомонные, тонкие, как ветки деревьев, мальчишки карабкались по броне, заглядывая внутрь танков Т-34, трогая грозное дуло почти трехметровой пушки. Женщины в обмотках прижимались мокрыми от слез лицами к промасленным ватным курткам бойцов, вдыхая смесь ароматов солярки, махорки, пороховых газов. Ведь где-то так же их отцы, сыновья, мужья шествуют по освобожденным от фашистов улицам города или маленького поселка. Уже больше 500 дней идет Великая Отечественная война с армией Гитлера. Летом после Курского котла наглое шествие фашистов по территории СССР остановлено, и, испуганные напором Красной армии, захватчики теперь неохотно отступают, заваливая мертвыми телами мирного населения каждый освобожденный от оккупации километр. Поэтому танкистов так встречали в Ленинграде, они несли надежду и уверенность, что страшные дни блокады закончились. Жители города провели в окружении врагов сотни дней и ночей, один на один со страшным голодом, суровыми зимами и еженочными вражескими бомбардировками.

Наконец смертельная блокада, душившая город, снята, в город вошли советские войска!

Жители Ленинграда, больше похожие на призраков из-за своей худобы и болезненного вида, бросились на улицы, изуродованные немецкими бомбами. Каждому хотелось поблагодарить советских освободителей, прикоснуться к танку, к пехотинцу, чтобы убедиться, что это не сон. Они живы! Они свободны! Блокады больше нет.

А танкисты 3-й танковой роты 1-го батальона 1-й Краснознаменной танковой дивизии не чувствовали себя победителями, что торжественно идут в парадном шествии по городским площадям и улицам. Они с ужасом и горькой досадой на душе выворачивали каждый карман, обшаривали все потайные уголки в железных внутренностях танков, где осталось хоть немного провизии. Крупинки сахара, махорка, сухари – все разлеталось по рукам людей, что не видели настоящего хлеба десятки долгих месяцев, питались лебедой, столярным клеем, отрубями, которыми раньше в совхозах кормили животных. Дети, осунувшиеся, закутанные в грязные перелатанные пальтишки, полушубки, в огромной не по размеру обуви, будто воробьи на ветке, громоздились со всех сторон на огромных гусеницах Т-34, на корме и бортах, командирской башне и откинутом люке. Женщины, старики тянули к ним худые руки, еле слышными голосами бестелесных призраков кричали «Ура!».

Несколько часов танковой роте Соколова не давали проехать к опорному пункту, благодарили, целовали, прикасались, плакали от счастья. И у молодого командира не нашлось сил, чтобы остановить эту волну радости и признательности. После многодневных боев голова гудела от усталости, тело не слушалось, но он пожимал чьи-то руки, обнимал рыдающих от счастья женщин, пока на улицы не опустилась темнота и замерзшие жители не начали расходиться. Только после этого танкистам удалось добраться до всего батальона, который расположился среди хозяйственных построек бывшего химического завода. Сейчас цеха со слепыми, забитыми досками, окнами молчали, станки ждали своего часа в частично разваленных после бомбежек вытянутых помещениях. Лишь на единственном складе удалось подключить электричество, и там комбат Гордей Еременко собрал для короткого доклада танкистов.

– Танкисты, красноармейцы, товарищи! Я поздравляю вас с победой над врагом, очередной победой. Город взят, его жители теперь свободны, они смогут получить еду, помощь медиков. Но впереди еще сражения, товарищи, враг всего лишь отступил на десяток километров. Чтобы не дать ему прийти в себя, командование Красной армии готовит новое наступление по линии «Пантера». У нас очень короткий срок, чтобы восстановить технику, учесть потери и приготовиться к бою. Поэтому я разрешаю сейчас до шести утра отдыхать, но только боевому составу. Начхоз, вспомогательные службы – вам приказ за ночь подготовить матчасть. Ремонтная бригада начала работу на территории завода, в соседнем здании госпиталь развернул прием для больных и пострадавших. Ротным командирам доложить о потерях личного состава, состоянии машин. Раненых – к врачам, сломанную технику – срочно на починку. Боевую готовность необходимо восстановить как можно быстрее. Гитлер ждать не будет, когда мы отоспимся. Так что выполнять приказ!

Гордей Иванович и сам понимал, что бойцы измучены, несколько дней с короткими перерывами на отдых и сон они отвоевывали километр за километром у немцев плацдарм. Им сейчас бы пару дней передышки. Выспаться, укомплектовать танковые отделения до полного штата, а то в каждой машине то заряжающего не хватает, то башнера. Только передышки не будет, не дает вермахт расслабиться, даже несмотря на успешное наступление Красной армии. Силы вермахта сделали шаг в сторону Польши, уступили несколько километров воинским соединениям Советского Союза, поэтому теперь нужно будет с удвоенной силой отчаянно использовать любую возможность, вернуть утерянные плацдармы назад. Разгромленные германские генералы ищут шанс, чтобы доказать своему фюреру превосходство над советскими воинами. По данным советской разведки штаб начал подготовительный этап операции «Бадуа», собрав в составе оперативной наступательной группировки «Шевалери» 20-ю моторизованную дивизию с полком 205-й пехотной дивизии, 21 танком и 11 штурмовыми орудиями. К месту расположения группировки сейчас, как донесло воздушное наблюдение, передислоцировались вдоль линии фронта дополнительные германские силы: 291-я пехотная дивизия с несколькими батальонами 331-й пехотной дивизии, 22 танками и 10 штурмовыми орудиями.

Потому отдыха у советских танкистов не будет, несмотря на то что освобожденный Ленинград и вся страна бурлят от радостной новости – блокада снята. Задержаться в освобожденном городе не получится, приказ командования однозначный: 12 часов на подготовку к новой атаке, ибо немцы готовят контрнаступление с целью деблокировать советский гарнизон, что теперь расположился в черте города.

Новый ротный, лейтенант Соколов, уже с ожиданием поглядывал на комбата неподалеку от суетившихся своих бойцов. Те осматривали танки в поисках повреждений, заводили двигатели, вслушиваясь в рычание моторов, двигали рычаги, проверяя плавность хода. Часть уже ушла на поиски топлива для костров, с десяток ребят покрепче забрал старшина, заведовавший тыловым обеспечением. Полевая кухня прибудет только утром, поэтому приходилось обходиться сухпайком и своими силами. Возле цехов фыркала цистерна с соляркой, через щели между досок в соседнем цехе доносился треск и запах сварки. Жизнь батальона кипела после боя, не останавливаясь ни на минуту, что были такими драгоценными рядом с линией фронта.

Еременко кивнул – давай, лейтенант, докладывай.

– Товарищ командир, из двух рот на ходу пятнадцать машин, у остальных повреждения броневого листа, две единицы с заклинившей Ф-34.

– К ремонтникам. Утром снова доложишь, что там у них получилось починить. Штат у тебя сколько, пересчитал народ?

– Да, три человека в госпитале, но они на перевязку и снова на службу, – сообщил Алексей.

Не по годам серьезный, он обдумывал, как же обсудить с комбатом острую нехватку кадров так, чтобы это не выглядело жалобой неопытного командира. Ведь при всей сдержанности и скромности Соколов привык всегда принимать решения, даже если к его кругу обязанностей это не имело отношения. На любые вопросы лейтенант искал решение самостоятельно, предлагая командованию уже готовый план. Комбату и без него хватает проблем, что надо решить. Покормить, одеть и снарядить больше пятисот человек личного состава, заправить пятьдесят с лишним бронированных машин, доложить в командный пункт о боеготовности и наметить маршрут для марша к месту следующего боя.

– Гордей Иванович, у меня в каждом отделении по два человека кое-как набирается.

– У тебя ведь сейчас пять взводов слеплено из штата двух рот, Соколов? Ты за двух ротных у меня командуешь?

– Так точно, товарищ майор.

Комбат вдруг без сил опустился на кирпичную кучу, стянул фуражку и потер ежик на голове рукой. Что же делать ему с двумя неукомплектованными ротами? Соединить в одну – останутся незадействованные тридцатьчетверки, оставить как есть – в бою мехвод и башнер не справятся со сложной техникой. Чтобы заряжать, наводить прицел и маневрировать танком Т-34, необходимы три человека, а по штату так и вовсе положен еще и четвертый член экипажа – стрелок-радист, что управляется с массивной радиостанцией. Алексей попытался во второй раз начать разговор:

– Товарищ комбат, у меня есть переложение, может, запросить перевод хотя бы человек десяти в наш батальон? Может быть, есть добровольцы из местных жителей. Поставим в заряжающие. Понятно, что заменить мехвода или наводчика они не смогут, но снаряды подавать научим.

– Ох, Соколов, вечно ты со своими идеями. Ты людей в городе видел? Там же скелеты живые, а тебе десять парней подавай в заряжающие. Они еле ноги передвигают, как они тебе девять кило подкалиберного поднимут, сам-то подумал? – устало покачал головой Еременко, но тут же, соглашаясь, махнул рукой. – Запрошу штаб, может, подкрепление уже прибыло. Давай, Соколов, утром подойди. Сейчас бы с теми разобраться, кто есть.

Алексей отошел в сторону, смущенный полуотказом, ведь прав где-то комбат. В разрушенном городе люди за сотни дней блокады превратились в призраки, истощали до прозрачности, откуда им взять силы для участия в танковом бою. Только подумать, как по-другому решить дефицит кадров, ему снова не дали. Мехвод Бабенко из командирского экипажа спешил навстречу командиру:

– Алексей Иванович, разрешите танки на ремонт сопровождать? Я присмотрю, чтобы все правильно сделали, там сварной шов надо класть спиралью, чтобы сопротивляемость бронелиста не потерять.

Всю досаду как рукой сняло – с такими бойцами он любую задачу решит. Перемазанный машинным маслом, с разводами на лице, растрепанный, измученный боями Бабенко сиял и от нетерпения, казалось, приплясывал. Инженер-испытатель Харьковского танкового завода, он всю жизнь отдал моделированию и улучшению Т-34, поэтому внутренности, болячки и слабые места легендарного танка знал наизусть. Пестовал каждую тридцатьчетверку словно ребенка. Вот и сейчас он, забыв об усталости, был готов бежать в ремонтный цех, чтобы вместе с техниками заботливо лечить разбитые катки, слетевшие пальцы, оплавленную проводку и пробоины. За спиной его маячил с ящиком инструментов в руках заряжающий Коля Бочкин, 20-летний ефрейтор, который последний месяц хвостом ходил за мехводом, твердо решив выучиться у него ювелирному управлению бронированной машиной.

– Товарищ командир, а можно с дядь Семой к рембригаде? То есть с сержантом Бабенко? Мы нашего Зверобоя уже залили до самого верха, и маскировка установлена, как по уставу положено, – на круглом лице застыло просительное выражение.

– Идите, – махнул Алексей и спросил у Бабенко: – У вас не осталось табачку, Семен Михайлович?

– Нет, – развел руками пожилой мужчина. – Подчистую выгреб все, себе только на одну самокрутку оставил.

Алексей тяжело кивнул, от голода и усталости кружилась голова, он чувствовал, как ноги в сапогах почти его не слушаются, при каждом шаге он спотыкается об обломки кирпичей и деревяшек от разрушенных стен зданий. В голове он механически прокручивал список необходимых дел: «На ремонт машины отправил, пункт питания в процессе организации, раненых к восьми утра… Доклад комбату…» Он потер слипающиеся глаза, хотя бы 15 минут полежать, закрыть зудящие от недосыпа веки. Словно из тумана донесся голос старшины Василия Логунова, который командовал взводом в его роте, а еще был башнером в командирском танке:

– Алексей Иванович, идите в танк, передохните пару часов. Я за хозяйством присмотрю, растолкаю при необходимости.

Сил у ротного командира хватило только кивнуть. На ватных ногах он взобрался по лобовой броне наверх, хватаясь за ствол, нырнул в темноту люка. Только расслабил тело, опускаясь на сиденье, как подскочил от сдавленного крика, раздавшегося в темноте, и ощущения чего-то мягкого под боком. Под ладонью скользнули волосы и что-то похожее на птичью лапу.

– Это кто здесь? – лейтенант щелкнул динамо-фонарем и прищурился от рези в глазах.

Перед ним замер ребенок лет шести. На крошечном личике светились испуганные огром-ные глаза, маленькие, будто игрушечные, ладошки цепко держали рукав танкистского комбинезона:

– Товарищ лейтенант, не ругайте. Это я тут, Сашка.

Как только страх отступил, Алексей понял, что сил даже прогонять мальца из танка у него нет. Да что там, и фонарь выключить не дает свинцовая усталость во всем теле, хотя мозг не отключался, продолжая работать. Рука с фонариком упала вниз бессильно, двигались по инерции лишь губы:

– Ты что здесь делаешь? – сквозь полудрему пробормотал танкист.

Мальчишка охотно поделился:

– Я про танки хотел узнать все-все! Когда вырасту, танкистом стану, надо сейчас учиться. Поэтому сюда залез, чтобы все посмотреть поближе. Расскажете? Я все знаю модели, КВ, Т-34, БТ!

Казалось, язык у лейтенанта жил отдельно, мысли в голове выстраивались цепочками, плыли будто колонна танков по ровной дороге:

– «Бетушка», я на такой воевал, мы его «рысаком» звали. Шустрый, легкий, броня тонковата, да и калибр слабенький, приходилось совсем близко ему к немцам подкрадываться, чтобы пробить броню среднему немецкому танку. Зато гусеницы если снять, так катится быстрее любого грузовика.

– Как лошадь, – залился над ухом тонкий колокольчик.

Невесомое тельце завозилось, прижалось к боку в поисках тепла. Алексей поднял мальчишку в полусне и сунул, будто щенка, под полу ватной куртки. Тот уместился, поджав острые коленки, уткнувшись ледяными губами прямо в ухо, только теплое дыхание шевелит волосы, не давая провалиться в глубокий сон.

– А на КВ ты ездил?

– Да, этот богатырь настоящий – бронелист семьдесят пять миллиметров. В начале войны фрицы броню пробить у него не могли, считай, неуязвимый был. Хоть и медленный, пятьдесят две тонны веса, это не шутки, сноровку надо, чтобы развернуть такую махину и на позицию поставить.

– Мне дашь порулить и пушку навести?

– Для этого силы надо хорошие, у тебя теперь задача будет силу наесть, а потом уже на место мехвода можно пробовать садиться. Рычаги тугие, и взрослому трудно управляться.

Соколова вдруг словно кипятком окатило, он поднял голову, спросил у комка под отворотом куртки:

– А ты сегодня ел?

– Сахар сосал, вот дядька такой огромный, как великан, дал. Я немножко, уголок, а остальное в карман сложил, – прошептал мальчишка.

Он тоже забылся в рваной дремоте, то ли от голода, то ли от непривычного тепла под боком у танкиста. Сашка сонно сунул руку в карман проверить свое сокровище, тут же в ужасе вскочил, мгновенно проснувшись. Сахар от влаги и снега в кармане растаял, так что застыл твердой коркой на ткани. От ужаса ребенок разрыдался в голос, он принялся лихорадочно выворачивать карман, захлебываясь в крике из-за исчезнувшего сладкого куска. Остатки сна слетели с командира, как обрывки тумана от ветра, наверху уже гремели чьи-то тяжелые шаги. Грохнул люк, показалось лицо Логунова:

– Товарищ командир, что за звуки у вас? Кто пищит?

– Да вот тут забрался в танк мальчишка, плачет оттого, что сахар по карману размазал.

– Ох ты ж, и мы все раздали, даже сухарей не осталось. Там каша готова у нас, я вас будить пришел, чтобы позвать поужинать. Или даже не знаю, как назвать, за полночь так-то давно. Ну-ка, давай со мной, малец, – огромная рука широкоплечего Василия подцепила мальчишку, будто котенка, за шкирку и вытащила наружу.

В лунном свете Василий присмотрелся к найденышу: почти воздушный, будто состоящий из грязных оборванных тряпок, посредине которых огромные глаза, да маленькие ладошки. И счастливая улыбка со щербинами зубов. Мальчишка прямо в воздухе извернулся и коснулся медали на широкой груди танкиста:

– Ух ты, медаль! За боевые заслуги, это что, вам за фрицев вручили? Сколько вы танков подбили? А офицера взяли в плен? Вы прямо из пушки по ним лупили?

– Эта награда еще с Финской войны, – нахмурился Василий Иванович.

Опытный командир танкового отделения, а теперь и командир взвода принимал участие еще в Финской кампании и там получил награду. Только сейчас говорить ему о войне не хотелось, и не мальчишеская россыпь вопросов мужчину так огорчила. Он взвешивал худое тельце на широкой ладони, а волосы шевелились у него на голове от мысли, что если снять все тряпье, что намотано на ребенка, то там останется один скелетик, обтянутый кожей. В чем лишь душа держится у этого воробышка, задорного и говорливого? Мужчина осторожно прижал мальчишку к груди в страхе неаккуратным движением сломать ему что-нибудь:

– Кашу пробовал солдатскую?

– Не-а, – мальчишка крутил головой на тонкой шее, пытаясь усмотреть все сразу: и танк, и награды, и лицо усатого высокого танкиста.

– Сейчас угостишься, такая каша, ух. С консервой, на костре! – от голода старшина даже причмокнул, ели они последний раз сутки назад.

Наконец выдался перерыв, поэтому на костре в импровизированном большом котле из ведра танкисты приготовили кашу из привезенного сухого пайка: крупы да мясных консервов. Возле костра старшина осторожно спустил ребенка с рук поближе к своему котелку:

– Расступись, ребятушки, главный едок идет! – он протянул ложку мальчишке и поднял повыше к лицу котелок с ароматным варевом. – Налетай, воробей, клюй, не стесняйся!

Сашка жадно зачерпнул ложку, втянул горячую рассыпчатую крупу с мясными прожилками и вдруг, застонав, отвернулся, выпустил ложку, зажал глаза, нос, рот грязными ладошками.

– Ты чего, горячее? Так дуть надо, давай-ка подую тебе, – растерялся старшина.

Своих детей у него не было, так как уже в позднем возрасте после войны он наконец нашел свою суженую – вдовую Любу Бочкину. С ее сыном и воевал Василий теперь в одном танке. Хоть и стал ему упрямый Колька практически родным сыном, но ведь уже взрослый парень, с ним и общался он как на равных. А здесь, с маленьким ребенком, всегда уверенный и надежный Логунов растерялся, чем так напугал или обидел мальца, что тот сжался в напряженный комок. Он подул на ложку и подсунул остуженную кашу к губам мальчишки:

– Обдул я, не боись, жуй!

В ответ тот упрямо мотал головой и уворачивался от еды.

– Да ты чего, испужался? – большая ладонь легла на тонкие волосики.

Мальчик поднял на великана в черном комбинезоне огромные глаза в слезах, прошептал еле слышно:

– Нельзя больше ложки, заворот кишок случится – и помрешь. Мне Сан Саныч велел не больше ложки за раз жевать. Очень кушать хочется, – мальчишка разрыдался, так его мучил голод, но страх смерти был сильнее.

Логунов почесал в затылке и предложил:

– Вот что, ты давай еще ложку съешь, только медленно, как целую тарелку будто лопаешь. А я тебе с собой еще каши дам, будешь ее по ложке, как лекарство, принимать несколько дней, чтобы брюхо заработало. Далеко ты живешь отсюда? Мамка тебя, поди, обыскалась, пострел ты эдакий.

Тот его не слышал, уже вытянул язык, слизнул пару зернышек крупы и закатил глаза, расплываясь от удовольствия в улыбке. От теплой еды глаза у мальчика заблестели еще сильнее, а на тонком носике выступил пот.

– Вот так, правильно, – подбадривал его Василий Иванович.

Сам он попытался проглотить пару ложек каши, но еда вставала поперек горла при виде этого исхудавшего до полного изнеможения мальчишки. Обычного – шебутного и любопытного, с живым умом, – которого блокада армии безумного фюрера превратила в умирающий скелет, мучая, терзая крошечного человечка голодом и ужасами войны. Внутри клокотала такая ярость и боль, что Василий Иванович бросил второму взводному:

– На час отойду, – подхватив котелок с остатками каши и клюющего носом Сашку на руки, он пружинисто зашагал по улицам города. Потормошил засыпающего на ходу мальчика:

– В какую сторону идти? Я тебя домой отведу, слышишь? Дорогу помнишь?

Тот сонно пробормотал:

– Заусадебная улица, сейчас через два дома поворот к дворам, потом по улице до библиотеки.

– Мать тебя потеряла, небось ищет бегает, – засокрушался снова Василий Иванович, представив на месте матери мальчика свою Любашку, как она тревожилась бы из-за постреленка.

Даже взрослого сына, упрямого Кольку, который был против их брака, она боялась огорчить, поэтому и отношения свои Василий с Любой не успели зарегистрировать официально, как это положено, расписаться в сельсовете. Николай до войны никак материного ухажера не принимал, злился. Только лишь оказавшись в одном танке, понял, как умеет любить и заботиться дядя Вася, тогда-то парень принял его всем сердцем и теперь считал родным отцом.

Сашка вяло качнул головой:

– Нет мамы.

– А с кем же ты живешь? – сердце в груди сжалось от очередного болезненного укола.

– С Александром Александровичем, – губы у мальчишки еле двигались от сытости и навалившейся усталости.

– Это кто, дедушка твой?

– Не знаю, – чуть дернулось плечико. – Просто человек. Профессор. Он читать меня научил, книжки про танки не сжег, оставил. Я все про них прочитал. Танкистом стану и его покатаю.

Василий Иванович застыл среди черных руин, крутя головой, куда дальше. После бомбежки вся улица превратилась в сплошные развалины. Изуродованные остовы домов торчали по обе стороны улицы, будто раскрошенные зубы во рту. На одном из фасадов, рядом с чудом сохранившейся дверью и окном, висела табличка: «Детская центральная библиотека».

– В какую сторону после библиотеки? – он провел пальцами по голове ребенка, чтобы его разбудить.

Сашка медленно захлопал ресницами и ткнул пальцем прямо в табличку:

– Вот же, пришли.

Вдруг под ноги Логунову бросилось что-то темное, размером с крупную собаку. Он споткнулся и чуть не уронил свой драгоценный груз. Снизу внезапно раздался дребезжащий голос:

– Простите великодушно, что потревожил. Вы не видели мальчика здесь, лет шести, Александр зовут?

– Вот мальчик, при мне, – пробасил Василий, вглядываясь в темноту, но рассмотреть в густой черноте ничего не получалось.

Лишь тихий старческий голос служил ориентиром. Старик радостно воскликнул и зашуршал по двери.

– Куда нести, говорите, спит малец, умаялся.

Голос повел танкиста с мирно спящим ребенком на плече вперед по коридору за дверью библиотеки:

– Идите за мной, сейчас! У нас тут есть невероятная роскошь – матрас. А я оббегал весь район, если так, конечно, можно сказать. Пропал Александр, я думал все, неужели дожил до освобождения Ленинграда и погиб на пороге победы? Ведь сегодня ночью был салют, выжил мой мальчишечка, дотянул до прихода Красной армии. И вдруг пропал. Ох, спасибо вам, что нашли его, он мне ведь дороже всего на свете.

Человек в самом низу говорил и уверенно двигался по темному пространству, а Логунов топтался на одном месте, не понимая, куда ему положить мальчика. Его собеседник вдруг воскликнул:

– Ах, вы же ничего не видите, вот я старый дурак, привык к вечной темноте и забываю, что другие этот мир без света не видят. Сейчас, сейчас, исправлюсь.

Затеплился огонек, вытянулся вверх, и старая керосиновая лампа осветила пространство вокруг. В комнатке, заваленной сотнями книг, Логунову улыбался старик. На прорезанном глубокими морщинами лице светилась счастливая улыбка, вместо глаз на него смотрели две стянутые в рубцах от ожогов пустые глазницы. От колен у старика не было ног, поэтому его голос раздавался снизу. Он ловко взбил соломенный тюфяк и похлопал ладонью без пальцев по грязной ткани:

– Укладывайте ребенка сюда, это наше ложе, стол, кресло для работы, место для обучения. Александр хоть и не усидчивый ученик, но уже программу третьего класса осваивает. А читает как! Запоем! Все про технику, про танки, строение машин. Будущий инженер!

– А вы дедушка его? – не удержался от любопытства Василий.

– Можно и так сказать, – рассмеялся Александр Александрович. – Война нас сделала семьей. Вообще, мои все родственники погибли, внуки и жена при бомбежке дома остались под завалами. Снаряд германский угодил прямиком в комнату, где мы все спали. Вот выжил только я, безногий, безглазый, можно сказать, и безрукий. После больницы так жить мне не хотелось, что судьба мне послала Сашку. Дала смысл для жизни. Это уж я так молодого человека сам назвал. Я Александр, и он Александр. Не знаю, кто его родители, откуда он, имени настоящего тоже не знаю. Да и мальчик мой не помнит таких подробностей, я его нашел среди обломков сгоревшего дома, скулил там, как щенок. Теперь он придает смысл моей жизни, я о нем забочусь. Хочу вырастить человеком, ученым, может быть, или инженером. У мальчика чудесный живой ум! Нам так повезло найти себе приют в библиотеке, книги спасаем от мародеров, чтобы не пустили на растопку или продажу. Заодно Александр услаждает мне слух чтением, – старик вдруг спохватился, что болтает без умолку, и снова похлопал рукой по матрасику. – Присаживайтесь. Простите, что заговорил вас, совсем одичали за время блокады. Выживать тяжело, забываешь о простых человеческих радостях, таких как гостеприимство, беседа с приятным человеком.

Он подполз поближе к гостю и втянул воздух:

– Ох, какая смесь ароматов! Табак, костер, порох, запах воина. Простите, угостить нечем совсем. Возьмите книгу, любую, что вам понравится! В подарок! Не знаю даже, как вас отблагодарить, вы спасли город, его жителей, меня, Александра! Ах, как мне хочется вам подарить все, что имею, в ответ! Но, увы, матрас, книги и сирота – вот и все богатство.

Василий откашлялся, смущенный таким радушным приемом, и пробормотал:

– Мне бы посудину. Я тут… Сашке кашу принес. Солдатскую. Куда можно переложить?

– Сейчас, сейчас найдем место для гостинца, – засуетился старик. Извлек из-под груды книг старенькую алюминиевую миску и протянул в пустоту перед собой.

Пока Василий Иванович вытряхивал остывшую еду в емкость, старик перебирал гору томиков:

– Что предпочитаете, стихи или прозу? Вот, очень рекомендую, классический сборник Пушкина, еще есть Белинский, Горький. Может быть, поэзию девятнадцатого века?

– Да я до чтения не охоч, – виновато отозвался танкист.

– Я знаю, знаю, что вам понравится! – вдруг просиял слепец и нашарил в сваленной куче темный томик с золотым тиснением букв. – Вот, сонеты Уильяма Шекспира в переводе нашего славного поэта Самуила Маршака. Это классика, которая многие века трогает человеческие сердца. О любви, о смерти, о вечном и живом!

– Спасибо, – еле выдавил от конфуза старшина и сунул томик за пазуху. – Я пойду, у нас построение через несколько часов.

– Конечно, конечно, – с лица старика не сходила счастливая улыбка. – Как же приятно было с вами пообщаться, – он протянул руку и крепко тряхнул широкую ладонь Логунова. – Ах, если бы можно было выразить всю благодарность, всю теплоту для вас, наших спасителей. Жизни не хватит для этого!

– До свидания, берегите Сашку, башковитый он у вас, – на прощанье проговорил окончательно смущенный восхищением старика Василий и заспешил к выходу.

Он шагал по темным улицам, с удивлением прикасался к книге, что лежала за пазухой. Она казалась ему теплой, словно живой, хранящей тепло двух людей, которые так были счастливы от появления в городе советских танкистов. В пустом холодном городе за сотни дней наедине со смертью они сохранили себя, свои души и умение радоваться жизни. Хранили огонек надежды даже в самой темной комнате без света. Василий Иванович мерил шагами широкие дороги, так непохожие на его родное село под Омском в Сибири, и улыбался внутренним мыслям, оглядывая разрушенные здания, завалы из обломков и мусора, обледенелые тротуары, землю, изрытую воронками от снарядов. «Ничего, отстроимся! Прогоним фрицев и возьмемся за инструмент! Руки чешутся, как хочется поработать лопатой или топориком, чтобы стружки летели во все стороны. Дома росли как грибы, чистые, пахнущие свежей краской и новой жизнью».

Вдруг его мечты о мирном времени прервала канонада. Совсем далеко, неопасная и от этого вдвойне страшная. Будто зверь высунул голову и выплюнул огненный запал в небо – не забывай обо мне в своих мечтаниях, я все еще здесь, наш бой не закончен, и твоя жизнь по-прежнему в опасности. В отдалении заметались в небе всполохи, горизонт заволокло черным дымом, и заголосил знакомый вой пикирующих немецких юнкерсов, которые, как огромные чайки, принялись разрывать воздух резким звуком перед тем, как сбросить на землю свой смертоносный груз. Все мечты мгновенно растаяли при этом жутком реве, от которого продирало холодом по спине, несмотря на теплую одежду, состоящую из белья, гимнастерки, комбинезона и ватника. Василий Иванович остановился, выругался от души и погрозил кулаком туда, где за линией фронта еще грохотала война, неоконченная, жестокая, кровопролитная.

– Устроим вам, фрицы поганые, разнесем к чертовой матери по кусочкам армию вашу. И Гитлера, подлюку, на кол посадим!

Потом зашагал дальше еще решительнее, позабыв об усталости и голоде. Теперь за его спиной, помимо всех родных и знакомых в тылу, убитых сослуживцев, боевых товарищей, ждали победы над фашистами еще и маленький мальчик со слепым стариком, жившие в подвале разбитой библиотеки.