Лобовая атака

Немецкие танки сбавили ход, стали активнее стрелять по окопам на высоте, с бронетранспортеров не переставая били пулеметы. Вот немецкая пехота попыталась подняться, но снова залегла. Среди танков то и дело вздымались взрывы осколочных снарядов, горели уже три бронетранспортера. Вот еще два немецких танка загорелись. Но стоять на месте – это самоубийство! И вот случилось: танки попятились, они пошли задом. Назад, назад. Пехота поднялась и, прикрываясь броней, стала отступать к лесу. На ходу солдаты стали запрыгивать через задние люки в бронетранспортеры. Падали и падали под выстрелами трехлинеек и пулеметов. Танковые пушки неуверенно огрызались. По линии обороны пронесся приказ прекратить огонь.

– Прекратить огонь, Логунов, – повторил приказ своим танкистам Соколов.

«Все правильно, – подумал он. – Патроны и снаряды надо беречь. Атака отбита, и нет смысла в том, чтобы именно сейчас убить еще пару десятков немцев. Их надо будет убивать потом, когда они снова полезут. Убивать, чтобы остановить, чтобы атака захлебнулась. Следующего подвоза боеприпасов на высоту может уже и не быть».

Танки прикрывали броней пехоту, пехота спешно садилась в бронетранспортеры и грузовики. Еще двадцать минут, и остатки атакующей группы ушли за лес. В верхнем люке танка появилось потное лицо Логунова.

– Хорошо мы им дали, – сказал он, сплюнув далеко в сторону. – А хитро вы придумали. Я эту яму сначала и не углядел. Как мы их заперли, как заставили обходить своих! Тут они у нас и напоролись на подкалиберные.

– А все-таки в нас попали, – Алексей поднял руку и показал на правый бок башни. – Я за этим грохотом не услышал удара. Вскользь прошла болванка, вон какую дорожку оставила.

– Зато мы здесь почувствовали, – без усмешки ответил сержант. – Думал, что конец нам с Николаем. Обидно даже как-то стало, самое начало боя и так вот… Ну да обошлось.

Соколов вошел в блиндаж. Омаев стоял у амбразуры, положив щеку на приклад пулемета, и задумчиво смотрел в поле, где лежали убитые им немцы. Над стволом струился раскаленный воздух. Бабенко поднял глаза на лейтенанта, улыбнулся и продолжил набивать пустые магазины патронами из вещмешка.

– Эй, танкисты, – закричали снаружи, – где ваш лейтенант? Срочно на КП к комбату!

Соколов вышел, бросил наверх Логунову свой шлемофон и поймал брошенную им пилотку.

– Остаетесь за меня, – приказал Алексей, – осмотрите машину. Установите наблюдение. Сетку подтянуть, а то могут снова налететь самолеты. Я пошел.

Проходя по второй линии окопов, лейтенант понял, что все не так радужно, как ему казалось. Понятно, почему по немецкой пехоте не стреляла батарея 50-мм ротных минометов. Две бомбы накрыли огневые точки минометчиков. Несколько солдат выкапывали убитых, заваленных землей после взрыва. Накрытые плащ-палаткой, лежали окровавленные, черные от налипшей к крови земли фрагменты тел. Повсюду валялись осколки ящиков от мин, искореженные минометные сошки. Из груды земли торчала минометная плита, чуть дальше – окровавленная пилотка, разбитая и разломленная надвое винтовка.

Окопам первой линии досталось тоже, это Алексей видел хорошо. Он помнил, в каком порядке были окопы до бомбежки. Сейчас от траншей и ходов сообщения практически ничего не осталось. Только отдельные стрелковые ячейки и пулеметные гнезда. Артиллеристы с лопатами спешно поправляли брустверы орудийных двориков своих «сорокапяток». Одно орудие торчало из воронки покореженной станиной. Ясно, значит, осталось только три пушки.

– Раненных вон туда, в блиндаж! – распоряжался политрук в порванной гимнастерке с рукой на перевязи. Голос у него был хриплый, он все время грязной тыльной стороны руки вытирал лоб. – Санинструктор уже там. Быстрее, ребята, быстрее. Убитых в воронку.

Подойдя к блиндажу командного пункта батальона, Соколов увидел, что комбату сегодня очень повезло. Три бомбы упали всего в нескольких метрах от его укрытия. Бревна покосились, один край крыши блиндажа съехал, в щель с бревен сыпалась земля.

Сам Парамонов сидел на стуле, ординарец перебинтовывал ему голову свежим бинтом. Майор морщился, но говорил со своими командирами. Соколов доложил о прибытии и остановился за спинами других. Из четверых командиров на КП пришли трое. Значит, еще кто-то из офицеров погиб.

– Ну, все в сборе, – сказал Парамонов, потом поторопил своего ординарца: – Да заканчивай уже, Лемехов, что ты меня как дитя пеленаешь. Фуражку не смогу надеть.

– А вы каску наденьте, – проворчал солдат, закрепляя бинт.

– Ну вот, – майор встал, потрогал голову и повторил: – Все в сборе. Эта атака и предшествующий ей авиационный налет нанесли нашей обороне сильный урон. На правом фланге разбито четыре пулемета, полностью уничтожена минометная батарея, погибла одна пушка у артиллеристов. В центре обороны самые большие потери в людях. Треть стрелковых ячеек уничтожены, много раненых. На левом фланге… Что у тебя там, танкист?

Все присутствующие повернули головы к Соколову. Лейтенант откашлялся. Докладывать ему было нечего, потому что он не удосужился получить доклад у сержанта, который командовал пехотой прикрытия в первой линии обороны. А должен был это сделать первым делом.

– Потери небольшие, – сказал он. – Сейчас готовятся сведения, я доложу вам через пятнадцать минут. Я просто не успел. Мне передали приказ срочно явиться. Танк получил незначительные повреждения, но полностью исправен и готов к бою. В экипаже потерь нет.

– Не успел, – проворчал майор. – Надо успевать. А то получается, что я тебе воевать мешаю своими вызовами. У тебя там свои планы, а у меня – свои.

Через бинты на голове майора проступала кровь, и Соколов понял, что злость комбата – не от его характера, а от боли и осознания, что батальон несет слишком большие потери. Что указанный срок им не продержаться на высоте.

– Дрались все хорошо, – заговорил снова майор. – Удалось подбить несколько машин, что охладило пыл немцев. Самое главное, удалось отсечь пехоту. Пехота залегла, а без нее немецкие танки очень неохотно идут на наши позиции. Научила их война кое-чему. Отдельная благодарность танкисту. Видел, Соколов, твою задумку с затором возле овражка. Хотел ругать, что долго огня не открываешь, а когда увидел, как ты их заставил бортами к нам поворачиваться, одобрил. Молодец, тактически мыслишь, младший лейтенант.

Потери пехоты в окопах перед танком были все же заметными. Выйдя с КП батальона, Соколов первым делом прошел к пехотинцам. Пятеро убитых, восемь раненых, из них четверо тяжело. Легкораненые отказались уходить с позиций. Два пулемета были разбиты. Часть окопов и ходов сообщения завалены землей. Сил на расчистку и восстановление уже не было. Бойцы поправляли свои стрелковые и пулеметные ячейки. Наблюдатели с напряжением смотрели вперед, не покажутся ли снова немецкие танки, не послышится ли гул подлетавших бомбардировщиков.

Вернувшись к своим танкистам, Алексей выслушал доклад Логунова и замер, облокотившись грудью на стенку окопа. Он смотрел на лес, на подбитые сегодня, вчера и несколько дней назад немецкие танки и бронетранспортеры. Силы обороны тают. Пока приходила помощь, они пополнялись, а теперь, как намекнул Парамонов, помощи больше не будет. Еще сутки с небольшим надо продержаться. Но следующий же авианалет может оказаться вообще последним. Или следующая атака.

– Товарищ младший лейтенант, давайте покушаем? – раздался за спиной голос Бабенко. – Уже и обед. Немцев не слышно. Пока тихо, надо бы подкрепиться. Ребята чайку вскипятили на костре. Консервы достали. Я слышал, что кухню нашу тоже разбомбили.

– Да, полевой кухни у нас больше нет, – повернувшись к механику, сказал Соколов. – На КП сейчас решают, как распределить по подразделения оставшиеся продукты. Придется растягивать, экономить.

– На сутки как-нибудь растянем, – без улыбки сказал Бабенко.

Танкисты уселись прямо под открытым небом с котелками и консервами. Бабенко распоряжался, где постелить полотенце, чтобы не класть хлеб на землю, каким ножом открывать консервы. Логунов смотрел на механика и чему-то улыбался.

– Слышь, Михалыч, – наконец спросил сержант, когда экипаж расселся на пустых ящиках от снарядов и принялся уминать консервы, – а у тебя дети есть?

К большому изумлению Соколова, Бабенко не сразу ответил. Семен Михайлович замер с ложкой в руке, подумал, потом очень просто ответил, ни на кого не глядя:

– Есть. Наверное.

– Как это «наверное»? – поперхнулся кашей Бочкин. – Ты что же это? Когда это самое, то…

– Тихо ты, – чуть слышно сказал Логунов и толкнул локтем Николая. Он снова посмотрел на механика-водителя и спросил: – А тебе лет-то сколько, Михалыч?

– Мне? – Бабенко, глядя в котелок, старательно скреб ложкой по стенкам, собирая остатки каши. – Мне уже сорок один.

– Ух ты! – восхитился Бочкин, которому никак не молчалось. – Так ты у нас ровесник века. С тысяча девятисотого года!

Соколов смотрел на свой экипаж, слушал, как они болтают, и чувствовал, что в каждом еще осталось напряжение прошедшего боя. Опытный Логунов расчетливо бил немецкие танки, для него во время боя не существует ничего. Даже удар немецкой болванки вскользь по башне он воспринял коротко: конец или еще нет? И снова стрелял, уже забыв о попадании. И вспомнил только тогда, когда ему об этом сказал командир. Для него во время боя даже Коля Бочкин, который был почти как сын, потому что он собирался перед войной жениться на его матери, во время боя был частью механизма для уничтожения фашистов. Он мог прикрикнуть на него, даже отвесить тумака. Хотя здесь, на войне, Николай был горячим напоминанием о его невесте. Логунов даже как-то сказал, что сын очень похож на мать.

А Николай сейчас веселый. Бой кончился, все обошлось, и снова солнце, рядом свои мужики, с которыми не пропадешь. Молодость – она не знает страха, потому что в молодости никогда не верится, что ты можешь умереть. А руки немного подрагивают. Но это, скорее всего, просто от напряжения. Вытащить из укладки снаряд, загнать в казенник, выбросить гильзу. У заряжающего во время боя больше всего движений в танке.

Хотя нет, у механика-водителя нагрузка во сто крат больше. Тугие рычаги, передвинуть каждый иногда можно только двумя руками. Сколько раз Логунов, спустившись к Бабенко, в критические минуту помогал ему переключать скорости. Да, с механиком-водителем им повезло. И машину знает отлично, потому что по образованию инженер, и опыт вождения и испытания танков в сложных условиях у него большой. Если честно, то именно Бабенко много раз спасал экипаж и саму машину от смерти. А так смотришь на него: добродушный улыбчивый дядька. И с большим уважением относится к своему молодому командиру. Заботится о нем, хотя это уже становится заметным для других членов экипажа. И Соколов всячески старается избегать таких проявлений заботы.

– Да, – Бабенко вздохнул и отставил в сторону пустой котелок. Он зачерпнул кружкой из второго котелка горячего чаю и стал смотреть куда-то выше бруствера. – Ровесник века. Я на Гражданскую попал прямо из технического училища. Много нас тогда таких было, в форменных фуражках с ученической эмблемой. Кто к белым уходил, что греха таить, и такие были. А мы у красных. Знаете, даже форс какой-то у нас был. Не снимали эмблем училища с фуражек. Ни мы, ни те, кто к белым пошел. Кто-то офицерскую кокарду вставлял, конечно, но большинство – нет. Как-то старались показать, что и мы боремся за свое будущее, честь училища бережем. Да только по-разному берегли, разного хотели.

Все с удивлением слушали рассказ механика-водителя, изумляясь что этот добродушный дядька, оказывается, воевал четыре года в Гражданскую войну. И в пехоте воевал, и в саперных частях. И ранен был два раза. И с санитаркой в госпитале познакомился. Полюбили они друг друга, да только хотели конца войны дождаться, чтобы пожениться как положено. А перед самой выпиской она сказала Сенечке, что ребенок у нее от него будет. Только не успели они отношения оформить. Разбросало их снова. Пытался найти ее Бабенко, но не смог. Так и не женился до сих пор. И так странно при этом посмотрел Бабенко на командира, что Соколов подумал, не сына ли он напоминает Семену Михайловичу. Может, он так похож на ту девушку из госпиталя, что именно таким Бабенко своего, теперь уже взрослого сына, и представляет?

Молчавший во время разговора Омаев поднялся, отошел к краю окопа и снова стал смотреть в поле на подбитые танки, на трупы немецких солдат.

– Жалко парня, – кивнул на чеченца Бабенко. – Он ведь не просто воюет теперь, он мстит за свою Люду. Не сгорел бы сердцем.

Коля Бочкин поднялся, подошел к Омаеву и встал рядом. Они стояли молча, потом о чем-то стали разговаривать. Тихо, не слышно для других. Логунов покосился на друзей и шепнул:

– Есть у Николая девушка дома. Недавно сам признался. Ни мать, ни я не знали. А оказалось, есть.

Глава 2

Вторая атака тоже была отбита. Еще восемь танков и шесть бронетранспортеров задымили на поле перед высотой. Сумерки накрыли поле и отступивших в очередной раз немцев. Со стороны КП батальона то и дело стали взлетать осветительные ракеты. Не исключено, что немцы могут предпринять и ночную попытку овладеть высотой. Но ночь прошла спокойно. Высланные вперед дозоры боевого охранения тревоги не поднимали.

Блиндаж на второй линии обороны пополнился ранеными. Тела убитых относили назад, складывали в авиационные воронки. Железный ящик на столе у комбата наполнялся солдатскими книжками. В последнем бою погиб и старший политрук Васильев. В последнюю минуту он заменил убитого пулеметчика на фланге, когда рядом с пулеметной ячейкой уже не было живых бойцов. Под огнем врага он сумел добежать до пулемета и полчаса расстреливал подошедших близко к окопам немцев. И когда враг уже отступал, снаряд угодил точно в окоп. Изуродованный пулемет и тело мужественного политрука откопали бойцы.

Соколов собрал экипаж в блиндаже, когда стемнело. При свете масляной коптилки, которую соорудил Бабенко из использованной гильзы от снаряда, он смотрел в лица своих танкистов.

– У нас осталось мало снарядов, товарищи. Танк без боезапаса – уже не танк. На нем даже на таран не пойдешь, чтобы последним ударом брони уничтожить хоть еще один вражеский танк. У нас повреждена гусеница. Поэтому приказываю…

Лейтенант обвел взглядом танкистов. По глазам он понял, что все догадались о чем сейчас заговорит командир. Трудно решение, но неизбежное. Боевая машина не должна попасть в руки врага. Оружие должно или сражаться, убивать врага, или быть уничтожено.

– Последний снаряд должен быть выпущен во врага, последняя граната брошена в него. Последний, кто останется в живых, должен уничтожить «семерку», – Соколов поставил на стол бутылку с бензином. – Нужно только поджечь паклю на горлышке бутылки и разбить ее на воздухозаборнике двигателя. Все! Я хочу, чтобы все об этом помнили, товарищи.

– Даже если мы устоим до вечера и получим приказ отступить, – тихо сказал Бабенко, – «семерка» не сможет уйти.

– Мы обязаны это сделать, – так же тихо напомнил лейтенант и вышел из блиндажа.

На душе у него было муторно. Потери, потери. Продержаться еще день, может, они и выживут, но танк придется уничтожить. Да, им дадут другой, и они снова будут сражаться и бить врага, но «семерка»… Она стала им родной. С ней столько пройдено, на ней знаком каждый сварной шов, каждая царапина.

В блиндаже были слышны голоса. Алексей прислушался.

– А это лучше? – горячился Омаев. – Да и я к нему отношусь как к товарищу, как к боевому товарищу, который нам, может, не раз жизнь спасал. А лучше, если оставить боевого товарища врагу? Бросить его лучше? Чтобы его враг взял в плен живым.

– А ты смог бы добить раненого товарища? – тихо и веско спросил Логунов и после продолжительного молчания добавил: – Не надо, ребята, об этом думать и душу рвать. Иначе свихнетесь раньше времени. Это железо! Любить и ухаживать можно, содержать в порядке можно и нужно. Помнить и чтить память можно, но относиться как к человеку к танку, автомату, старым сапогам не надо. Я вам говорю как солдат, уже прошедший одну войну. Слишком большая тяжесть на душе копится. Не вынести ее. Знаете, для чего в армии уставы придуманы? Чтобы в трудную минуту человек ни о чем не думал, не ломал голову и сердце себе не рвал. А просто выполнял, то, что предписано. А когда придет время, сядем вместе вот так, как сейчас, и помянем «семерку», кружки поднимем за славного друга. Вот так и никак иначе!

– А сам-то ты так можешь? – спросил вдруг Бочкин.

Сержант не ответил, он поднялся и вышел из блиндажа в ночь. Подойдя к Соколову, он постоял за его спиной, потом спросил тихо, чтобы не услышал экипаж:

– Плохи наши дела, лейтенант? Совсем?

– Даже хуже, – так же тихо, не поворачиваясь, ответил Алексей.

Соколов открыл глаза. Как будто и не спал. Было еще темно, только над горизонтом угадывались светлые участки неба. Лейтенант смотрел в амбразуру блиндажа и не мог понять, что его разбудило. Но потом он снова услышал дробный гул откуда-то с запада. А потом еще. Где-то в нескольких километрах западнее били тяжелые орудия. Залп за залпом. Но когда в воздухе стал нарастать свистящий вибрирующий звук, он понял, что по высоте открыли огонь с закрытых позиций немецкие батареи.

– Экипаж, подъем! – закричал Алексей, хватая с гвоздя портупею с кобурой. – Тревога!

Танкисты вскакивали, хватали ремни и автоматы. Алексей кинулся к амбразуре и стал ждать. Все ближе, ближе. Вот сейчас… Логунов сразу догадался, что происходит, и велел всем лечь на пол.

– 170 миллиметров, не меньше, – успел сказать сержант, и в этот миг на высоту обрушились первые снаряды.

Земля вздрогнула, на голову с перекрытия блиндажа посыпалась земля. Взрывы проходили по окопам валами, не успели разлететься и рассеяться в воздухе клубы первых взрывов, как на несколько метров ближе землю раздирали огнем новые снаряды, потом еще ближе, еще… Казалось, что разрывы идут на тебя сплошной стеной. Еще ближе, еще!.. Прямо перед амбразурой блиндажа на землю упал ствол трехлинейки с примкнутым штыком. Стальной обломок был согнут чудовищной силой.

Алексей опустился на пол. Блиндаж шатался и скрипел бревнами, от близких разрывов усидеть на полу было невозможно, и Соколов лег вместе с остальными. Земляной утоптанный пол вздрагивал, подбрасывая лежащих на нем людей. Пыль лезла в нос, рот и глаза. Казалось, устоять перед этим ураганом невозможно. От страшной вибрации будут разваливаться блиндажи, осыпаться окопы. А разрывы все проходили и проходили волнами. Десятки разрывов за короткий промежуток времени перепахали все вокруг.

Счет времени потерялся абсолютно. Алексею начинало казаться, что они сидят в блиндаже уже несколько часов. Что весь мир вообще перестал существовать, а остался только их вздрагивающий блиндаж и шатающаяся земля под ногами. Вспышки разрывов били в амбразуру вместе с рыхлой землей, периодически на бревна перекрытия сверху что-то падало, иногда очень тяжелое.

– Дядь Вась, – где-то рядом простонал голос Бочкина, – я больше не могу. Стошнит…

– Нормально, Коля, нормально, – потонул в грохоте новой волны разрывов голос сержанта.

И снова плясала под животами лежащих людей земля, снова поднимались клубы пыли, снова шатались и скрипели бревна блиндажа и на голову сыпалась земля. Соколов не открывал глаза. Он пытался думать о чем-то отвлеченном, вспоминать родной Куйбышев, деревню своей бабушки, где прошло его детство. Но думать не получалось. Мозг зачем-то считал разрывы, он как будто цеплялся за действительность вокруг блиндажа, не хотел отрываться от нее.

«Сто двадцать восемь, сто тридцать… сто шестьдесят, сто восемьдесят два», – Алексей даже не смог бы объяснить, что он считает. Разрывы отдельных снарядов или разрывы общих залпов немецкой батареи, которые обрушивались на высоту. Он просто считал и тем занимал себя, не позволяя овладеть собой панике, животному страху. Пока мозг считает, он, человек, еще владеет разумом, еще ведет высокоорганизованное существование, не уподобляется червяку или лягушке. А когда перестанешь считать, то все, ты – мокрое место. Почему так казалось Соколову, он не понимал, да и не думал. Мозгу виднее, что надо делать, чтобы человек не впал в безумие.

Вдруг стало отчетливо слышно, как на настил блиндажа со стуком падают комья земли, какие-то обломки, несколько раз мелькнуло солнце, стал рассеиваться дым и облака поднятой взрывами пыли. Только теперь танкисты поняли, что обстрел прекратился. Прекратился, снаряды больше не падают, нет взрывов, и они все еще живы. Стали подниматься на ноги, держась друг за друга, откашливаясь и сплевывая густую слюну. Соколов вышел из блиндажа, шатаясь как пьяный, нечаянно сорвал с гвоздя брезент, заменявший дверь. Тряся головой и усиленно моргая, чтобы избавиться от тумана в глазах, он подошел к передней стенке окопа.

Увиденное повергло его в шок. Из-за леса уже выходили танки, много танков. Больше двадцати. Следом тащились бронетранспортеры, грузовики с пехотой. Их было тоже очень много, или это ему казалось так после обстрела. Нет, их действительно много.

– К бою, – хотел крикнуть Алексей, но из горла вырвался только хрип, и он снова зашелся в удушливом кашле.

Рядом уже командовал Логунов, застучали по броне сапоги сержанта и заряжающего. Что-то кричал в блиндаже Омаев, лязгая затвором пулемета. Соколов прошел мимо танка, поднялся по аппарели из окопа и встал в полный рост, приложив к глазам бинокль. Все правильно. Атакующая волна противника шла практически следом за волной разрывов. Еще бы пару минут выдержали немецкие командиры, и танки вообще подошли бы к подножию высоты незамеченными.

Лейтенант опустил бинокль и стал осматривать позиции батальона. Да, смысла немцам идти точно вслед за взрывами своих снарядов не было. От обороны не осталось почти ничего. Немцы устали ждать, у них срывалось наступление, срывались планы из-за этой упрямой высоты, которая вот уже столько дней никак не хотела сдаваться. Из-за этого упрямого русского батальона, который вот уже несколько дней не хотел умирать. Не помогли и дважды вызванные немецким командиром бомбардировщики. Высота продолжала держаться и стрелять. Немецкая дивизия несла потери. И тогда к высоте подтянули 170-мм гаубицы. С закрытых позиций батарея или две батареи перепахали всю высоту.

Алексей без ужаса, а уже как-то обреченно смотрел туда, где еще вчера были окопы, были ходы сообщений между линиями обороны, между блиндажами. Блиндажей не было, остались только расщепленные обломки бревен, повсюду валялся металл. Детали 45-мм пушек, минометов, ручные и станковые пулеметы, разбитые винтовки. Кое-где еще поднимались люди, земля шевелилась в тех местах, где заваленные, похороненные заживо еще пытались выбраться на воздух. Там, где располагался командный пункт батальона, что-то горело, сильно чадя. Да и их танковый окоп оказался сильно обвалившимся, наполовину засыпаны гусеницы, куда-то улетела маскировочная сетка.

Алексей посмотрел на наручные часы, но они безнадежно остановились. На них было еще пять утра. Солнце стояло над лесом. Значит, артподготовка длилась не меньше двух часов.

«А мы их сильно разозлили, – хмуро подумал Соколов. – И мы им еще покажем, что живы и что так просто им здесь не пройти. Сволочи, нигде по нашей земле вам не удастся идти как у себя дома!»

Где-то на склонах высоты начали стрелять. Хлестнул винтовочный выстрел, потом еще один и еще. Коротко стал бить чей-то ППШ. Потом заработал короткими очередями ручной пулемет. Резко и гулко стреляло противотанковое ружье. Даже два. Алексей улыбнулся. А он думал, что никого не осталось. Нет, мы вам еще покажем, что такое советский солдат!

– Логунов, слушайте приказ, – подключившись снова у люка механика-воителя к ТПУ, заговорил Соколов. – Бить по немецким танкам. Только по танкам! Других целей для вас нет. Останутся осколочные – бейте по гусеницам осколочными. Старайтесь повредить катки, разбить траки гусениц. С пехотой и бронетранспортерами есть кому воевать. Поняли меня?

– Понял, лейтенант, – сквозь лязг заряжаемого орудия послышался голос сержанта.

Алексей заглянул в блиндаж. Омаев уже стоял возле амбразуры с пулеметом, уже искал на поле цели, ждал приближения врага. Возле него топтался с серьезным лицом Бабенко. Алексей подошел к своим танкистам.

– Вот что, ребята, воевать совсем некому. Многие погибли. Так что, Руслан, справляйся пока сам. Вы, Бабенко, принесите ему из танка все пулеметные диски, которые там остались. Затем возьмите автомат и прикрывайте танк вот отсюда. Из ячейки возле блиндажа. Я займу позицию с другой стороны. И помните, ребята, последний из нас подожжет «семерку». Бутылка под моторным отсеком, на земле. Пока цела. Стреляйте без команды, но только экономьте боеприпасы.

Оставив ППШ Логунову, Алексей отдал один трофейный «шмайсер» Бабенко, второй взял себе. Вжавшись в землю и положив автомат перед собой, Соколов снова взял бинокль. К его большому изумлению, стреляла даже одна 45-мм пушка. Это было удивительно, но артиллеристы уже подбили два немецких танка. Слабенькая противоснарядная броня немецких «панцер-IV», а тем более «панцер-III» пробивалась нашими пушками почти с первого выстрела. И несколько противотанковых ружей, чудом уцелевших после артналета, тоже пробивали мощными специальными патронами броню, делая свое дело.

Звонко выстрелила «семерка». Алексей проследил, как пролетел трассер и воткнулся точно в моторный отсек немецкого танка. Тот сразу загорелся. «Так вот вам ставить на танки бензиновые двигатели», – мысленно усмехнулся Соколов.

Немцы стали стрелять в ответ, делая короткие остановки. Взрывы снова обрушились на позиции батальона, выбрасывая в небо фонтаны земли. «Семерка» выстрелила снова, и еще один танк не смог повернуть башню. Ее заклинило снарядом. Его добивали из «сорокапятки», а Логунов уже искал новую цель.

Немцы разворачивались, охватывая высоту подковой. Они уже подошли так близко, как не подходили еще никогда. Танки били из пушек почти в упор по пулеметным гнездам, не переставая стреляли пулеметы с лобовой брони, поливая окопы свинцом. Огоньки пулеметных очередей бились и над броневыми листами немецких бронетранспортеров. И все это хлестало и хлестало смертельным дождем по разрушенным позициям советских солдат. Вот уже и к окопам перед «семеркой» стали подходить немцы.

Впереди шла пехота. Немцы то поднимались, то падали, ища укрытия, но упорно шли перед танками, прикрывавшими их пулеметным и орудийным огнем. Омаев без промаха бил по немецкой цепи. Рядом стрелял уже и Бабенко, хотя стрелок из него был неважный. «Семерка» выстрелила несколько раз с очень короткими интервалами. Еще два немецких танка встали перед окопами. Еще один подбил кто-то из красноармейцев, бросив бутылку с горючей смесью. Она разлилась жидким огнем по моторному отсеку танка, а боец так и остался лежать на бруствере окопа.

Алексей поднял автомат и прицелился. Он стрелял короткими очередями, уловив, что при стрельбе длинными немецкий автомат сильно задирает вверх. Вокруг грохотало, взрывалось. Соколов уже не успевал смотреть, что делается на правом фланге обороны. Они с трудом удерживали немецкую пехоту на линии первых окопов.

Только теперь лейтенант понял, что там уже нет никого в живых, там только немцы. А танки переползают через воронки, через остатки окопов, поднимаются вверх, идут в сторону все еще стреляющей одинокой «семерки».

Несколько ударов о башню Соколов услышал. Рядом рвались осколочно-фугасные снаряды. Броню «тридцатьчетверки», как горохом, осыпало осколками немецких снарядов. Соколов стрелял и стрелял, меняя рожки. Потом понял, что их осталось всего два. Пулемет справа из блиндажа бил и бил, прижимая немцев к земле. Справа, на склоне чуть ниже блиндажа, Алексей увидел двоих немцев, которые ползли в мертвой зоне блиндажа с гранатами наготове. Они хотели заставить замолчать пулемет Омаева. Лейтенант повернул ствол автомата и первой же очередью свалил одного немца. Второй прижался к земле, поняв, что их обнаружили, и шустро начал отползать назад. Его застрелил красноармеец из трехлинейки. Он был ранен и полз в сторону единственного танка, единственного участка обороны, который еще держался. Но тут пулеметная очередь прошла по земле, взметывая фонтанчики, и через спину бойца. Красноармеец выгнулся и упал без движения. Винтовка покатилась по склону вниз и замерла возле головы убитого немца.

Снова взрывы, еще взрывы. Потом рядом с Соколовым появился Логунов со своим ППШ. Он кричал что-то на ухо командиру, но тот не слышал. Логунов положил ствол автомата на бруствер и стал стрелять короткими очередями то вправо, то влево. Около него прижался Коля Бочкин с немецким автоматом в руке. Но Логунов его почему-то отталкивал в сторону. Потом чудовищный взрыв взметнул в небо бревна, блиндаж развалился и осел в клубах пыли. Алексей бросился было туда, споткнулся о ноги Бабенко и упал. Сверху ударило так сильно, что он потерял сознание.

Дышать было нечем. Алексей задыхался и скреб ногтями землю, Потом он полз куда-то в темноте, потом на него снова что-то свалилось. Лейтенант перестал видеть и слышать. «Все, – билось и пульсировало в голове, – все, конец, я убит. Мы все погибли… «Семерка», мы не уничтожили «семерку»!»

Немецкие солдаты бродили по позициям погибшего батальона, пиная ногами каски, обломки оружия. Живые командиры, русские командирские планшеты, штабные карты или сейфы им не попадались. Солдаты перешучивались, что их артиллерия так все перепахала, что здесь можно сажать русскую картошку.

Несколько живых русских все же нашли. Грязные, в рваном обмундировании, они шатались и все время падали. Один из ефрейторов поднял было автомат, чтобы пристрелить этих несчастных, но обер-лейтенант крикнул, что всех пленных следует спустить вниз к дороге. Ефрейтор тихо выругался, подозвал двоих своих солдат и велел им гнать русских вниз, к дороге.

Внизу, возле танков, остановился бронеавтомобиль, из него вышел грузный оберст^[4]. Они о чем-то поговорили с обер-лейтенантом и пошли торопливо вверх к одиноко стоявшему в окопе русскому танку.

– Это он? – спросил оберст, обходя русскую машину по брустверу осыпавшегося окопа.

– Да, он стрелял до последнего, пока у него не кончились боеприпасы. Мои солдаты лазили в него, там все цело. А вот это, – обер-лейтенант толкнул ногой бутылку с бензином, лежавшую в нескольких метрах от кормы танка, – нашли под моторным отсеком. Русские танкисты просто не успели поджечь свою машину. Смею заметить, что это мужественные люди и хорошие солдаты. Они хорошо понимают, что такое долг и присяга.