Kitobni o'qish: «Кий и Киборг», sahifa 5

Потом пытался перестукиваться с соседом по ту сторону стены, но тому быстро надоело, да и азбукой Морзе сосед явно не владел.

Научился Евгеньич из бумажной салфетки складывать лебедя. Совсем скоро к величайшей его гордости на тумбочке красовалась целая стая белоснежных птиц. Правда суровая санитарка заставила ваятеля усомниться в наличии у него задатков художника, сказав: «Что это за змеиный выводок тут у вас. Непорядок».

Потом он вспоминал все стихи из школьной программы и декламировал их с выражением. Пел строевые песни, но опять-таки не долго. Прибежала бледная медсестра и умоляла не пугать её больше.

– Смартфонов в те времена не было, как и Интернета, – пояснил Кий, – однако с самого первого дня наш несчастный пациент умолял всех сестер и врачей принести ему телевизор в палату. Но телевизор был один на весь этаж, да к тому же в крошечной палате Евгеньича его просто некуда было поставить.

Посетители его не баловали. Впрочем, в первый же день пришел директор ГорЗеленХоза. В правой руке – букет пионов с одной из городских клумб, в левой – мы с братцем.

– Да, – улыбнулся Киборг, – Роман Евгеньевич правда недвусмысленно дал понять, что ни в том, ни другом не нуждается. Но директор мигом водрузил цветы в трехлитровую банку, а нас прибрал под кровать. «Сейчас, – говорит, – не надо, а при выписке пригодятся».

Пару раз больного навещал брат с домашними гостинцами. Но я так понял, особой теплоты в их отношениях никогда не было. После одной-двух неудачных попыток начать разговор, мужчина собирал пустую посуду и уходил.

– Но была в отделении одна веселая сестричка лет тридцати. Лишь ей удавалось разговорить нашего пострадавшего и даже поднять ему настроение. Брала она не внешностью (красавицей её не назовешь), а какой-то особенной добротой, чуткостью. Майор видел людей насквозь, – малейшую их фальшь, лесть, показуху. Таких он не подпускал к себе близко. Но Машенька (так звали сестру) похоже на самом деле ему сострадала и искренне интересовалась его делами.

Именно этим она его зацепила. Не подумайте – никакой романтикой там и не пахло. Однако переносить своё нестерпимое положение Евгеньичу было немного легче в те дни, когда дежурила Маша.

Прошло пару недель, и у Романа Евгеньевича совершенно пропал сон. Вот когда началась настоящая мука. Днём ему ещё удавалось найти для себя кое-какие занятия, развлечения. Как вы уже поняли, – шума от него, даже от лежачего хватало. Он и в больнице умудрялся создать вокруг себя движуху. Суета это такая штука… Некоторым удается суетиться даже, если они прикованы к постели. Таков и наш «Вертолет». Но ночью наступала тишина, а тишины он боялся как смерти.

– Позвольте, – вклинился армейский бинокль в рассказ. – Вот, слушаю я вас, и чем дальше, тем меньше верю. Речь идет о майоре, сильном воине, а вы рисуете его как размазню какого-то. Ну, с чего бы мужественному, доблестному человеку тишины бояться?

– Вопрос резонный. Мы с Кием и сами поначалу диву давались, чего ему так тяжко по ночам. Он ведь каждую ночь звал медсестру, успокоительное дать просил. Его спрашивают: «Болит что?» «Ничего не болит. Мне, – говорит, – отключиться надо». Уходит сестра, а он, пока не заснёт, всё постанывает, плачет даже.

– Всё стало ясно одной ночью, когда его метания дошли до предела, – сказал Кий несвойственным для него серьезным тоном. – Как раз Маша дежурила. В общем-то, если бы не она, тайна так и осталась бы тайной. Давай, Киб, опиши, как всё было. Такие рассказы по твоей части.

– Хорошо. Попробую. Итак, время далеко за полночь, а наш майор совсем измучился, изстонался. Уже и кулаками по койке бить принялся. Видать, Маша эти звуки услышала, прибежала к нему. Спрашивает: «Что, дядя Ром, плохо?». «Машенька, – говорит, – золотце, вколи что-нибудь, а, чтоб заснуть!».

Посмотрела она на него с грустью, присела на стул, ну и завязался у них примерно такой диалог:

– Вколоть, дядя Ром, можно, только так всю жизнь не получится. Я же вижу, у вас душа болит. Тут что-то другое требуется.

– Есть ли она у меня, душа то? А если и есть то ей, Маш, ничем уже не поможешь.

– Душа болит, значит, она есть. А отчаиваться – это вы бросьте. Не к лицу такому бравому воину раскисать. Вы сами мне говорили, что на войне пришлось побывать, а всё ж пережили её, не сломались. Теперь-то уж чего тосковать? Страшней войны не бывает.

– Бывает. Страшней войны, Маша, – воспоминания о войне. Если б ты только знала. милая, что это такое – война! Живыми оттуда не возвращаются. Не тело убьют, так душу уж наверняка. Вот и моя душа – вся там, на войне похоронена.

– Я, конечно, войны не видала, разве по телевизору. Но ситуации всякие были тоже. И душу топтали почем зря. Мне, как и вам, казалось тогда, что и будущего у меня нет, и от прошлого не убежать. Но вы посмотрите на меня теперь. Сильно я похожа на несчастного человека?

– Напротив, прямо светишься вся.

– А знаете в чём секрет?

– Поделись, будь добра.

– Это всё Бог!

– Бог?

– Да, Бог, дядя Ром! Бог мне помог! Он мне новую жизнь дал, а старую… старой меня больше нет. Той разбитой, потерянной Марии, со всеми её страхами, болями, слабостями, недостатками – её больше нет. И это сделал Бог, стоило лишь искренне к Нему обратиться. Может, и вы попробуете, а дядя Ром?

– Ну, нет, Бог это не моя тема! Исключено! Исключено! Точка!

– Но вы ведь не пробовали. Попробуйте, помолитесь Ему! Он, может, давно уже ждет этого. Может, и здесь вы оказались для такого момента. Бог любит вас!

И тут Евгеньич внезапно вспыхнул, возмутился, впервые позволив себе резкость в общении с Машей.

– Любит!? О чём ты говоришь? Да что ты вообще понимаешь, я тебя спрашиваю!? Ты ничего не понимаешь, ясно тебе, ничего! Видишь то здание? Видишь?

Майор указал на многоэтажку за окном. Почти во всех квартирах этого огромного здания огни давно погасли, но в свете фонарей дом отчетливо просматривался.

– Вижу.

– Сколько там окон, видишь?

– Не знаю, много.

– Много? Вот столько людей я лишил жизни. Лично я сам. А ещё больше по моему приказу убито. Так-то Машенька.

Евгеньич замолчал. Наверное, думал, что Маша сейчас встанет и уйдет. Женщина и впрямь встала, но направилась не к выходу, а к окну. Какое-то время она молча глядела в него, а затем обернулась и сказала.

– А как насчет звезд?

– Что насчет звезд?

– Вы на звезды смотрели? Или на луну. Я вот подумала – каждую ночь наверху зажигаются звезды с луной, а днём нас неизменно согревает солнце. Внизу, на земле, могут происходить какие угодно кошмары, могут попираться любые заповеди. А с неба всё равно струится благодать. Это же о чем-то говорит, дядя Ром. Нам ведь подсказывают, что любовь неизменна, неиссякаема, вечна! Да, мы отвратительны в своих грехах, и их ничем нельзя извинить. И всё же любовь Божья и прощение нам доступны. И если про звезды вас не убеждает, то вот вам еще знак – крест. Крест, на котором Божий Сын умирал. Христос, дядя Ром, страдал и за вас. Вы вот думаете, что вам за ваши грехи вовек не расплатиться. Всё правильно. Поэтому и пришел на землю Спаситель. Он и расплатился. Своею Кровью Святой. За всех нас разом. Так любит ли вас Бог? Простит ли? Примет ли?

– Знаешь, Маш, мне матушка в детстве тоже частенько за Христа рассказывала, молиться приучала. Но, я Машенька, всё это утратил. И Бога где-то по дороге потерял, и радость, и смысл существования. Всю жизнь за пустотой гонялся. Строил карьеру, из кожи вон лез, чтобы звезду майорскую заполучить. Ну, получил! И куда мне её теперь, – на ёлку новогоднюю? Обзаводился не друзьями, а связями. Набивал кошелек, вместо того, чтобы душу обогащать. Не то, Маш, всё не то. А жизнь прошла почти. Теперь и оглянуться страшно. Вот и жмешь на газ со всей мочи, боясь остановиться даже на минуту, чтоб мысли гнетущие не нагнали. И за лучшее почитаешь со столбом повстречаться на полной скорости, чем с самим собой. Но всё же, видишь, пришлось мне сегодня в зеркало-то поглядеться.