Kitobni o'qish: «Как из далеча, далеча, из чиста поля…»

1. Полонил он красну девицу…

– Плакун, плакун! – прошептала старушка, украдкой скосив глаза в сторону девушки, присевшей неподалеку и поводившей ладонями по поверхности травы. – Плакал ты долго и много, а выплакал мало. Не катись твои слезы по чисту полю, не разносись твой вой по синю морю. Будь ты страшен злым, и полузлым, и четверть злым. А не захотят тебе покориться, утопи их в слезах, а убегут от твоего позорища, замкни в ямы глубокие, под замки тяжелые. Будь мое слово при тебе крепко и твердо. Век веком!

Старушка наклонилась, развела стебельки и, ухватив один, багрового цвета, высокий и острый, аккуратно выдернула из земли. Ну, вот, будет, чем соседку порадовать. Давно ей обещала, ан только сейчас отыскала. Корова у нее, вишь, вертится, и ребятенок младшенький не спит.

– Что у тебя там, Светида? – окликнула она девушку, продолжавшую копошиться в траве.

– Прости, бабушка, – повернула к ней чуть зардевшееся личико девушка. – Позабыла я урок твой. Вот эта травка, от чего она? – Светида сорвала маленький цветок о пяти желтых лепестках.

Старушка нарочито сердито взглянула на девушку, но глаза ее вовсе не сердились, – улыбались.

– Для сна эта травка, – ответила, – для вечного. Сок ее пуще змеиного укуса будет. Говорила тебе, есть похожие две, только тем и отличаются, что у одной лепестков на цветке – сколько пальцев на руке, а у другой – на один меньше. Выкопай корешок той, у кого меньше, высуши, да истолки, да в тесто высыпь, как подходить будет – от пирогов твоих за уши никого не оттащишь…

Поляна полыхала разнотравьем. Вдалась в могучий лес полукружьем, ровной же стороной приласкавшись к огромному озеру. Солнце еще не взошло, но поднявшийся ветерок разогнал седой туман, и грозные воды потихоньку пробуждались от ночного сна, всплеском рыбы, стрекозами, носившимися над камышами, разгоняя мошкару, какими-то гулкими причмокиваниями в прибрежной траве и время от времени, там же, резкими ударами, будто кто бросал с берега валуны.

– Водяник это, бабушка? – спросила Светида, прислушиваясь.

– Кто ж его знает… Может, и водяник… А может, еще кто…

И чего это бабушка сюда за травами ходит? Да еще одна. Она одна сюда ни за что на свете… Вон дуб какой к поляне пристроился. На стволе его, кто-то в незапамятные времена лик вырезал, вроде как Перунов. Мужало дерево, больше становился лик. Скоро размером с человека станет. Ишь, поглядывает. Ровно живой. Много в лесу и полян, и оврагов, и болотин, где любую траву отыскать можно, надо только знать, какую, а бабушка все чаще сюда наведывается. С ней не страшно. Хоть и идет о ней слава, как о волхвовице, а Светида ни разу не видывала, чтобы она чародействовала. Нашептывает, отшептывает – это дело обычное. Это не только она умеет. Слово человеческое, во время сказанное, оно отварам силу придает. Сила земли – она слепая. Она и на пользу, и во вред. Человеческое же слово – ей напутствием служит.

С бабушкой Светида куда угодно пойдет. И к навьему ручью, и к роднику, вокруг которого, говорят, на зеленой неделе мавки хороводом кружатся, и даже к самому Синему камню.

Хотя, если здраво рассудить, кого ей бояться? От зверя лесного да от змей она слово заветное молвит, перед тем как в лес идти. Время, чтоб не тревожить иных, березняки-дубравы населяющих, соблюдает, про людей же лихих в их краях слыхом не слыхано. И то сказать, они ведь от селения своего недалеко ушли. Тут почасту из своих кто-нибудь бродит, позови – откликнется.

Разве что вот… Приходят к ним иногда из-за моря воины дивные, на лодках причудливых. Похожи эти самые лодки на змеев летучих, про которых сказки сказывают. Только размером поменьше. Хотя, ежели не знать, что лодка плывет, завидев поутру на озере и впрямь подумается – змей. Варягами их зовут. Это уже не лодки, а людей. Оружием увешаны, в шкуры одетые, на головах колпаки странные, с рогами. Видом же суровые, будто из камня вытесаны. Про них сказывали, – не чужие они. Пришли когда-то в незапамятные времена на берега озера, и частью остались здесь, поселились. Оттого-то поселение их вроде бы изначально Росстанью прозывалось. Потом уже переменилось, на Стан Россов, потому как часть народа ихнего Россами звалась. Стали здесь некогда станом, вот и получилось – стан россов. Так ли, или эдак, а только нынешние насельники похожи чем-то на варягов этих самых. В шкуры одень, оружием обвешай, может, и не отличишь. Только нынешних с мест насиженных колом не выгонишь, прикипели. Варяги же вроде как торговлей живут, туда-сюда мотаются на лодках-драконах, ну, иногда воюют. Такого, правду сказать, не бывало, чтоб у них в Стане обидели кого. Так они ведь долго здесь и не задерживаются – пару ночей переночуют, бывало, поправят лодки, ежели поломка какая случилась, и дальше себе плывут.

– Что, все собрала? – спросила старая Ишня и улыбнулась, приметив, как Светида сделала невольное движение, пряча букетик за спину. Цветочек в нем, – его девушки под подушку прячут, чтобы суженый во сне глянулся. Что ж, самое время девке в замужество идти. Не девка – чистый клад кому-то достанется. И тебе ликом красна, и нрав добрый, в меру застенчива, а что пуглива – так это не беда. Иная замуж какой пугливой идет, а там, глядишь, сколько времени прошло, уже и на мужа прикрикивает. Плохо вот, нет ей в селении ровни. Не потому, что дочерью старшему селения приходится, сыну ее, Неро, – его даже иногда князем величают, – кого ни поставить рядом со Светидой, никто не гож. А времечко-то идет, не след в девках засиживаться. – Пойдем тогда, что ли…

Стан их чуть поодаль берега, посреди леса устроился. Хотели его стеной обнести, да как-то не случилось; так, повтыкали кое-где частокол, на том дело и застопорилось. Может, оно и к лучшему? Прирастает потихоньку избушками, глядишь когда и вровень с городами окажется, про которых сказки сказывают, да гости заморские. Тогда и стена выстроится… Пока же, окромя медведей да волков, ни от кого вреда ждать не приходится. Так ведь и они особо не балуют, редко когда кого задерут.

Ближе к Стану, уже и шум слыхать. В этом конце две кузни, оттого и шум. С другого конца к самым избам подойти можно, и то ничего не услышишь, разве собаки чужого почуют да подымут хай.

Неро уже поднялся, ему сегодня спор решить надобно. Сбились отчего-то ночью позапрошлой камни межевые, уговорились сегодня землю перемеривать. На крыльце стоял, как Ишня со Светидой в воротах показались.

Девушка неловко поклонилась, опустила голову, шмыгнула торопливо в избу. Ишня задержалась.

– Межевать собрался?

– Да надо бы, а то еще передерутся. Шутка ли – камни межевые подвинуты. Люди у нас хоть и незлобивые, ан не хотелось бы, чтобы кровью дело решали.

– Ты гляди, как бы за чужими делами свое не проглядеть. Девка у тебя, пора бы ей и жениха приискать. Сама сегодня видела, как она цветок особый посреди прочих прятала.

– Что за цветок, уж не для присушки ли любовной?

– Пока нет. Суженого во сне видеть. Но коли ты и дальше окромя межи да чужих забот ничего окрест себя видеть не будешь, тут тебе и присушка явится, и зелье приворотное, и еще что…

Не первый, и не второй раз заводила разговор этот старая Ишня. Отшучивался Неро, уводил в сторону. А то и попросту сбегал. Тут же сбежать никак нельзя. Спиной дверь чувствует, Ишня спереди стоит, никак ее не обойти. Вздохнул старшой.

– У дуба Перунова травы брали?.. – не спросил, утвердил. – Вишь ты, как оно давеча повернулось. Шел я тем местом, и повстречал на поляне волхва. Он по своим делам куда-то брел, а как меня заприметил, остановился и смотрит. Зорко так, мне даже не по себе стало. Сколько их в наших краях не бывало, и вдруг – заявился. Подумалось мне отчего-то, не к добру это. Хотел я было мимо пройти, а сам, вот те и на, спрашиваю, чего, мол, смотришь, вроде не диво я какое, человек обычный, две руки, две ноги, на голове шапка. Он же не отвечает, сам спрашивает: «Ты, случаем, не старшой местный будешь, не Нером ли тебя кличут?» «А хоть бы и так, – отвечаю, – что в том зазорного?» «Это у тебя дочь-красавица на выданье, Светида?» Молчу я, не знаю, какой ответ дать. Про них говорят, будто все до скончания веков им ведомо. Хорошо, ежели жизнь у Светиды сказкой сложится, про такую узнать, что меду стоялого хлебнуть, а ну как иначе? Про такое заранее узнать, одно мучение. Он же: «Береги ее, – говорит, – потому как честь ее великая ждет, идти от ней роду знатному, крепкому, править роду этому городом славным, красой земли-матушки». Сказал, и дальше себе бредет. Меня же ровно кто оглоблей приголубил. Себе не верю, что не почудилось. Пока стоял, он и убрел совсем…

– И давно давеча это твое приключилось?

– Да вот как раз о прошлом годе, как снег сошел.

– Чего ж сразу не сказал?

– Чего не сказал… Так ведь тогда гуляли чего-то, не совсем здоров был… А как в себя пришел, подумал, примерещилось…

– Седина уж, а все такой же непутный, как молодым был, – вздохнула Ишня.

За воротами послышались голоса; и впрямь спорщики мало до крови не разоспорились.

– Ладно уж, иди…

Ушел Неро, а Ишня призадумалась. Так ли сказал сын, как на самом деле было, или напридумывал, чтоб отвязалась? Хотела вечор еще раз спросить, да как-то позабылось за делами дневными. А потом и совсем забылось, покуда несчастье не приключилось.

Пропала Светида. Пошла с девками в лес, и пропала. Вот, вроде бы, все время на глазах, а как возвращаться, и нет ее. Прибежала к Неро Векша, подружка ейная, ревет в голос, ничего понять невозможно, что бормочет. Как разобрали, ударили в било, всем Станом на розыски поспешили. Только сколько не искали, все без толку. Девок спрашивать стали – еще больше запутались. Какая где в последний раз видела – не упомнят. В одном сходятся – никого чужого не приметили, ни зверя какого не слыхали. И поселилась с той поры в доме Неро печаль-тоска неизбывная. Почернел лицом старшой, ровно дуб тот самый, Перунов. Ишня так состарела, будто каждый день ей век на плечи взваливает. Хоть и слыла чародейкой, а как до дела, так и выяснилось – окромя как людей да скотину от хворей избавлять, на ноги ставить, ни к чему иному не способна. Не ведал никто, что искала помощи и в лесу, и в озере, да то ли не так искала, то ли не у того спрашивала. Пропала Светида, как в воду канула. Шепоток пошел, не со зла, конечно, что придет время, объявится мавкою, скажет, что да как приключилось. Не первая…

* * *

В Словенске же, около того времени, ушел к предкам князь Вандал, сын Славена Старого, сына Даждьбога, брата Волхову, Волховцу и Рудотоку. Не пожелала жена его, Адвинда, кукушкой дни коротать, по доброй воле с мужем в путь дальний, последний, отправилась. Как жизнь шли – рука об руку, так и в вирий, дымом светлым единым свившись, поднялись, оставив по себе память о делах славных.

Ибо грозен был князь Вандал, и правил он великим народом, славянами именуемым, и ходил в походы славные, на восход и на закат, до самого моря, что зимой льдом покрывается, сколько видит глаз, и на племена равнины великой, лесом поросшей. Не знал князь поражений в битвах, не было таких, кто, изведав на себе руку его тяжкую, данью не поклонились. Не только славяне, но и русь, и чудь власть его над собою признали.

Устал воевать князь, возвернулся в град свой Великий, – так с некоторых пор Словенск именовать стали. Но натуры своей усмирить не смог, а потому послал свойственников, Гардарика и Гунигара, с ратью сильною, в те края, где солнце заходит. Огнем и мечом прошли рати по землям закатным, назад же решили не возвращаться. Сами решились править в завоеванных королевствах.

Разгневался на них князь Вандал, как прослышал об измене. Стал скликать рать еще более великую, покарать ослушников, ан не успел походом…

Остались после него три сына. Думал князь Вандал каждому по городу выстроить и назвать их именами. Не случилось. Один только Избор и построили, для старшего. Он, как отца не стало, князем в Великий Словенск ушел, на его же стол средний брат сел, Столпосвят. Не хотел поначалу княжить, волхвованию обучался, у старцев лесных, пещерных, а как ударили челом люди изборские, не мог отказать.

Владимиру же, младшему сыну, владеть не досталось. Ни в чем не уступал братьям своим, ни умом, ни храбростью, однако ж против судьбы не попрешь. Не стал мечом земли себе искать, поставил поодаль людей избушку на Мутной реке, в ней и зажил жизнью спокойною, ни для кого не приметною.

Было неподалеку от избушки его местечко. Склонились одна к другой через речку две ивы могучие, протянули навстречу друг дружке ветви, переплелись ими, ровно ладушки. По ним с одного берега на другой перебираться сподобно было, хоть и неширока река, а глубиною по грудь. А еще приспособился Владимир с ветвей рыбу стрелять. Затаится с луком, высмотрит, какая покрупнее да к поверхности ближе, ту и бьет. Одно неудобно, чуть зазеваешься – так и бултыхнуться недолго. Не раз и не два молодец в воду слетал; досадно, конечно, ан сам виноват. Тут же, мало – грохнулся, мало – словами отметился и рыбу упустил, так еще и посмеялись над ним. Чего и не посмеяться, коли в самую травищу угодил, торчит из нее, ровно водяник, фыркает, тину от себя отметывает, и никак от слов избавиться не может – так и прут косяком, одно другое подталкивает. Услышал смех, замер. Не иначе, девка какая в его края забрела. Сколько живет здесь, не случалось такого, а тут – на тебе. И впрямь – девка. Мелькнули в кустах коса русая да сарафан цвета неба весеннего, прошумело-прошелестело… Тут его на берег ровно рукой могучей выбросило; спроси как – не ответит. А кого б не выбросило? Может, из тех она, что на дне речном хороводы водят… Вишь, вон там, водоворот какой обозначился, непременно под ним есть кто-то, кружится.

Осмотрел потом, кусты-то. Только ничего не нашел, как ни рыскал. Подумал-подумал, и решил – почудилось. Совсем было из ума выкинул, опять приключилось. На том же самом месте. Сунулся это Владимир к реке, водицы испить, а из воды на него не он сам – девка смотрит. Скалится, подмигивает. Шарахнулся от берега, чуть было вовсе не убежал. Постоял, оглянулся, ухватил орясину потяжеле, приступил осторожно, да как хватит по воде со всего маху. Половину воды, небось, на берег выплеснул… И опять ничего. Зарок дал, чтоб больше впредь сюда – ни ногой. Угу. Зарок кому другому давать хорошо, окромя себя самого. Идет это он себе в какую ни на есть сторону, а ноги сами к ивам переплетшимся несут. Раз принесли, другой… Сдался. Не слыхал никто зарока, так вовсе его и не было. Чуть не каждый день, по делу ли, без дела, бегать сюда стал.

И набегал своего. К добру ли, к худу ли, а набегал.

Сидит на его месте промеж ив девка, с косой русой, в сарафанчике простеньком, цвета неба весеннего. Ногами болтает, чего-то там в воде высматривает. Как ни крался, чтоб поближе посмотреть, все одно углядела.

– Чего крадешься? – кликнула насмешливо. – Аль испужался?

– Вот еще, – буркнул Владимир, раздвинул кусты и вышел на берег. – Было б, кого пужаться. Да и не из пужливых я…

– Это хорошо, что не из пужливых, – девка отвечает. Склонила эдак головку к плечику, прищурилась лукаво, смотрит на молодца.

– Ты кто ж такая будешь? – Владимир спрашивает.

– Сам-то как думаешь?..

– Ну…

– Вроде нет на мне хомута, чтобы нукать. Можешь ничего не отвечать, сама все вижу, за кого почитаешь. Только ты это зазря. Да и не на горе тебе, на счастье пришла, коли и впрямь не из пужливых, как бахвалишься.

– На какое такое счастье?

– Обыкновенное. Коли сумеешь его добыть, так и будешь счастлив.

– Это каждому на роду написано…

– Каждому – да не каждому. Иной сколько слез прольет, сколько одежд, по белу свету бродивши, износит, ан счастье-то под боком было.

– Ты что же, дорогу указать заявилась?

– Сама бы я и пальцем не шевельнула. Ишь ты, забился в нору, ровно заяц. Мхом обрастает. Ждет, когда ему что в руки само свалится. Да матушке ты моей чем-то глянулся. «Ступай, просит, подмогни молодцу». Могу ли я матушке родной отказать?

Сдержался Владимир. Как про матушку услышал, понял, кто перед ним.

– Ну и где же оно, счастье мое?

– Ты не у меня, у старца спроси. У которого братец твой уму-разуму научался. Он там один такой, от прочих на отшибе.

– А сама что, сказать не можешь?..

– Мочь-то могу, только у меня своя задумка имеется, помимо матерней.

Помолчали.

– Где ж мне искать, старцев-то этих самых?

– По следу моему ступай, так и не заблудишься.

Поднялась и легонько так на другой берег перебралась. Оглянулась, улыбнулась и в лесу скрылась.

Легко сказать, по следу. Вон с той стороны травища какая вымахала, выше пояса. Только вздыхать и пререкаться – себе дороже выйдет. Вернулся в свою избушку, собрал в мешок заплечный доспех свой, оружие, припасы кое-какие прихватил, к ивам подался. Перелез кое-как, осматривается. Приметное что-то быть должно, чего с прочим никак не спутаешь. То бороду потеребит, то затылок почешет, наконец, уразумел. Цветочки обозначились, маленькие такие, нежные, цветом – как сарафан у девки. Иных полно, а эти – в особицу. Вон один в траве глянулся, вон там, подалее, другой.

По ним и пошел Владимир, счастье искать. Сколько шел, про то неведомо, а только выбрел к холмам, где старцы жили. Глядит – и диву дается. Сказывали, будто пещеры ихние все как есть рукотворные, то есть собственными руками ископанные. Ну, положим, землю расковырять еще можно, камни, что в подъем, перетащить – тоже. А как такие, что в рост человеческий да в два-три обхвата переместить, этого понять не можно. Заглянул Владимир в одну пещеру – глубокая, темная, и никого не видать. Как же в ней и жить-то? С весны по осень – куда ни шло, хотя бы от дождя укрыться, а зимой? Ни дверей тебе, ничего. Опять же, пропитание. Огородов не заметно, к охоте и рыбной ловле за летами своими непригодны, а на одних грибах-ягодах долго не протянешь. Так еще и растут не во всякое время. Что ж это они, корой с деревьев промышляют, аки зайцы? И подевались куда – ни следа… Уж не обманулся ли? Там посмотрел, здесь побродил. Вспомнил, что девка говаривала: на отшибе.

И такую отыскал. Заходить не стал – мало ли. Пристроился возле, по сторонам поглядывает. Ждет – пождет, прислушается, не идет ли кто. Не слыхать. Окромя обычного лесного шума – ничего. Только к вечеру, как темнеть начало, мелькнуло в кустах поодаль серое что-то, и показался старец. Видом величественный, его б откормить да бороды с волосьями убрать, так за добра молодца выдать можно б. И походкой легок, и в руке, что посох держит, сила чувствуется. Взгляд вот только, – как ближе подошел, – лета выдает. Глубокий такой, ровно небо бездонное.

Поклонился Владимир поясно, выпрямился, только было слово приветственное молвить собрался, так ведь нет никого. Не помстилось ли? Потому как деться ему кроме как в пещеру некуда, ан и там пусто.

Присел снова на камушек возле, не успел оглянуться, вышел из пещеры старец. Сел на другой камушек, по другую сторону, да так и застыл.

Совсем зашло солнышко, темень надвинулась. Поднялся старец, повернулся к Владимиру.

– Знаю, молодец, зачем пожаловал. За счастьем собрался, а куда – не ведаешь?.. Вот и я когда-то… – вздохнул тяжко. – Что ж, заходи, коли пришел.

Подался Владимир за ним, и глазам своим не поверил. Будто в избе оказался. Тут тебе и печка, и лавки, и стол накрытый, и светцы по стенам. Обернулся – стена за ним, бревенчатая, дверь навешена.

– Вечеряй пока, – кивнул в сторону стола старец, – а мне отыскать кое-что надобно. – И вышел в соседнюю комнату.

Владимир на всякий случай и стену за спиной пощупал – дерево, оно дерево и есть, мхом переложено. И дверь толкнул – не открылась.

Положил возле порога мешок свой, за стол сел – чего уж там. А тут пироги свежие, горячие, и с грибами, и с ягодами, и с рыбой, и с корешками какими-то. Откуда им взяться – горячим-то? Печка ведь не топлена… Да и нету ее здесь, сам видел. А ежели по-иному взглянуть, как же нету – когда вот она? Кувшины с водой холодной, квасом и молоком. Так ведь и коровы… Махнул рукой, да и принялся за пироги – аж за ушами трещит. Так повечерял, что из-за стола не встать. Не то, чтоб до еды жаден был, а только пироги сами в рот просятся, не оторваться.

А тут и старец вернулся. Сел за пустой стол – разом все исчезло, будто ничего и не было, положил перед собой мешочек небольшой, и дощечки какие-то, на прут нанизанные, ровно ключи на связке. Не простые – точечками да черточками изрезанные. Развязал мешочек, вытряхнул из него палочки. У каждой – несколько сторон, на каждой стороне – насечки. Никогда прежде таких не видывал.

– Что будет, про то никому не ведомо, а что судьба сулит, коли поперек нее не идти, про то вызнать – хитрость невелика. Сожми в руках, – подвинул старец Владимиру палочки, – глаза закрой, спроси, кого перед собой увидишь, да палочки эти самые перед собой и брось. Как спросишь, такой тебе и ответ будет.

Взял Владимир палочки, зажал в кулаке, закрыл глаза – никого не увидел. А как никого не увидел, так и спрашивать некого. Бросил палочки и ждет, что старец скажет. Взглянул тот на него, – то ли показалось, то ли и впрямь было, – головой качнул. Принялся дощечки свои перебирать. Нашел одну, провел по ней ладонью.

– Отыдешь скоро, путь тяжек, обратно не быть. – Вздохнул. – Вдругорядь бросай.

Легко ему – вдругорядь. После тех слов, что сказал, повыть бы. Однако ж повиновался.

Другую дощечку отыскал старец.

– Женат будеши, и проживешь с нею в богатстве и чести. Еще бросай, до трех раз указано.

Бросил третий раз.

– Счастлив человек во всяком деле и любим всякому человеку, а лета долги его.

Тут уж Владимир просиял, ровно блин на коровьем масле. Только старец враз огорошил.

– Коли б кого спрашивал, была бы вера дщицам, а как наугад бросал, так и веры им нету. Может, правду сказали, а может, и нет. Ложись опочивать. Завтра, чем свет, в путь-дорогу собираться. С тобой иду.

Спал Владимир крепко, однако ж слышал посреди ночи, как выходил старец из пещеры ли, избы ли – не поймешь.

Иному собраться – только подпоясаться. Так и тут: старцу – посох в руку взять, Владимиру – мешок на плечо вскинуть. Хотел было спросить, далеко ли идти-то? – ан старец ладошку распахнул, а на ней – рогатулька лежит. Сучок о двух ножках. Кинул он его перед собой, так сучок на эти самые ножки поднялся – и ну подпрыгивать, как живой!

– Ну что, веди, показывай дорогу, – старец ему говорит.

Тот и поскакал…

* * *

…доколе не привел путников к селению на берегу большого озера. Дорога не то чтоб шибко долгой показалась, ан удобной. То ли вожатый так выбирал, то ли само случилось, только ни тебе топей, ни чащ непролазных, а коли речушка встретится, так перебрести можно. Возле крайней избы замер сучок, да и упал на землю обычной деревяшкой. Пришли, значит, куда надобно.

Первый из насельников, который встретился, не то, чтобы волком глянул, а все одно – неприветливо, исподлобья. Оно не диво – больно уж место выбрано неудачное. Иные поселки так поставлены, что и в ливень солнышком светятся, а иные – наоборот. Вот и этот такой же – темный, настороженный. Или показалось?

– Скажи нам, человече, как вашего старшего отыскать? – старец спрашивает.

Тот в ответ буркнул что-то невнятное, рукой махнул вдоль дороги, повернулся и потопал себе. Медведь, да и только.

Если б только он один такой оказался, так ведь все, вопреки обычаю, сторонкой обойти стараются, посматривают искоса. Не по себе Владимиру, а старец бредет себе, ровно не замечает ничего. Даже скалящих зубы из-под заборов собак.

Ворота избы старшего оказались чуть приоткрыты. Старец остановился на мгновение, толкнул створку и вошел на двор, как если бы он был его собственный. Сделал несколько шагов и вдруг замер, дрогнув всем телом. Он смотрел на старушку, застывшую на крыльце с деревянной миской в руках. Пальцы ее задрожали, миска наклонилась, из нее тонкой струйкой полилась вода.

– Ишня… – прошептал старец.

– Сильдес… – донесся шепот от крыльца.

Смотрит Владимир, то на одного, то на другого, ан того не зрит, что им зримо. Не зрит девицы-красавицы, что милей жизни сердцу Сильдеса, не зрит добра молодца, что милей жизни сердцу Ишни. Таких историй – ни одним ведерком не вычерпать, как неровня слюбится. Редко когда по любви ихней случается, все больше наперекор. Так и тут. Ишня – из рода знатного, а Сильдес – так, к плетню прислонился. Встречались тайно, бродили рука в руке, покуда отец Ишне жениха не выбрал. Пошла она за нелюбимого, воле родительской покорна, а он – от мест родных подалее. Поначалу, как в учение старцам попал, все мечтал обратно вернуться. Думалось ему, вот вернется – и все разом изменится, встретятся они с Ишней, ровно не было между ними ни лет, ни людей… Только чем дольше в пещерах жил, тем понятнее становилось – нет к прошлому возврата. Не вернуться ему туда, откуда ушел. Не в селение, во дни. Сколько и каких дум передумал, неведомо, надумал же за лучшее – забыть. Как надумал, так и сделал. Ан на поверку-то вышло: забыть и не вспоминать – не одно есть.

Тут скрипнула дверь, Неро на крыльцо вышел. Первое, что углядел, не пришлецов незнакомых, мать плачущую. Никак, обидели? Сжал кулаки, сделал шаг, а более не может. Ухватила его Ишня за руку, куда и подевалась сила злая. Только потом заметил, что и у старца пришедшего глаза блестят, да борода мокрая. Не знает, что и подумать. Никогда ему мать прежде не сказывала, отчего бы такому случиться могло. А та шепчет:

– В избу… в избу проси…

Крякнул.

– Заходите, коли с добром пришли…

Старец ровно и не слышал. Так бы и стоял, коли б Владимир, поклонившись, не толкнул его слегка. Идет тот, еле ноги переставляет, а глаза никак от Ишни отвести не может. Только тогда в себя пришел, как она в дверь раскрытую шмыгнула. Однако ж не до конца, потому как ни хозяину не поклонился, ни избе, как вошел, а сразу на лавку опустился, будто ноги отказали. Так и просидел, недвижно, в пол глядючи, пока за стол накрытый не позвали.

– Ты уж извиняй нас, старшой, что без зову мы, – сказал хмуро. – С добром ли, али нет, это уж как получится. Прослышали, горе у тебя, вот и пришли.

– Коли про горе знаешь, так, может, и как помочь ему?

– Есть у тебя в селении та, что ведает. Только нам двоим тайна откроется, поутру, возле дуба, что Перуновым зовется. Проси, чтоб на разговор пришла.

Ахнула Ишня, прижала руки к губам.

– Здесь она, та, что ведает, – промолвила тихо. – Скажи, уж не сама ли дорогу тебе указала?..

– Не сама, – пробормотал старец. – Думал, пока шел, что сама, а теперь вижу – дочь ейная.

Не понять Неро их разговора, да и не к чему. Хочет надеяться, что о дочери его, и боится. Скажешь слово, растолкуют, о чем речь ведут, спорхнет надежда пташкой пугливой.

День маялся, ночь не спал. А как ушли до света Сильдес с Ишней, так и не присел. То избу, то двор шагами меряет. Владимиру проще; он на озеро отправился, там и бродил – больно уж места знатные. Представил себе город богатый на берегу, стены, улицы, пристань; не просто представил, – как будто сам он его и строит. Здесь одно хорошо станет, здесь другое, там – третье, а коли четвертое поставить, так первое мешается. До того дошло, что наяву перед собой зрит, чему и начала-то еще нету. И гомон людской, многогласный, слышится… Нет, не гомон, зовет кто-то. Его, кажись, выкликают. Мальчишка из кустов прибрежных вынырнул, к нему бежит.

– Идем, зовут тебя…

Лицо у Неро, по нему не скажешь, то ли светлое, то ли темное. А вернее будет, и то и то сразу. Старики – те больше задумчивые. И есть от чего.

Похитил Светиду великий волхв Кедрон, спрятал в горы далекие. Держит там полонянкою. И есть в целом свете лишь один человек, коему суждено одолеть его. Кто он, молодец этот, каковы его приметы, где искать – про то не сказано. Ты ли, нет, не знаем. Но коли себя таковым мнишь, вот тебе испытание. Без травы особенной, никак с волхвом не справиться. Зовется тая трава екумедисом. На болотах растет, посреди черных топей. Ни с какой другой ее не спутать – мохнатая вся, ровно медведь, в пядь высотою. Найти ее просто, а вот взять да удержать… Есть тут в паре верст болото, наверняка и трава имеется, ан никто тебе в том не помощник. Самому идти, на самого и надеяться. Не на оружие, – на сердце, на глаза да на разум. Так что тебе решать. Добудешь екумедис, может, и волхва одолеешь. А не добудешь, тут и говорить не о чем. Пуще смерти судьба ожидает.

Задумался Владимир. Не так он себе дело представлял. Одно – с богатырем каким сразиться, иное – с волхвом. Еще и оберег раздобыть. На болота и днем-то без слова не сунешься, а уж ночью… Вроде не сказали старики про ночь, ан кому не ведомо, что травы такие только по ночам и берутся? Днем-то хоть видно, куда слегой тыкать, а по темени ткнешь в место топкое, вылезет оттуда… Подумать страшно, что вылезти может. В топи и останешься, и будешь бродить нежитью трясинною; зря, что ли, молвлено, пуще смерти судьба ожидает. Откажись он, никто не осудит. Пойди и пропади – только плечами пожмут. Той, в сарафане цвета неба весеннего, можно ли верить? Так ведь она ничего и не обещала. А ежели старики к ней спрашивать ходили, и им ничего путного не сказала.

Вечор, однако ж, с жердью в руке, на болото потопал. Камень вместо сердца иметь надобно, чтоб взор отца, дочь единственную потерявшего, выдержать. Хоть и взглянул Неро всего один раз, – а больше в сторону глаза отводил, – и того хватило. Как начало солнышко к лесу припадать, увидел Владимир жердь возле забора, ухватил, спросил, как болото разыскать, и потопал.

Поначалу, от досады великой, не больно-то и страшно было. А как подходить стал, так и навалилось. В каждом корне, что из земли торчит, змеюка видится. Каждое дерево сухое нежитью трясинною мстится. Признаться, пару раз, как рубахой за ветки цеплялся, холодело внутри. Когда же совсем подошел, хоть взад вертайся.

Где и чего тут искать, коли и земли не видать? Вода сплошняком черная, по ней листья такой зелени плавают, что глаз режет, а промеж них, тут и там, цветы белые. Те самые, из которых болотницы с трясинницами венки плетут, да путникам неосторожным на головы надевают, коли те в час неурочный рядом окажутся. Эти глаза отводить умеют. С виду девка красная, ежели не знать, как смотреть, – вмиг очарует и видом, и словом, когда задорным, когда ласковым. Венок на голову, и за собой, ровно теленка… Деревья, на метлы похожие. Ну, будто кто метлу позабыл. Снизу широкие, а кверху палками торчат. Кочки, конечно, тоже выглядывают, не без того, ан попробуй в темноте разглядеть, где кочка торчит, а где спина чья показалась. И это здесь, возле самого края. Что ж там дальше-то, в самой глубине, куда ему и надобно? Туда лезть – пропасть понапрасну, только с такой головой, как у него, иному и не быть.