Kitobni o'qish: «Черный прибой Озерейки»

Светлой памяти морских пехотинцев, павших в боях за мой родной город, посвящается.

Автор хотел бы также выразить свою искреннюю благодарность людям, помогавшим ему в написании книги своими советами и информацией. Особенно это касается новороссийских краеведов Helli и Сергея Александровича Санеева.

Не все из помогавших захотели сообщить свои имена для выражения благодарности им, но их помощь не забыта.

Глава первая

Поезд «Москва – Новороссийск» стоял на станции Тоннельная, и меня уже охватывало нетерпение: когда же наконец он тронется? Да, я помнил, что стоянка десять минут, а потом мы тихо въедем в первый тоннель. Справа будет мокрый склон горы – видимо, там все время родники пробиваются сквозь земляную толщу, – а слева будет только бетон. Зажгут дежурное, или аварийное, освещение – не знаю, как правильно это назвать. За окном тоже будут гореть фонари в самом туннеле… Раньше я здесь начинал окончательные сборы, переодевался в парадное (ну, скажем так) из вагонного, складывал вещи в сумку или чемодан, выбрасывал остатки еды и прочий мусор. Но сегодня меня от нетерпения проняло аж в Крымске заняться этим, поэтому все уж было готово к Тоннельной. И даже раньше. Прямо подмывало поскорее собраться. А поскольку оба попутчика выходили в Тоннельной, то это было лишним стимулом.

Вагон опустел, и я прошелся по нему, борясь с нетерпением. Да, так и есть: люди остались только в четырех купе. Ну да что еще ждать от сентября – народ схлынул к началу учебного года, теперь их будет куда меньше. Впрочем, я тут не был уже три года, вдруг что-то изменилось по сравнению с прежним временем. Ладно, у меня все равно вопрос с жильем решен, а вот с остальным – увидим. Я так хотел этого «увидим», что не мог сидеть в купе и все время вскакивал и ходил. Хотя мне дали только надежду на то, что все изменится, а вот сбудется ли эта надежда? Я три года надеялся и уже стал думать, что все осталось в прошлом, и вот теперь…

Давно не жил в Новороссийске, бывая там только в отпуске, особенно после того, как родители переехали к брату в Волгоград.

Вот четыре года назад я, приехав сюда, встретил на улице Ирину и влюбился в нее. Потом она приезжала ко мне в Брянск, мы переписывались, а потом – разрыв… Так что я сюда перестал ездить – было больно ходить по улицам, на которых я не встречу ее. Потом стало легче, а еще позже выяснилось, что Ирина теперь сожалеет о разрыве и готова все изменить в отношениях на то, что было прежде. Так что я еле дождался сентября, благо у нас на работе случился период «мертвого сезона» с новыми заказами.

Вроде уже пора трогаться, а мы все еще стоим и стоим. Нет, надо сесть и посидеть… Проводники обычно просят по вагону при прохождении тоннеля не бегать, а сидеть в своем купе. Поэтому я сел, насильно заставив себя. Нетерпение заставляло сердце рваться из груди, потому я и отвлекал себя: вот сейчас тронемся, доедем до мокрого склона, потом будет темнота туннеля, потом выедем на свет. Справа вдали будет станица Раевская, а слева какие-то домики, в которых живет охрана туннеля, а шоссе на Новороссийск останется сверху. Потом мы проедем второй, меньший туннель, а сверху будет перевал Волчьи Ворота, а впереди…

…Зашипел воздух в тормозах. Сейчас, наверное, тронемся. Но мы не двигались и не двигались. Мне отчего-то захотелось спать, и я привалился к стенке купе. Вот не вовремя меня пробило: доуговаривался, досамоуспокаивался и досамозатормозился. Ну ладно, делать-то до вокзала все равно нечего, только переживать. А поезд будет тащиться, словно нарочно, медленно: то в Гайдуке тормознет, хотя в расписании там стоянки нет, то неспешно протащится вдоль гаражей за Кирилловской петлей, да и потом на Мефодиевке он не летит стрелой… Ну даже если засну, то разбудят. Дальше Новороссийска поезд все равно не идет. Как ни пытайся, но сильно за вокзал не продвинешься, не получится. Я попытался вспомнить, где кончаются железнодорожные пути – на Шесхарисе или раньше. Смог вспомнить только, что они есть у довоенного Дворца цементников, но вот дальше куда они уходят, память отказывалась сообщить. Пути явно куда-то сворачивали – наверное, на электростанцию.

Да, Дворец цементников, один из двух, которых нет, хотя они и есть оба. Не повезло с этим парадоксом комбинату «Новоросцемент». Первый из них построили до войны, и торжественное открытие должно было быть в июне сорок первого – может, даже и двадцать второго июня, тут я точно не помню, – но началась война. Через год дворец оказался на линии фронта, который простоял там целый год. От него уцелели одни стены, и те не в комплекте. После войны решили оставить его как памятник обороны города. Развалины, наверное, даже укреплять пришлось, чтобы не упали. И без дворца цементники жили лет тридцать-сорок, но начали-таки снова строить, уже на другом берегу бухты, за городским пляжем. Возвели коробку, и тут всё затормозилось. В конце восьмидесятых много объектов так перешли из долгостроя в недострой, а с тех пор денег на его достройку не появилось. Так и украшают город руины двух дворцов культуры цементников с обеих сторон бухты. Новые, конечно, выглядят лучше, хотя я их уже давно не видел, вдруг и они уж завалились, ибо дожди шли, вода затекала, арматура десятилетиями ржавела… Спать хочется все сильнее. Поезд все никак не движется. Что же это меня в сон так клонит, мокрая гора так влияет, что ли? Никогда такого не было. Или я так изнервничался, что у меня все душевные силы вышли?

Перестал бороться с дремотой и прилег головой на желтую кожу чемодана. Стало как-то прохладно. Бывает такое, когда сложно задремать, но как согреешься, так и задремлешь… Перед отключением мне только подумалось: лишь бы не въехать в море во сне, а дальше – уже всё…

Увы, дурные мечты сбываются. Вот мечтаешь снова встретиться с Ириной и чтобы все снова стало как и прежде, так три года ждешь, но едва теплится, как церковная свеча, надежда… Да и того, когда другие мечты исполнятся, ты можешь не дождаться… А тут вот пожалуйста, подумаешь почти в шутку, и сразу же получи и распишись! Подумал так и заснул, а проснулся мордою в море. Неужели, пока я спал, поезд проскочил стрелку, въехал в порт и с причала нырнул в пучину. И куда же я тогда выплыл? А в кучу водорослей, наполовину сухую, и теперь еще ленивая волна мне голову и плечи окатила. Полный рот горько-соленой воды, ибо я его только что разинул, а на радость мне волна и вкатилась в него. На карачках, отплевываясь и ругаясь, отполз назад, через полосу мокрой гальки, и оттого следующая волна меня не достала.

Тело себя чувствовало неуютно, как после дурного сна днем. Из-за того и днем спать не люблю – устанешь, ляжешь спать и часок подремлешь, а потом и не рад, что заснул. И голова болит, и мышцы какие-то как перемятые, и пить хочется, и прочие удовольствия. Но хоть и нет любви к дневному сну, иногда никуда от этого не денешься, особенно когда устанешь как собака. Так что и сейчас я чувствовал все сто процентов возможных гадостей от дневного сна. Сколько их бывает – так все сейчас есть, и ничто не забыто. И как я в это место попал, и где это я влез в воду? Ну, хоть морская, а не речная, как в Цемесе и Мысхако – тогда бы не только отплевывался, но и стираться пришлось, больно вода в этих речках мутная, а кое-где и зловонная, как в киплинговской реке Лимпопо. В море все же вода почище, хотя можно и там себя порадовать и грязью, и мазутом, правда, мазут сейчас в море встречается пореже, чем в моем детстве. Но что-то гнетет мою душу, и пока я встаю с четверенек, как-то не так себя чувствую, и это не только оттого, что голова болит, а словно я стал сам по себе какой-то не такой и не так руками двигаю. И не зря это меня гнетет, ибо глянул я на свои руки и вижу, что они не те, что были у меня в Тоннельной и раньше. И на них не рукава рубашки, а какая-то знакомая одежда, только не моя, и не джинсы на мне, а солдатские галифе, какие я уже сто лет не носил. Ну, правда, сапоги можно считать что мои, хотя они должны остаться в кладовке дома, ибо в них только разное по хозяйству творю, особенно в мокрую погоду, а чтобы на юг взять в отпуск – до такого не додумался. И ремень с якорем на бляхе! У меня такого сроду не было, со звездой еще валяется где-то в чемодане, вместе с вещами, что уже не понадобятся, но выкинуть еще жалко. И сам я какой-то не такой. Пониже ростом, как мне кажется, но при этом покрепче, и такие накачанные руки у меня были только на службе, потом уже столько тяжелого таскать не приходилось. Поднял руки, лицо потрогал – вроде как бы такое же, в основном. Немного ободранное, и водоросли поприлипали, побритое, но щетина уже пробилась, как во второй половине дня, вот только куда делись усы? Стрижка, опять же, как в армии была. В иное время я так коротко не стригся, хоть битловской шевелюры даже в школе не носил. Мышцы болят, как будто я не с полки встал, а огород вскопал, но чего-то серьезно болезненного не ощущаю, есть не хочется хоть и… Стоп, а это я или не я? И если не я, то кто же? От этой мысли мне стало дурно, и я, отшатнувшись назад, сел на камни. Получилось очень чувствительно, ибо камни попались не мелкие.

Потер пострадавшее место и, преодолевая дурманящую слабость, продолжил исследовать то, что вокруг оказалось. Как выяснилось, сел я не на камень, а на винтовку, и рукоятка затвора мне оставила след на правом «полушарии». Ну, хоть не на штык, да еще и с размаху. Время сейчас, наверное, ближе к вечеру, но стемнеет явно не через пару минут. Пейзаж перед глазами и знакомый, и незнакомый: горы те самые, бухта та самая, но вот берег далеко не тот, и та часть города, что вижу отсюда, явно мне не известна. И что это все значит? Почему на мне какая-то старая одежда, причем форменная, и рядом старое оружие? Сейчас такие винтовки продаются как охотничье оружие, и я даже своему знакомому Владу помогал, рассказывая, как она устроена. Но даже с охотничьим оружием нельзя по городу бегать без чехла. Вроде место я примерно представляю: район кинотеатра «Нептун», но это я определил по противоположному берегу, а здешний берег и все, что на нем есть, не узнаю совершенно.

«И что все это значит?» – снова спросил я себя. Ответ пришел, только сознание его не выдержало и погасло. Без него я валялся вроде как недолго, потому что еще не стемнело. Как только я оклемался и вспомнил свои открытия, так подхватился и побежал. Такого дикого страха я никогда не испытывал и даже описать не могу, что это был за страх. В книгах было выражение «животный страх», но я его всегда воспринимал как символическое, и термин сей авторы переписывают по привычке. Возможно, такой ужас был бы у меня, если бы я истово верил и обнаружил сейчас, что у меня за спиной стоят взаправдашние черти, которые вот-вот поволокут в адскую бездну. Но в этом безумном рывке была своя система и своя правда, потому что я смылся с голого пляжа и влетел в полуразбитый пустой дом, где затормозился и огляделся.

Никого вокруг. Вот и славно, сяду сейчас и до следующего приступа паники посижу и снова подумаю горькую думу: куда ты попал, бедный Робин Крузо, и чем это тебе грозит, горемычному? Особенно при условии, что я ни черта не слышу, уши как будто заклеены, причем каким-то хенкелевским клеем, то есть намертво. Голова болела, но работала, оттого выдала, что я явно не в своем теле, потому что на левой кисти обнаружилась татуировка якорь, которой у меня не было, зато родинка на другой куда-то делась. В конце концов я пришел к выводу, что нахожусь не только в не своем теле и не своем времени, а еще как бы и на войне. А вот какая война может быть вокруг? Форма явно разношерстная: галифе армейские, сапоги тоже, а вот форменка флотская. На голове убора нет. Какая-то сборная солянка. А когда такое может быть? Либо это Гражданская война, где кто что нашел, то и носил, судя по кино, либо Отечественная, потому что на фото я видел морских пехотинцев, так вот и одетых: частично флотские вещи, частично армейские. Трехлинейка могла быть хоть там, хоть там. Я на нее глянул повнимательнее и получил следующую дозу убойной информации: винтовка, судя по прицелу и патроннику, советская, ну и брезентовая сумка, которую я тоже подхватил, даже не заметив, довольно знакомого мне вида: в армии она не совсем такая была, вот этого кармана сбоку не было, но фасон узнаваем. Наличие их в Гражданскую у меня вызывает сомнения. Какие-то там противогазы были, но сколько я ни глядел кино и фото про это время, там ни на ком противогаза не было видно.

Теперь я, кажется, знаю, где я и когда я. Осталось только очередной раз сознание не потерять. Это не вышло, но хоть не надолго отключался, ибо я очнулся от того, что уронил винтовку себе на ноги. Входя в меридиан, я обнаружил, что еще и обоняние у меня не работает. Вот тут рядом опрокинута кастрюлька с каким-то супчиком, но запаха я не чувствую. Да и ведь не только супчик, вообще ничего не чувствую носом! Зрение, слава небесам, еще есть, и даже практически прежнее, ибо в окошко видна та сторона бухты и города. Трубу цементных заводов на том берегу я различаю, хоть они все же не такие, как мне знакомы. Дальше заглянуть мешает рама.

Учитывая свои скорбные дела, не мешает еще раз поглядеть на винтовку, а также в эту самую сумку, потому как если это правда война, то боец с винтовкой, но без патронов – это живая мишень, причем почти безответная, ну, если не считать штыка и приклада. В винтовке оказалось четыре патрона, а в противогазной сумке самого противогаза не было, зато полно всяких полезных вещей, в том числе и десять полных обойм. Но штык сломан. Кто и как его сломал, у меня нет ответа, и нет счастья в моих глазах, глядящих на всё это. Одно радует, что мне не полтинник стукнул, а сорок лет, потому, хоть и мне хреново, как при брюшном тифе (состояние мое сейчас напоминает тот прежний горький опыт), в сорок лет инфаркт или кондратий меня вряд ли трахнут, чем мне остается только утешаться. Правда, в запасах есть еще один недостаток: нет с собой фляги, зато есть махорка, хотя я никогда не курил. Это снова наводит на горестные размышления о мировой справедливости, которая некурящему посылает махорку, но отнимает прежнюю жизнь. Причем не только у меня она отнимает жизнь. Если это тело какого-то паренька из тех лет, то что с ним произошло? Я его убил своим вторжением, или он сейчас в отключке, а когда я без сознания падаю, то он лихорадочно вспоминает, отчего это он думает о незнакомой ему Ирине?

Или мы поменялись телами, и оттого я здесь в водорослях мордой копаюсь, а он не может понять, отчего это ему предлагают покинуть вагон и идти куда надо, а не бежать в атаку, и все вокруг совсем такое незнакомое? Подумав так, я ожидал очередного отлива крови от головы с серьезными последствиями, и мне опять плохо стало, но сознания не потерял. Но что же мне делать дальше в этом времени и в этом теле? Дальше куда деться, за кем или куда бежать и от чего? Чужое тело или уже свое, чужое время или уже тоже свое? Я подумал, что вдруг это не война, а какое-то будущее с апокалипсисом, ядерным или каким-то другим? Мне не стало плохо, организм это воспринял как глупую мысль и на нее обмороком реагировать не стал. Значит, когда я думаю про войну, мне становится плохо, и это потому, что правильно думаю? А когда про всякие книжные идеи, то это неправильно, и организму на игры разума плевать? Вообще нельзя просто сидеть на основе ровно (хотя я лично бы и согласен так делать, пока не подопрет). Но чем все это кончится, если я сидеть буду? И кажется мне, что плохо выйдет.

Коль не сидеть, то надо бы своих найти, тогда и пойму, что делать. А если искать своих, то надо бы знать, кто я такой в этом прекрасном и яростном мире, ибо должны у меня, быть документы того, кто, в отличие от меня усы брил. И они нашлись: Винников Андрей Иванович, двадцать второго года рождения, комсомолец, принят в его ряды Оржоникидзеградским городским комитетом (стало быть, в Орловской области)¹. Хорошо, что его зовут так же как меня, хоть путаться не буду. Фамилия у меня отличается, но выбирать не из чего.

Да, Гражданская война и ядерный апокалипсис отменяются. Зомбиапокалипсис тоже.

Так, а что я здесь делал и как попал на сушу? Вроде как тогда при подходе немцев к военно-морским базам формировались части морской пехоты из тех, кого флоту удалось собрать из береговых частей и с потопленных кораблей. Их вооружали и в бой посылали. То есть я могу быть и с потопленного корабля, и с какой-то береговой батареи, зенитчик, ну или матросом с берегового склада. Вот дали мне винтовку, патронов и послали в бой. Пока понятно. Где я или не я служил – нет ответа, и идей тоже нет. Ладно, это потом… Ну, вот послали меня в отряд или батальон морской пехоты, я, скажем, только туда пришел, и сразу же как кинули маршем на север, а потом в бой. То, что я в пехотном бою мало что смыслю (служба у меня была такая), моменту соответствует. Кто там из береговых артиллеристов или с берегового склада в этом много понимал! Кто мной командовал? Ну, какой-то лейтенант, мне его показали, фамилию назвали, но она как-то вылетела из головы. Не то Еременко, скажем, не то Егоренко, нет, Егоров! Увы, не успел запомнить. Правдоподобно? Наверное, да. Я своего первого комвзвода видел раз в две недели, он все где-то мотался, а ведь мы все время на одном месте сидели. Второй взводный уже каждый день на глаза попадался, а тут в бою сегодня видишь, завтра уже нет. В общем, все мутно и непонятно. А кто я? Да лучше сказать, что на складе служил. Должен же в базе быть склад РАВ, то есть тогда он называться должен как-то не так. В общем, какой-то там для артиллерийского вооружения и стрелкового тоже. Мины и торпеды тоже где-то лежать должны, но я в них ничего не смыслю. Поскольку все два года служил на базе вооружения, то что-то про склад вооружения сказать могу, и даже правдоподобно. Как раз у нас на базе лежали не современные автоматы, а старое вооружение, так я и на ящики насмотрелся, и на их содержимое.

Ладно, но это еще не все, мне ведь нужно понять, какой день и где сейчас идут бои, а исходя из этого туда уже идти. Слышать я еще (или уже совсем) не стал, что здорово раздражает, но видно, что бой идет в районе цемзаводов. Там что-то горит, вспышки какие-то видны. Где-то неподалеку тоже рвется, я этого не слышу, лишь ощущаю содрогание земли. Судя по погоде и боям на цемзаводе, сейчас сентябрь сорок второго. Через год тоже были бои, но у меня должны были быть погоны. Стоп, а я уже что – тело приватизировал и своим ощущаю? Родители мои, быстро приспособился, аж самому страшно и удивительно!

Эту часть города² немцы заняли. Надо думать, это уже произошло или вот-вот случится. Поскольку я в истории городских боев не очень силен, то ориентироваться надо на то, что знаю точно. А точно знаю, что немцев остановили около десятого сентября возле цемзаводов. Вот эта высота Сахарная Головка ими была взята, но дальше нет – ни Шесхарис, ни шоссе за городом. Но сторона, где я сейчас, была у них, пока в феврале не высадился десант. Мы в школе вечером третьего февраля ходили к месту высадки. Тогда холодно было и ветер, но нас специально повели, чтоб мы немножечко увидели, что такое в феврале ночью на ветру в воду прыгать и бежать на берег. Еще наподобие того показали в Аджимушкайских катакомбах, когда нас по этим подземельям водили почти без света. Ощущение было такое, что каменный свод над головой вот прямо сейчас свалится на нее. Так что мне вон туда, на тот берег, там точно свои. Только передо мной несколько километров воды – вся бухта, а я столько никогда не плавал. Мама мне говорила, что в молодости она бухту переплывала и ее старший брат тоже. Его жена тоже пробовала, хотя она не всю бухту переплыла, а доплыла до военного корабля, что на рейде стоял. Бдительные матросики ее из воды выловили и грозно спросили, что она здесь делает. Тетя ответила, что на спор бухту переплывает. А на что спорили? На килограмм шоколадных конфет. В итоге ей поверили, что не шпионка, и отпустили. Спор она выиграла, потому что переплывать осталось немного, а остановилась она не сама, а ей помешали.

Сколько я сам плавал? А как бы не больше двухсот метров подряд. И как мне это сделать и не утонуть – вот этим вопросом я и занялся, и работа отвлекала от мыслей о том, что со мной, от которых меня выбивало из сознания. В итоге я стал строить плотик, чтоб за него держаться, а плыть в основном работая ногами. Когда устану, то буду отдыхать, держась за него. Эх, мне бы надувной матрас моего детства… Тут пришлось разными способами повыдергивать гвозди из стен и разваленных деревяшек. Сбив плотик, я его еле-еле допер до воды и через мелководье. Мне жутко повезло, что никто из немцев до темноты не зашел в тот домик, где я трудился, да и за берегом не следил. Ракеты чуть в стороне взлетали, но была ли стрельба, я не знал, ибо уши не работали по-прежнему. Винтовочный ремень и лямку сумки я закрепил гвоздями, запутав вокруг практически узлом. И еще подобранной веревкой прикрепил себя к плотику, обвязав ее вокруг пояса. На то, что патроны и вещи подмокнут, пришлось плюнуть. Укрыть от воды я мог только документы, ибо у Андрея имелась небольшая железная коробочка с плотно притертой крышкой. Я надеялся, что туда вода не проникнет. Штаны и сапоги остались на берегу. Плыть в них я не рискнул, как ни жалко их было. Дадут ли мне хорошие сапоги по ноге или какие-то прогарные ботинки? Кто же скажет заранее… Но плавать через бухту обутым – совсем неудачное решение, а сохранить обувь, взяв с собой, никак нельзя. Я ведь не на катере плыву, где есть место. Прощайте, яловые, недолго вы мне служили!

Уже позже, когда плыл, пришла мысль, что немцы их подберут и обрадуются, потому надо было хоть испортить. Впрочем, я уже немало прожил на свете и знаю, какие хорошие мысли приходят с опозданием. «Чтоб я был такой умный до, как моя Сара после». Норд-ост был несильным, если судить по берегу, но на воде он разводил волну, так и целящуюся мне в лицо. Есть ли в бухте течения, я не ведал. По идее, должны быть какие-то. В мирное время, когда плывешь от пляжа к буйкам, мимо проплывают по бухте катера и крупные суда, а от них волна идет, и тебя качает – когда раз, а когда и два. Сейчас этого нет, но есть другая опасность – снаряды. А они периодически надо мной пролетали. Звука снаряда-то я не слышал, но часть из них шлепалась в море, выдавая себя столбом воды. Возле меня они не падали, а то бы… Можно даже и не очень близко, вполне хватит для заплыва ровно вниз, а не вперед. Были и трассы. Устал я довольно быстро, потому и все чаще стал делать перерывы, но как только пытаешься лежать на поверхности воды, то сразу ловишь себя на мысли, что вот ты тут лежишь, а сейчас на тебя свалится мина или снаряд. Конечно, это ерунда. Я ведь не знаю, кто там далеко от меня устанавливает прицел и целик, и когда меня его труды настигнут. Ведь это произойти могло и когда я плыву, и когда лежу и отдыхаю. Суета сует и томление духа. Хотя сермяжная правда в этом есть. У каждой системы своя дальнобойность, и чем дальше она стреляет, тем более редка. Потому, отплыв от берега на километр-два, я уйду от многочисленных минометов, которые передадут эстафету дивизионным гаубицам, которых меньше, и вообще тут они могут не оказаться.

В районе цементных заводов явно шел бой, потому что периодически там были видны трассирующие очереди. Не то кто-то ими стрелял снизу по горе, не то прицел завышали. Но это я видел только вначале, дальше я от усталости впал в какое-то исступление и просто упорно греб ногами и одновременно держался за плотик. Устав, отдыхал и возобновлял греблю. Ногой, другой, ногой, другой, волна в лицо, сплюнул, снова ногой. И опять волна в морду, опять сплюнул, опять ногами… Такая вот механическая работа, и ни до чего… Все болит, во рту от горькой воды ощущения не из лучших, глазам тоже больновато от этих брызг, в мышцах тупая постоянная боль, и она выматывает. С ней ни о чем думать невозможно. И постепенно тебя прямо-таки пропитывает холод, он заполняет тебя всего, от пальцев ног и выше. Пока гребешь, еще ничего, остановился – и начинаешь дрожать. Потом и это не ощущалось – такое вот всецело тупое ощущение: и тупая боль, и тупая усталость, и в голове тоже тупое ощущение. И тупо ногой, другой, ногой, другой… Однажды было прояснение, что меня явно сносит вправо, потому что трассы из района цемзаводов явно сместились левее. Хорошо ли это или плохо, что сносит – а черт его знает! С одной стороны, чем дальше ты отплывешь в сторону Кабардинки, тем менее вероятность нарваться на немцев или на снаряд от цемзаводов. С другой – чем дальше тебя сносит, тем дольше ты плывешь. Так и совсем без сил останешься. Уж не знаю, может ли меня вынести из бухты течением в открытое море. Хотя и не хотелось бы этого. Но пока левой, правой, правой, левой. Сентябрь на Черном море – это не на Баренцевом, здесь купаться обычно еще можно, но длится ночь, и вода остывает. А прогреется она нескоро, уже когда солнышко над перевалом вылезет, да и то не сразу. Левой, правой, правой, левой, на дворе ночь, впереди на берегу яркие вспышки огня. Видимо, это работает батарея Зубкова. А сколько до нее – не знаю, берег еще далеко, горы-то здесь высокие, под семьсот метров, оттого их силуэт виден даже ночью. Есть ли луна – фиг его знает, мне так не видно, а шею свело, не повернешь и не посмотришь. Лучше бы, конечно, не было, чтоб меня не заметили на лунной дорожке. А и заметят – что с того? Для пулемета я отплыл уже далеко. Хотя днем бы меня, может, от безделья и выцелили, расстреляв до черта патронов, а ночью – а вот фиг! Расходовать же снаряды на одиночного пловца не будут. Ну, я так думаю.

Ночь все длилась, я куда-то плыл темной ночью к темнеющему берегу. Сколько это продолжалось – не готов сказать, просто загребал, как автомат, точнее, как с трудом работающий автомат. Всегда ли я был в сознании, или впадал в какой-то транс, или вообще отключался – не знаю. Если и отключался, то и в этой отключке всё было, что и наяву – темнота, холод, усталость, вкус крови во рту, иногда влезающий в предыдущий вкус горечи, автоматическое продвижение. А куда – тоже не готов сказать. В общем, греб, наяву или в отключке, пока нога не ощутила под собой опору.

Вот когда я это почувствовал, то замученный холодом и усталостью мозг наконец вышел из этого состояния и выдал, что на моем пути островков нет – значит, это я у берега где-то, потому что близ берега бывают большие камни. С такого ступишь – и ухнешь по шею или даже с головой, если ростом невелик. Я поводил плохо слушающимися ногами по опоре – да, есть площадка, где-то метр на метр будет. Дальше я не щупал, побоявшись сорваться с камня. От плота я не оторвусь, но захлебнуться в таком состоянии вполне возможно. Да, сквозь тьму впереди виден обрыв. А другого пейзажа здесь быть и не может. Весь берег от города до Кабардинки обрывистый. Под ним, конечно, есть участок галечного пляжа, где на шаг, где на десять, но все такое же. Лучше только уже в самой Кабардинке, ибо туда в море впадает река Дооб, устье которой – это уже приличный пляж большой ширины, может, метров триста или больше. Бывал я на нем еще в детстве, потом он мог казаться прямо гигантским, даже больше, чем есть. Нельзя исключить и этого. Но все равно. Я ведь не танк с собой тащу, а всего лишь себя.

Метров через двадцать, показавшихся мне верстой, я добрался до уреза воды. Да, если дальше – уже все, сухие камни. При этом я отодвинулся в сторону от плотика. А вот теперь что делать? Нужно сидеть и ждать рассвета. По-другому нельзя, как бы ни хотелось вылезти и обсушиться. И причина этому – противодесантная оборона, которая может быть тут. Немецких десантов ждут, потому под этой галькой может оказаться противопехотная мина в цементном корпусе, чуть дальше – проволока или «чеснок», а сверху на пляжик может глядеть Дегтярев. Услышит его наводчик, что я ползу, камнями шуршу, и вдарит на шум, а потом спросит: «Стой, кто идет?» А уже никто не идет, все лежат и воют, не в силах встать. Поэтому надо сидеть и ждать, когда рассветет: тогда и мину с проволокой можно увидеть, да и пулеметчик сначала спросит, а потом выстрелит. Ночью-то будет наоборот. Но как же с точки зрения возможности задубеть от холода? А никто не обещал, что будет легко и приятно. Поэтому я сидел в воде и ждал рассвета.

Противодесантной обороны именно здесь может и не быть, но ошибиться в игре «есть мина или нет» очень не хочется. Отчего я сидел в воде? Потому что считал, что когда ты весь сидишь в ней, то меньше теряешь тепла, чем когда сидишь наполовину высунувшись. Вот это мокрое твое тело, что наполовину торчит из воды, и будет терять тепло. Может, я в этом и ошибаюсь, ибо электрик и строитель, а не медик, но так я думал, и так я сделал. Хуже или лучше от этого будет – еще не знаю. Но хоть пнем по сове, хоть совой по пню – это сове не принципиально, если не сказать ярче. Вот так я то дремал, то просыпался до света, только предварительно винтовку и сумку выложил вперед, на сухое место. Просохнуть сумка все равно до утра не успеет, но незачем ее продолжать увлажнять. Винтовку после бухты не грех бы и протереть и прочий марафет навести, но на мне и так сухой нитки нет. Нечем, и у прежнего хозяина даже ружейного масла нет. Или я, когда бежал в домик, все это обронил? Ладно, будем ржаветь вместе с нею.

Проснулся я на рассвете от холода и грохота орудий вдали. За ночь уши включились в работу. Что с ними стало сейчас, и что тогда их отключило, кто знает… Но я втянул воздух носом – опять ничего не чувствую. Солнышко скоро и через хребет перевалит, а мне пора искать дорогу отсюда, пока от холода руки с ногами не отказали и я не замерз как полярник у теплого моря. Никого над собой я не вижу, только обычный прибрежный пейзаж равнодушно глядит на меня. Дескать, много вас таких на меня вылезало. Метрах в десяти подымается высокий обрыв из разнослойных пород. Часть таких слоев мергеля наискось, как ребра из говяжьей туши, торчит из берега. Я раньше, бывало, когда на таком берегу купался, за подобный выступ заходил и переодеться мог, не нарушая общественного благонравия. До обрыва – галечный пляж, который здесь тоже обычен. Найти песчаный – это надо очень постараться. Я таких лично ближе Анапы не знаю, но допускаю, что не везде был. На обрыве растут дубы, чьи корни частью свешиваются с него. Посередке расселина, которую промыла небольшая речка. По ней можно и на обрыв подняться. Сейчас воды в ней почти не видно, но мне бы не помешало попить. Когда воды немного, речка уходит через галечный пляж, как через фильтр, ну и волны моря тоже замывают ее устье галькой. Такое вот и у речки Мысхако, и у Озерейки, и у множества мелких речек. Насчет Дюрсо не помню, был я там так давно, что этой детали память не сохранила. Заграждений я совсем не вижу, кроме естественных неудобств, а вот минами надо заняться. Подтянул к себе винтовку и стал использовать обломок штыка как щуп. Держать так винтовку было тяжело, в минах я не разбирался совершенно, поэтому, найдя, не знал бы, что с ней делать, кроме как обойти стороной. Но штыком и руками ковырял галечную россыпь. Для полного счастья не хватало еще и колышков, чтоб проход отмечать, но где ж я их здесь найду? Пару деревяшек найти еще можно, но не на весь путь. Руки тряслись, тело тоже сотрясала дрожь, во рту – аж прямо пустыня Сахара и вся соль ее, какая там найтись может. Но не вечно же будут длиться эти десять метров, а там, в расселине, будет земля помягче, речкой принесенная, да и можно попробовать по этому ребру породы взобраться.