Kitobni o'qish: «Операция «Лохмы» и другие неправдивые истории»

Операция «Лохмы»

Глава первая

Засланцы

В ней не без умысла коротко и нарочито фрагментарно приводятся четыре диалога, имевшие место, соответственно, за 3, 2, 1 месяц и неделю до событий, речь о которых пойдет в следующих главах. Можно считать это прологом.

– Ваш пропуск, сэр.

Пропуск был незамедлительно предъявлен. Рука взметнулась к козырьку, и охранник отодвинулся в сторону.

– Ваш допуск, сэр.

Лазерный луч исследовал сначала подушечку большого пальца, затем зрачок глаза. Возражений от электроники не последовало, и лампочка мигнула. Охранник, как брат–близнец похожий на коллегу у внешнего контура, сделал шаг вправо. Дверь открылась.

Теперь пять минут по коридору, коротко кивая встречным, и вот они, начальственные чертоги.

– Довольно прохлаждаться! – не ответив на уставное приветствие, рявкнул человек за столом. – Слышите? Довольно!

Это была его обычная манера – с хода вогнать человека в трепет. Подчиненного, естественно. С людьми, стоящими пусть на ступеньку, но выше на иерархической лестнице, руководство было куда сдержаннее. Что тоже естественно.

– Довольно, я сказал!

Тут главное – не выяснять, что, собственно, произошло. Тебе скажут. А когда скажут, упаси, Всевышний, перечить. Только внимать и пучить глаза. Начальство любит усердных. И безответных тоже любит. Еще больше.

– Вы завалили последнее дело. Как завалили и предпоследнее. Имейте в виду, так просто вам это с рук не сойдет.

Никто и не надеялся.

– Складывается впечатление, и не только у меня складывается, что в вашем отделе никто не работает. Даже хуже. Если ничего не делать – это полбеды. Никому никакого вреда, все идет своим чередом – вдруг само рассосется? Или не рассосется. Вы строчите доклады, изводите чертову уйму бумаги, до последнего цента расходуете отведенные вам средства, рапортуете о вербовке перспективных агентов, представляете планы эффектных операций, но результат–то нулевой! Агенты оказываются никчемными болтунами, операции скисают толком не начавшись, так что остаются одни бумажки. С ними бы в сортир, так ведь нам еще приходится тратить деньги на то, чтобы измельчить вашу продукцию. Знаете, сколько стоит утилизация поступающих из вашего отдела документов?

Тут не отмолчишься. Вопрос задан и пауза взята.

– Нет, сэр.

– И этого не знаете! Короче, вам и в вашем лице всему отделу предоставляется последняя – я подчеркиваю, последняя! – возможность реабилитироваться. Докажите, если сможете, если мозгов и силенок хватит, что вы чего–то стоите.

– Я весь внимание, сэр.

– Не перебивайте! Значит, так. Русские опять мутят воду. На словах они двумя руками готовы взяться за кувалды, чтобы разрушить – замечу, за наши деньги, – свой военно-промышленный комплекс, на самом же деле они вовсе не торопятся это делать. А ведь мы не требуем многого. И разумеется, не требуем всего. Формально наши интересы не простираются дальше тех предприятий, производство на которых остановлено из–за недостаточного финансирования, отсутствия заказов и изношенности оборудования. Русским они так и так ни к чему, мы же готовы заплатить, лишь бы они стали ни к чему и нам. Нет завода – нет проблемы.

– Как это верно. Как образно.

Вовремя польстить – искусство. Высокое искусство высокое начальство ценит.

– Увы, не все идет так, как бы нам хотелось. Более того, многое говорит о том, что русские не оставляют попыток на отдельных направлениях уйти от нас в отрыв. Вы слышали что-нибудь о Кремнегорском горно-обогатительном комбинате?

Опять пауза в ожидании ответа.

– Нет, сэр.

– Так вот знайте, что по сведениям, полученным от людей, близких к кремлевской администрации и косвенно подтвержденным демократически настроенными представителями журналистского корпуса, в Кремнегорске что–то затевается. Что конкретно, никто сказать не в состоянии, но что-то. Это настораживает. Наши аналитики долго бились над этой задачкой, и в конце концов решение было найдено. Судя по всему, русские решили передать горно-обогатительный комбинат в частные руки. Понимаете?

– Понимаю, сэр. Но не улавливаю.

– В чем опасность? Если бы вы поинтересовались, что именно обогащает означенный комбинат, суть уловили бы сразу. Хотя и тут ручаться не могу. А обогащает он… как его… ну… В конце концов, это не так важно. По-настоящему важно то, что свою продукцию, ранее предназначенную для советских оборонных предприятий, комбинат предложит покупателям с Запада, или того хуже – с Востока, или что совсем плохо – с Ближнего Востока.

– Однако, сэр, есть определенные запреты. Даже в России есть.

– Вы так считаете? Тогда объясните мне, для чего реанимировать предприятие, продукция которого самой России не нужна.

– Извините, сэр.

– То-то. Официально, конечно, ничего на международных рынках не появится. Однако это вовсе не означает, что через третьи страны покупателям не будет переправлено энное количество тонн стратегического сырья. И вот тут возникает проблема, которой предстоит заняться вам. Нужно в кратчайшие сроки выяснить, является возрождение комбината тонкой и неявной игрой российского правительства либо это инициатива каких-то иных структур.

– Вы имеете в виду русскую мафию?

– Ф-фу, что за термин, оставьте русскую мафию в покое. Она давно обитает в Нью–Йорке и хорошо себя чувствует. Впрочем, исключать, так сказать, преступный элемент тоже нельзя. И все же вероятнее, что это тайный план некоей не афиширующей целей и даже не показывающей своего лица организации. А как вам, несомненно, известно, в любой мало-мальски серьезной организации, корпорации, крупной компании в России всегда найдется, помимо талантливых финансистов и менеджеров, пара-тройка выходцев из Кей-Джи-Би. Эти люди большие мастера в плетении интриг и построении хитроумных комбинаций. А в случае с Кремнегорским ГОКом хитроумность прямо-таки сочится из всех щелей. Согласны?

– Согласен.

– Еще бы. Возможно также, что тут поучаствовали серьезные чины из российского генералитета. И персоны политического истэблишмента. У последних традиционно свой интерес – денежный. В общем, возможно все. А нужна конкретика! Кто, зачем, за сколько. Это вы и должны выяснить!

– На месте, сэр.

– Что?

– Мы выясним на месте, сэр. В России у нас есть агент…

– Надеюсь, это не новое ваше приобретение?

– Нет, он давно прикормлен и не раз оказывал нам серьезные услуги. Мы направим его в Кремнегорск, чтобы он своими глазами увидел, своими ушами услышал, чтобы никаких домыслов, никаких гипотез, только факты!

– Это хорошо, если только факты. Потому что довольно с меня умозрительных заключений. Слышите? Довольно!

Как доигравшая до конца кассета, послушная реверсу, начинает выдавать все по новой, так и начальство попало в привычную колею, из которой не могло выбраться еще минут десять. По истечении этого времени, взмокший подчиненный был пущен в свободное плавание по бесконечным служебным коридорам. Свободное – относительно, поскольку истерзанная душа требовала устроить разнос собственным, вконец обленившимся подчиненным. Что и было сделано с бесконечным употреблением все того же «довольно». Так всегда в жизни: роли меняются, а словарный запас неизменен. Это успокаивает. Примиряет. Успокоило это и на сей раз, более того, вселило оптимизм, сравнимый разве что с предстоящим отлетом в Майами – к жене, детям и любовнице в соседнем мотеле.

Вечером следующего дня инструкции агенту уже шифровались, и несколько часов спустя они были изъяты из дупла старой липы, бережно хранимой им от поползновений московских озеленителей. Еще два часа спустя, ознакомившись с содержанием послания, у агента вырвалось в сердцах:

– Какая даль! О, черт!

И тут же, вслед за мыслью о вознаграждении в финале операции, восклицание вырвалось вторично, но уже с другой интонацией:

– О, черт!

Дьявольское занятие – служить чужой стране за счет собственной.

* * *

Странное дело, в кабинете, испытавшем за последние двенадцать лет пять евроремонтов (по числу хозяев), пахло по0прежнему мерзко. Пылью и, похоже, мышами. Стены, что ли, пористые? Вряд ли. Да и облицованы. И не чем-нибудь, не пластиком, не фанерой, не оргалитом дешевым, чай не в ЖЭКе, а панелями из карельской березы. Откуда же это, с позволения сказать, амбре, из-за которого так чешется в носу и нестерпимо хочется чихнуть?

Приходилось терпеть.

– Ну-с, как дела?

Владелец кабинета был само добросердечие: у глаз гусиные лапки морщинок, губы бантиком, ручки на пузе. Даже сесть предложил. Но обманываться нельзя, себе дороже, и потому надо терпеть.

– Хорошо дела. Потихоньку.

– Это ничего, что потихоньку, – милостиво заметил хозяин кабинета. – Спешка, она только при ловле насекомых нужна, друзей дома, да и то не всегда помогает. Большие дела делаются с толком и расстановкой. Обороты надо набирать постепенно, чтобы не напортачить, чтобы до поры не перегореть. Чтобы, когда время придет, быть на пике, в полной боевой готовности. Так что у нас на… полигоне?

– Шлифуем методику, уточняем схемы, обрабатываем население. Аккуратно. Не высовываемся. Ответственность свою сознаем.

– Вот-вот, ответственность! – руки расцепились, оторвались от пуза и сразу два указующих перста были воздеты к потолку. Так рыбаки показывают размер упущенной рыбы. – Думаю, не надо напоминать, что от вас, от действий вашей группы в Кремнегорске в немалой степени зависит будущее государства. Это, знаете ли, обязывает.

– Сознаем.

– Может, людей подкинуть?

– Пока достаточно. Через месяц группу увеличим до восьми человек, через два – до двенадцати.

– Смотри… Что интеллигенция?

Все, прелюдия кончилась, начался допрос. Вон, и утята от глаз куда-то разбежались-разлетелись. Прищур холодный, аж в дрожь бросает.

– Внимает. Обсуждает. Возмущается.

– Власть?

– Нервничает. Дрожит. Продается.

– Пролетариат?

– Пьет. Ждет. Надеется.

– Что пьет, это ничего, это не страшно. И что в перемены верит, тоже славно. Оптимальный вариант – когда приветствуются любые перемены. Любые! Без дальнейшей экстраполяции.

Глядите-ка, он слова новомодные знает, даром что из прежних, с «обкомовским» образованием, из «старой гвардии».

– Тут только палку перегибать нельзя, а то ведь эти трудяги на мутном глазу и разнести все могут по кирпичику. Начнут со своего ГОКа и на том не остановятся.

– Не допустим. Держим руку на пульсе.

– Об этом подробнее…

Когда через полчаса ответственный за проведение кремнегорской операции покидал кабинет, начальство удостоило его рукопожатием. Потом, уже в коридоре, руку пришлось вытирать. Не помогло. От руки воняло. Ну все тут, на Старой площади, с запашком.

* * *

Кампари пить надо уметь. Знать – подо что и перед чем, сколько, а также когда и с кем. То же самое относится к куантро, мартини, сакэ, узо и прочим иноземным напиткам. То ли дело водочка! Ее, родимую, можно употреблять с равным удовольствием в любой обстановке, при каждой перемене блюд и в отсутствии таковых. А можно без закуски, на сухую, в этом тоже что–то есть, даже не что-то – многое.

– Не нравится? – участливо поинтересовался солидный мужчина в скромном на вид и оттого понятно, насколько дорогом костюме.

– Ханка лучше.

– Лучше, да только надобно соответствовать. Не на нарах. Пора предать забвению прошлое. Хазы, малины… Жаль, конечно, красиво жили, широко, однако новое время – новые требования. Надо учитывать.

– Надо, – угрюмо подтвердил собеседник и вытер жирные пальцы о скатерть. – Но не хочется.

– Что делать, – солидный мужчина сцепил под подбородком пальцы, с которых пытался, но так и не смог до конца вывести татуированные перстни. – Нам теперь самим по улицам не бегать, из ларечников деньгу не вышибать, теперь это за нас делают. Мы нынче солидные предприниматели, для нас имидж – первейшее дело.

– Так уж и первейшее.

– А выхода нет, альтернативы. Твоих орлов по кожанкам встречают, нас – по пиджакам. Так что ты свой свитерок-то смени, смени.

Угрюмый, приземистый, узколобый, красномордый, лохматый до безобразия, небритый до неприличия собеседник подвигал плечами и буркнул:

– Сменю. Вот только в Кремнегорск смотаюсь – и сменю.

– Ну и ладушки. Я тебе и парикмахера посоветую. Подскажу, к кому из модельеров обратиться, чтобы лоск навести, в какие бутики гонцов послать. А то и сам съезди.

– Не люблю я время терять.

– Время – понятие относительное. Слыхал? Что на пользу, на то времени не жалко. Так Кремнегорск, говоришь? Думаешь, без тебя мальчики не справятся?

– Зеленые. Необстрелянные толком. А там братва суровая, ее на испуг не возьмешь. Со своим запросто не расстанется. Комбинат не «лопатник». Жалко терять.

– Мы тоже не по карманам тырим. Ты к смотрящему обратись. Поможет. Человек известный, с весом.

– Обращался. Он свое слово сказал, пособить обещался, но предупредил, что там пацаны безбашенные. Совсем воровские законы не уважают. Так что терками не обойтись, чую. что по-крутому разбираться придется. Потому и еду.

– Особо не шуми. Еще пресса заинтересуется, такой визг поднимет – до столицы волна добежит. Нам это ни к чему.

– Имидж, – кивнул узколобый в свитере.

– Он самый. Если надо кого поучить – поучи. Земли у нас много, всех примет. И леса густые, на всех крестов хватит. Для примера и острастки один-два трупа даже полезно. Но весь город на уши не ставь.

– Не буду. Потому и еду, пока ребята дров не наломали. Они могут.

– Деньги возьми.

– Возьму.

– Побольше возьми.

– Побольше–то зачем? Там все задешево: девки, власти…

– Не скажи. Люди везде быстро учатся, хоть в Москве, хоть в каком-нибудь Мухосранске. Как поживу почуют, тут же цену заломят. А ты не жадничай. Я тут тебе приготовил…

Солидный мужчина показал глазами на кейс, лежащий на стуле чуть слева от него, чуть справа от собеседника.

– Рубли?

– Обижаешь.

Узколобый тут же перегнул палку в другую сторону:

– Евро?

Солидный покачал головой:

–На периферии одна уважаемая валюта – баксы. Инерция! Ну, на посошок? И в дорогу.

– Что, этой дрянью провожать будешь?

Мужчина в дорогом костюме посмотрел на бокал, подумал и щелкнул пальцами, подзывая официанта. Бросил коротко:

– Водки!

Потом они пили и с ностальгической грустью, со слезами на щеках предавались воспоминаниями о годах, когда люди были честнее, закон почитался и порядочным уголовникам с тремя ходками не приходилось ломать голову над тем, как подломить фабрику, завод или целую отрасль. Тогда и сберкассы за глаза хватало.

Засиделись допоздна. Когда уходили, расплатиться и не подумали. Ресторан принадлежал им.

* * *

– Когда нам заплатят?

Народ зашумел, заоглядывался. Это кто ж такой выискался? Не смелый – глупый.

Когда… Никто не неволит, не держит, не нравится – уходи. Новичок, поди. Можно подумать, не знал, как тут дела с зарплатой обстоят. А не знал, так сам виноват, поговорил бы с людьми, они бы растолковали что и как. Люди, они на язык щедрые. Они бы и в долг дали, было бы что давать.

– Скоро.

Слышал, что директор говорит? Скоро. Вот сиди и не рыпайся.

Рыпнулся:

– Скоро – это когда?

Директор повел очами, выискивая в зале бузотера: где этот засланец? Нашел и произнес веско, магнетизируя взглядом:

– Мы делаем все возможное.

Вот так, все возможное. Все.

– Хоть приблизительно. Примерно.

Ему русским языком говорят, а он не понимает. Ну что за люди?

– Видимо, товарищ не в курсе наших трудностей, – устало сказал директор. – Видимо, надо объяснить. Объясните товарищу.

И ему объяснили многословно и убедительно. Потом. В обеденный перерыв, растянувшийся на два часа. А чего не растянуть, работы-то все равно нет. А ту, что есть, за час сделать можно.

Новичок оказался не новичком – просто достало все человека, вот язык и развязался. Но от самопальной бормотухи, которую гнали здесь же, на комбинате, в колбах старых огнетушителей, и он разомлел, попритих.

Таким, притихшим, задумчивым, он и отправился на подработку в бывшую лабораторию, давно приватизированную и превращенную в парфюмерный цех. Встал к перегонным чанам. Стоял прямо, а лыка не вязал. От огорчения и беспросветности. Стены экс-лаборатории угрожающе кренились, глаза застилало, в голове скакали русские тройки с бубенцами, и руки хватались за первое попавшееся, а не за то, что нужно. Ну какая тут работа, смех один, брак, а не работа.

Глава вторая

Какой кошмар

В ней с нескрываемой сердечной болью рассказывается о том, как человек, самый обычный и вполне собой довольный, вдруг спотыкается на ровном месте, и ничем до того не замутненная жизнь тут же поворачивается к нему незнакомой и жуткой стороной. И приходят вопросы – философские, вечные.

Уж лучше бы сняли скальп! Кизяков невесело усмехнулся и еще раз взглянул в зеркало. Поморщился. Отворотясь не налюбуешься.

Валентин Николаевич поторопился увести глаза в сторону, опустился на край ванны, ссутулил плечи и предался безрадостным размышлениям. Что делать? Вот бессмертный вопрос русского интеллигента! И просто – русского. Или просто интеллигента. И кто чего теперь скажет? Насмешки, издевки… Какой кошмар!

Едва не опрокинув флакон с шампунем, Кизяков взял со стеклянной полочки у ненавистного, бессердечного зеркала сигареты и зажигалку. Закурил. Горький дым не принес облегчения, но мозги прочистил.

Привычно бросив окурок в раковину, а больше одной сигареты в день он себе не позволял, Валентин Николаевич тяжело поднялся и вышел из ванной. В коридоре открыл шкаф и принялся инспектировать свой гардероб на предмет, чем прикрыться сверху. Увы, на полке не было ничего, пусть даже мало-мальски адекватного погожим дням бабьего лета – ни самой завалящей кепчонки, ни какой-нибудь дурацкой панамы. В углу, убранная в целлофановый пакет, сиротливо лежала ушанка. Но в зимней шапке сейчас на улице не появишься – за сумасшедшего сочтут, аль за бомжигу бездомного.

«Может, я действительно – того? – подумал Кизяков. – Или это сон?»

Валентин Николаевич ухватил пальцами кожу на руке, оттянул, повернул, дернул и скривился от боли. Тут и покойник проснется. И все же он провел ладонью по голове. Гладко! Что же это делается, Господи?

Он с грохотом захлопнул дверцу шкафа и направился в комнату.

Открывшаяся картина повергала в ужас. Хотя, казалось бы, все обычно, все нормально: стенка, журнальный столик в виде бочки, два кресла, телевизор. Неприбранная постель тоже не могла быть причиной появления мертвенной бледности на лице Валентина Николаевича: особой аккуратностью он не отличался, частенько оставляя неубранными смятые простыни, скомканным одеяло. Однако взгляд Кизякова был прикован именно к тахте, долгие годы служившей ему ложем. Точнее, к подушке, которая была дисгармонично черного цвета.

Вообще-то наволочка была белой, ну, может быть, чуть пожелтевшей от бесконечных стирок. Но теперь ее подлинный цвет был неразличим под слоем волос, еще вечером украшавших голову Кизякова, а теперь устилавших подушку.

Лысый! Как бильярдный шар! За одну ночь!

С трудом переставляя свинцом налившиеся ноги, Валентин Николаевич подошел к тахте. Наверное, надо сходить за совком, за ведром. Он вздрогнул: в мусор? На глаза навернулись слезы, и, подняв лицо к требующему ремонта, в желтых разводах протечек потолку, он возопил:

– За что?!

В этой маленькой комнате эхо никогда не водилось – разгуляться негде, но Кизякову почудилось, что вопль его, многократно отразившись от стен, вернулся к источнику звука. «За что? За что?» – настойчиво интересовался кто-то невидимый и зловредный, явно получавший удовольствие от допроса и не ждавший ответа, который напрашивался: «За все хорошее».

До глубины души уязвленный несовершенством мира сего, в котором не было, нет и теперь совершенно ясно, что никогда не будет справедливости, не говоря уж о милосердии, Валентин Николаевич вытер набежавшую скупую слезу. За ней другую.

Как ни странно – хотя, не исключено, так и должно было случиться, – слезы принесли успокоение. Защитная реакция. Нервный сброс. Организм, травмированная психика защитила себя.

Кизяков вернулся в коридор, вытряхнул ушанку из пакета. Нахлобучил на голову. Посмотрелся в зеркало. В майке, трусах и треухе – б-р-р! Но лучше так, чем лицезреть свой молочно-белый череп.

В освободившийся пакет он сложил волосы, стараясь не пропустить ни единой прядки. Он исследовал швы, складки, приподнял матрас, дабы убедиться, что ни одна частичка его не самой густой, с намечающейся плешью, но оттого не менее дорогой шевелюры не осталась незамеченной.

Уверившись, что собрано все до волоска, Валентин Николаевич убрал пакет на антресоли, сел и задумался: так, хорошо, пусть и ничего хорошего, и что теперь? На ум приходили всякие несуразности, к примеру, намазать голову клеем и соорудить какую-никакую прическу из имевшегося в пакете богатства. Бред! Или взять носовой платок, завязать уголки в узелки… Он представил себя в таком головном уборе и его чуть не стошнило. Убожество! Дедуля с шести соток. А тут город… Пусть не велик Кремнегорск, но это по сравнению с Москвой или Питером невелик, а с какой-нибудь деревней рядом поставишь – махина. Цивилизация!

Необходимость отправляться на службу висела над Кизяковым дамокловым мечом. И ведь не отвертеться – Прохоров ждет, встречу назначил. Сказаться больным? Не пройдет. Похоже, по намекам похоже, по ухмылочкам, что-то прознало начальство про его… э–э… операцию. Вот же пакость: само химичит и с других долю требует. Все ему мало! В общем, кровь из носа, а явиться пред светлые очи ненасытного руководства надо. Коли поджидают неприятности или того хуже – траты, лучше узнать об этом пораньше, упредить по возможности первые, сгладить, отвести события в ему, Кизякову, удобное русло. Уж это он сумеет! Есть опыт. Богатый. А траты… Так он еще поторгуется!

Валентин Николаевич поежился. Сидеть было неудобно. Кололо. За внешним он позабыл о сокровенном. Волосы выпали везде, на всем теле, в том числе в паху. Он вздохнул и отправился под душ.

Упругие струи смыли с груди остатки волосяного покрова – косвенное свидетельство принадлежности к сильному полу. Хорошо, другие доказательства на лицо, в смысле – остались, не отвалились. Кизяков оглядел себя. В сохраности… Но ни волосинки. Дите! Младенчик!

Настроение стремительно катилось вниз, и не было этому склону конца.

Валентин Николаевич прошлепал в комнату, оставляя на полу мокрые следы, и стал готовиться к выходу в люди. Носки, рубашка, костюм, галстук. Подержав в руках ушанку, он выругался непечатно и запулил ее в угол, вымещая на невинном пыжике кипящую злость. Снова подошел к зеркалу, взглянул и застонал. Привычный ему и многим образ исчез. Никакой солидности! О привлекательности и говорить не приходится, поскольку сказать нечего, плюнуть только. Какая-то подозрительная личность, от такой держаться подальше – самое верное. Не зек ли, только-только откинувшийся с зоны? Даже не оброс еще!

Валентин Николаевич в изнеможении закрыл глаза. Минуту спустя сбившееся с ритма сердце заработало ровнее. И вновь вернулся вопрос: «За что?». Ответа не было, и вопрос трансформировался в «как?».

Кизяков перебирал версии, отметая одни – самые безумные, и тут же выдвигая другие – безумные чуть менее. Может, он болен? Какой-нибудь вирус? Атипичная пневмония? Но при чем тут пневмония, особенно если атипичная? Да и победили ее. Даже в Китае победили. И волосы от нее не выпадают. Сам коньки отбросишь – это запросто. Но волосы на месте. Они, волосы, говорят, даже после смерти растут. Как и ногти. И зубы.

Перед глазами встала картина разверстой могилы, и он сам – в гробу, белых тапках и с блестящим зубастым черепом. Валентин Николаевич издал еще один стон, громче прежнего.

Вирус… Какой-нибудь новый, официальной медицине неизвестный, а военные, сволочи, никогда не признаются, что упустили из своих хранилищ. И как лечить не скажут. Военная тайна!

Но где он мог его подхватить, этот вирус? Да на улице. Вон, во всех газетах пишут, по телевизору талдычат: воздух кишмя кишит всякой гадостью! И военным, опять же, платят скудно. Сидят в своих бункерах и думать о службе не думают. О заразе всякой рукотворной, о безопасности, о людях…

Кизяков прислушался к своему организму: нигде не сбоит, не хрипит, не клокочет? Жар? Пот? Дрожь? Озноб? Исследование завершилось выводом: чувствует он себя вполне сносно, а если честно, то абсолютно здоровым, но это, вероятно, пока.

И тут его осенило, будто ударило. Неужто Людка? Нет, чепуха, быть не может. Сколько спят – ничего такого. Да и было-то у них в последний раз, припомнить, месяца два как. Или все-таки она? Стерва, где шаталась, с кем валялась – подцепила!

– Убью! – пообещал Кизяков, и ему полегчало. Своей определенностью, исключающей варианты, решение воздать любовнице по заслугам разметало иные намерения и мысли, роившиеся в голове.

Твердым шагом он приблизился к двери, глянул в глазок – на площадке пусто, только после этого отомкнул замок и вышел.

– Вот вечером и убью!

– Валентин Николаевич, вы, никак, сами с собой разговариваете?

Кизяков остановился. Соседка! Принесла нелегкая. Сейчас появится. И верно, вслед за шарканьем ног по ступеням на лестничный марш выплыла тетка в цветастом халате, еще не пожилая, но уже раздобревшая, с отечным лицом и всклокоченными патлами. Валентин Николаевич скрипнул зубами: во всяком случае, они у нее есть, патлы!

– Ой, что это с вами?

Соседка, должно быть, собиралась всплеснуть руками, да помешало ведро, которое она только что опорожнила в мусоропровод. Потому и оказалась пролетом ниже, загораживая дорогу.

– А что со мной? – призывая на помощь всю свою выдержку, бесцветным голосом поинтересовался Кизяков. Вот же, лохудра, в магазине каждую копейку считает, а ведро выносит по три раза на день.

– Ну, это… – Соседка коснулась виска – обидеть не хотела, показывала.

– Мода такая, Эдита Федоровна, – наставительно заметил Валентин Николаевич, бочком-бочком протискиваясь мимо. – Телевизор смотрите? Значит, знаете, видели. Сейчас многие голову бреют. Певцы, артисты всякие.

– Вы же не певец.

– Не певец, – вынужден был согласиться Кизяков. – А чем мы хуже? Им можно – и нам не в грех. Кстати, здравствуйте!

– Доброе утро, доброе, доброе… – закивала толстуха, со всей возможной бестактностью разглядывая соседа, представшего перед ней в столь экзотическом виде.

– И до свидания! – сказал Кизяков. Одолев неожиданную преграду, он запрыгал по ступенькам, что в его сорок четыре было уже не просто, но еще позволительно.

– С волосами было лучше, – нагнал его голос соседки.

Кизяков, получив такой удар ниже пояса, причем сзади, вылетел на улицу. Под козырьком подъезда притормозил, остановился, достал из нагрудного кармана солнцезащитные очки и приладил их на мясистом носу. Бровей и ресниц у него тоже не было! А так какой–никакой камуфляж, да и глаза уводить-прятать за темными стеклами сподручнее

Вдохнув поглубже, Валентин Николаевич досчитал до десяти и вышел во свет божий.

Мягко пригревало солнце. Шелестели желтой, подсохшей и оттого звонкой листвой деревья. Важно разгуливали по асфальту голуби. Со стен домов, увешанных предвыборными плакатами, улыбался народу нынешний мэр Кремнегорска Владимир Никифорович Рваков, которому очень хотелось остаться в этой должности еще на четыре года. Его соперник господин Дубовский, президент Ассоциации представителей малого бизнеса, улыбался с плакатов куда реже. Потому что малого… Короче, мир и покой царствовали вокруг.

Валентин Николаевич чувствовал себя отщепенцем. «Как хороша жизнь! – думал он, отчаянно жалея себя. – Радуйся каждому мгновению, человече. Оно прекрасно! Кто сказал? Кто–то… И я. Потому что согласен целиком и полностью. Да-да, радуйся, не делай плохого и не помышляй о плохом. И все у тебя будет хорошо! Тогда не воздастся тебе по грехам твоим – наградят по заслугам. А мне воздалось! Меня отторгли – бытие, судьба, Всевышний, – наказали за провинности, изгнали из круга. И поделом».

Терзаемый раскаянием, Валентин Николаевич шел к автобусной остановке, упорно глядя себе под ноги. Он не поднимал глаз, страшась сквозь стекла очков встретить чей-то удивленный взгляд, увидеть чьи-то трясущиеся в хохоте губы. Уж он бы не преминул посмеяться…

Ему было страшно. Как в детстве, когда страх накрывает с головой, и спрятаться от него можно только по одеялом. Страх переполнял его, заставляя втягивать голову в плечи, не в жалкой, безнадежной попытке укрыть свое уродство, а в ожидании этого беспощадного смеха, который вот-вот хлестнет по спине семихвостой плетью.

И все же глаза поднять пришлось. Иначе как перейти дорогу? Пускай он изгой, но жить хочется и отверженным!

Машины неслись, обдавая человечество ядовитыми выхлопными газами. Торопились пешеходы. И никто не обращал на него ни малейшего внимания! «Это как же? И этого не достоин?» – даже обиделся Кизяков, но потом приободрился, распрямил плечи, с независимым видом глянул по сторонам и… сделал стойку.

По тротуару семенил мужчина. Лысый! В черных очках.

А вон пацан. Тоже лысый! Вообще-то от юной поросли сейчас всего можно ожидать, стрижки «под Котовского» в том числе, но отчего тогда темные очки в пол лица? И походка напряженная.

А вон еще лысый в очках!

И еще! Без очков. Но без бровей и, кажется, без ресниц. Идет, качается. Пьяный.

Увиденное радовало. Валентин Николаевич закрутился волчком, жадно выхватывая из толпы лишенных растительного покрова сограждан. Их было много. Он и не предполагал, что их так много! Значит – что? Живем, братцы!

Кизяков одернул себя. Хромой и в толчее выделит хромого, горбатый – кривобокого. О чем это говорит? Об избирательности взгляда. Так женщина всегда заметит нахалку, что посмела надеть такое же платье. И все–таки… Слишком, чересчур много лысых. Стопроцентных!

Валентин Николаевич приосанился, вмиг забыв о коварных вирусах и Людке–изменщице. Страх и раскаяние за свое несовершенство неумолимо таяли, пока не исчезли без следа. Жизнь обретала и обрела прежний – истинный! – смысл.

Так-то, граждане, теперь он может снова смело смотреть в будущее, оставляя прошлое там, где ему и надлежит находиться, позади. Вперед и только вперед! О-го-го, он еще всем покажет, кто такой Валентин Николаевич Кизяков! Вы думаете, скромный инженер с полуживого комбината? Черта с два! Погодите малость, и вы еще попляшете под его дудку, снизу вверх смотреть будете, уважать и бояться. Да, бояться, как же без этого? В отличие от собственного, чужой страх обычно приятен. Не случайно же садистов куда больше мазохистов.

Валентин Николаевич пыжился, а в такие минуты он всегда заглядывался на женщин. Ну неужели не понимают, дуры, какой перспективный мужик перед ними?

Он и сейчас высматривал симпатичные мордашки, ощупывал взглядом фигуры. Вот, например, очень даже ничего крали. И стать, и личики. Отчего насупились, лапочки, чего бровки под косыночки спрятали?