Kitobni o'qish: «Три родины»
Предисловие
Я замкнул наш родовой пассионарный круг. В масштабах всеобщей истории этот поход, наверное, малозначителен и малоинтересен для всех, кроме меня самого. Всего лишь три тысячи километров в пространстве и три поколения во времени. Я не страдаю мистицизмом, не являюсь сторонником метафизического мировоззрения. Стараюсь воспринимать действительность объективно и прагматично. Но я не могу избавиться от ощущения, что мой частный случай является конкретным проявлением мощного и значимого процесса, затрагивающего и меняющего жизни миллионов людей.
Первым из далекого приволжского села на Украину отправился мой дед, тезка Сергей Павлович. Отправился не по своей воле. Это было в июне 1941 года, уже несколько дней шла Великая Отечественная война. Его поход закончился очень быстро. В июле он погиб на берегах Днепра, сдерживая стремительное наступление фашистской орды. До сих пор я не смог установить ни места его гибели, ни места захоронения. В лучшем случае – это одна из многочисленных братских могил, навечно скрывших тайну смерти тысяч безымянных солдат.
Вторым был мой отец – Михаил Сергеевич. Отслужив срочную службу в рядах Советской Армии, он последовал примеру сотен своих земляков и в 1956 году уехал на Донбасс восстанавливать разрушенные войной шахты. Позже перевез туда свою мать, мою бабушку Ольгу Андреевну, и жену Евдокию Александровну. Двадцать пять лет работы в забое дали возможность деревенскому парню реализовать все свои бесхитростные цели и жизненные установки – родить и воспитать троих детей, построить хороший дом, выйти на льготную и обеспеченную пенсию. Он гордился результатами своей, пусть тяжелой и короткой, но правильной и активной жизни. До последних ее дней считал себя гражданином Советского Союза. Любил и уважал свою страну и ее народ.
Я продвинулся еще дальше. И в прямом, и в переносном смысле. Желание жить самостоятельно и независимо от родителей, строить собственную жизнь своими головой и руками, занесло меня, 17 летнего юношу, еще дальше вглубь Украины, в один из областных центров Приднепровья. Выбор этого города был быстрым и почти случайным. В нем у меня не было ни одного знакомого человека. Если не принимать во внимание, что именно в тех местах покоился неопознанный прах моего деда, защищавшего эту землю в трагические дни начала войны.
Я свято чту память об отце и деде, ценю народ и землю, за которую они отдали свои жизни. Но в один прекрасный день, вернее ночь, я отчетливо и ясно понял, что не хочу и не могу больше жить на Украине, тем более – умирать на ней, за нее, или из-за нее. Это произошло в конце 2011 года. Более полувека я прожил на территории страны своего рождения. Не пересекая ее исторических границ, за это время успел стать гражданином трех самостоятельных государств – Советского Союза, независимой Украины и Российской Федерации. При сохранности всех бывших и действующих паспортов, я и сейчас чувствую себя их гражданином. Не новоиспеченным космополитом, коллекционирующим паспорта и зарубежную собственность, а именно гражданином, по естественному и справедливому праву рождения и проживания. Все эти годы меня мучил вопрос – где моя настоящая Родина? После долгих и тяжелых раздумий я пришел к выводу, что Родина не ограничивается тем местом, где ты физически появился на этот свет. Родина-это пространство, где формировался и веками жил твой род. Жизненно необходимая среда, с которой ты связан невидимыми неразрывными узами, питающая тебя живительной энергией от рождения до самой смерти.
После осознания этого вывода, как когда-то мой дед и отец, я отправился в путь. С одной небольшой дорожной сумкой. Но уже с другим жизненным опытом, с другими мыслями и чувствами. И – в обратном направлении. Я возвратился в исходное место. В то далекое приволжское село, где веками жили мои предки. Где еще остались люди, знавшие и помнящие моих прадедов, дедов и родителей, многочисленных дядьев и теток. Я возвратился на Родину.
Все мое близкое и далекое окружение восприняло и оценило мой поступок по-разному. От постыдного бегства, до уникальной прозорливости и предвидения будущего. Естественно, по-разному его и называли. Но все сошлись в том, что для мужчины на шестом десятке лет, это – действительно очень серьезный поступок. Сам я назвал это событие репатриацией, возвращением на Родину, новым ее обретением. Если бы не трагические события на Украине, такое возвращение можно было бы считать неприметным, малозначительным случаем. После них, я обнаружил, что мой частный случай стал составной частью какого-то более мощного и значимого процесса. Этот процесс ощутимым образом изменил привычный для всех фон естественной миграции. Она приобрела совсем другие смыслы и перспективы, грозящие непредвиденными и опасными последствиями. Имеет все шансы перерасти на огромных просторах Евразии в новую волну беспрецедентного пассионарного движения, стать началом нового витка идеологических, политических, социальных и культурных перемен планетарного масштаба. И снова, уже в который раз в истории, главной причиной и основной движущей силой этого процесса, стала Россия, моя истинная и вновь обретенная Родина. После этого моего открытия, на первый план снова вышли извечные русские вопросы: что происходит, кто виноват и что теперь делать? Для меня, как и для всех остальных, давно уже стало понятно, что искать ответы на все три вопроса, необходимо в далеком и не очень далеком прошлом. Своем личном, и нашем общем. Без спокойного и непредвзятого осмысления прошлого, трудно понимать настоящее и невозможно представить будущее.
Глава I. ОТЧИЙ ДОМ
СССР, Донбасс. Начало 60-х
Сегодня на нашей улице праздник. Праздник в нашем доме, в нашей семье. У нас – пополнение. Недавно родилась моя младшая сестра, назвали Светланой. К празднованию события и крестинам, несколько дней готовилась почти вся улица. Для меня и старшей сестры Татьяны праздник обернулся горем и страшной трагедией-с утра мы проревели полдня. Готовя угощения, отец забил много домашней живности. Если поросенка, кур и гусей нам было не жалко, кроля Борю-самого большого и почти ручного, мы простить ему не могли. Даже учитывая повод и радуясь рождению сестренки. Взрослым утешать нас было некогда. Отец с соседом и моим крестным отцом расставляли в саду длинные столы, по ходу сбивая из досок недостающие лавки, мать с соседками и землячками хлопотала на кухне. Наши с сестрой страдания и планы жестокой мести всем взрослым прервали гости, первыми прибывшие из самых отдаленных поселков. В основном, это были земляки из приволжских деревень, переехавшие в Донбасс чуть раньше, или чуть позже родителей. Многих из них мы уже знали, некоторых видели впервые. Кроме подарков и гостинцев, основное наше внимание привлекали их дети. Мы с интересом и любопытством рассматривали друг друга, молча ожидая, пока взрослые вспомнят о нас, закончат свои долгие, эмоциональные приветствия и перезнакомят нас между собой. Позже начали подтягиваться коренные дончане, шахтеры из отцовой бригады. Их семьи бывали у нас дома не так часто, как земляки, но наше детское поколение уже не ощущало никаких территориальных и временных отличий, связанных с особенностями знакомства и взаимоотношений родителей. Мы все ощущали себя равноправными детьми Донбасса. Нас не интересовали и не смущали безобидные прозвища, проскакивающие периодически во взрослых разговорах, связанные с прежними местами жительства друзей и соседей. «Немцы» Торины, высланные в Донбасс из столичного региона еще до войны, никоим образом не ассоциировались в детском сознании с фашистскими оккупантами, хотя о недавней и не забытой войне говорили часто и много. «Бандеры» Нестерчуки и Шевчуки, поселившиеся по соседству одновременно с нашими родителями, были для нас просто западными украинцами из Ровенской области. О самом Степане Бандере и его роли в нашей истории в то время не знали даже большинство взрослых, и искать какую-то взаимосвязь между ним и добрыми, веселыми соседями никому не приходило в голову. «Монгол» Ямпольский, хоть и соответствовал прозвищу лицом, к Монголии не имел никакого отношения, а их семья уже несколько поколений жила в Донбассе и считалась на улице старожилами. Более явный и серьезный водораздел между жителями улицы проходил совсем в другой плоскости. Рядом проживали несколько семей, чьи мужчины в той или иной степени сотрудничали, или проявляли излишнюю лояльность к оккупантам в годы войны. Две таких семьи знали все приезжие. Детей в этих дворах, почему-то не было, старики-затворники нас не интересовали, и мы неосознанно обходили эти дома стороной. Вспоминали о них больше по праздникам. Приняв лишнего, самый непримиримый и отчаянный из соседей, дядя Миша Черноиваненко, скорее всего по каким- то личным мотивам, часто порывался разобраться с предателями. Он хватал ружье и подбегая к высокому забору, громко требовал бывших полицаев выйти на народный суд. Другие соседи, в который раз доказывая, что они уже отсидели свое, больше никому не вредят, силой или хитростью отнимали ружье и уводили пьяного мстителя проспаться. Стрельбы никогда не было.
Встреча гостей представляла собой определенный ритуал. Отец или мать водили их по всем комнатам недавно выстроенного просторного дома, с нескрываемой гордостью показывая все комнаты, новые приобретения мебели, бытовой техники и одежды. Это же касалось и еще недостроенных помещений двора, домашних животных. Мне виделось в этом определенное хвастовство, особенно, когда их внимание касалось нас, и родители гордились детьми, как несмышлеными и беспокойными, но самыми ценными атрибутами общего хозяйства. И лишь позже я понял, что это был необходимый и разумный обмен опытом и информацией между переселенцами, проходящими тяжелый период адаптации в новых условиях. Большинство из них переехали из глухих деревень. Жизнь даже в частных домах, но в черте крупного промышленного города, в окружении соседей, прибывших из всех уголков СССР, требовала существенного пересмотра привычного, не менявшегося поколениями, уклада. Даже если предприятие предлагало жилье в общежитии или в многоквартирном доме, они упорно селились в частном секторе, получая новые жилищные участки, или покупая старые, глинобитные хаты. Такая же хата, постройки начала ХХ века, рядом с новым современным и просторным домом, продолжала стоять и в нашем дворе. В ней жила бабушка Ольга. Низенькая, крытая многократно просмоленной толью, ее крыша утопала в густой зелени старых деревьев и была почти незаметна со стороны улицы. Зато шахматный узор шиферной крыши нового дома ярко выделялся на фоне похожих соседних домов и служил прекрасным ориентиром при рассматривании поселка с вершин окружающих его терриконов. Наш город называли городом 100 терриконов. С вершины любого из них, с высоты птичьего полета, на многие километры вокруг открывалась удивительная по красоте панорама. Группы остроконечных и пологих искусственных гор, разные по высоте и цвету, самые старые из которых уже начали зарастать кустарником и деревьями, соединялись между собой бесчисленными нитями железнодорожных путей с беспрерывно снующими туда – обратно составами. Шахтные постройки, высокие башни стволов, увенчанные огромными вращающимися колесами, опускающими клети с шахтерами в забой, разделялись утопающими в зелени поселками, а далеко на юго-западном направлении маячили силуэты многоэтажного центра города.
Ближе к вечеру застолье постепенно сменялось танцами и песнями. Хотя у отца было 2 электрических патефона, на которые изредка ставили виниловые пластинки с романсами и вальсами, большинство отдавало предпочтение гармони, баяну или аккордеону. Барыни, цыганочки и краковяки неожиданно сменялись гопаком или чардашем. Когда русские затягивали «По диким степям Забайкалья…»или «Из-за острова на стрежень..» – украинцы через мгновенье, сначала робко, в пол голоса, потом все громче и увереннее подхватывали песню, угадывая и на ходу запоминая незнакомые слова. Потом уже они запевали «Нэсэ Галя воду…» или «Ой чий то кинь стоить…» – и подпевать старались все русские. Частушки одновременно звучали и на русском и на украинском языках. Иногда, забыв о путающихся под ногами, или сидящих в сторонке детях, взрослые вплетали в них смущавшие нас острые словца универсального, объединяющего всех матерного языка. Чья-нибудь, вовремя спохватившаяся мамаша, выпроваживала нас со двора на улицу. Мы не сильно сопротивлялись. У нас уже сформировались собственные традиции и любимые способы совместного времяпровождения. Пользуясь отсутствием взрослых, уже соседские дети, на правах маленьких хозяев, приглашали всю нашу компанию к себе домой. Кроме игрушек, велосипедов и домашних животных, всем очень интересны были разнообразные детали украинского, белорусского и татарского быта, отсутствующие в собственных домах и дворах. Ближе к полуночи, веселыми и шумными группами, гости расходились по домам. Уставшие, или далеко живущие – оставались ночевать. В новом доме места хватало всем.
СССР, Горьковская область. Конец 60-х.
Мы уже проехали поездом, как мне показалось, пол страны. От Донецка до Арзамаса. С пересадкой в Москве. Мать везла нас, троих малолетних детей, на лето к дальним родственникам в деревню. Как она говорила – на родину. То ли из-за желания сэкономить, то ли из-за опоздания на рейсовый автобус, последние несколько километров мы тряслись по проселочной дороге в кузове колхозного грузовика, наполовину заполненном молочными бидонами. Трое попутчиков- односельчан, узнав мать, с интересом расспрашивали о городской жизни в Донбассе. При этом удивлялись ее смелости, отправившейся одной, без отца, с таким багажом в дальнюю и трудную поездку. Кроме троих уставших, но до предела возбужденных путешествием детей, мать везла несколько сумок и чемоданов одежды, продуктов, гостинцев и подарков. Я мало уделял внимания их разговорам, так как меня больше беспокоили непрерывно скользящие по металлическому полу кузова ненавистные бидоны, норовящие зашибить ноги, или испачкать новые штаны остатками молока. В добавок, одновременно приходилось защищать от них двух испуганных сестер. Неожиданно поймал себя на ощущении, что меня что-то смешит и веселит до умиления. Без труда определил – это уже знакомый, приятный ушам и сердцу деревенский приволжский говор, на который, незаметно для себя, перешла и мать.
В деревне нас встречает тетка Дуня. Быстро обняв и поцеловав меня, она сразу же переключается на мать и сестер, с громкими, радостными причитаниями, бесконечными поцелуями и объятиями увлекая их в избу. Разгружая багаж, я все время вертел головой, с интересом рассматривая огромные тополя у церковной колокольни, где шумно выясняли отношения грачи и вороны, небольшое стадо свиней, спокойно купавшихся в луже и разгуливавших по главной улице, старые бревенчатые избы с замысловатой резьбой на фасадах крыш и наличниках окон. Это уже третий визит на моей памяти. Многое мне уже знакомо и привычно. Тем не менее, мое детское сердце наполнилось радостью ожидания чего-то нового, доселе неизвестного и необычного.
Лето пролетело стремительно и незаметно. Уже середина августа. Мы успели все. Побывали в гостях у родни в соседних деревнях и поселках, передали многочисленные приветы и гостинцы от уехавших в Донбасс родственников и земляков. Были на пасеке у деда Семена. Я до сих пор не мог сложить о нем однозначного мнения. Высокий и худощавый, с длинными седыми волосами на голове, буденовскими усами и окладистой бородой, при первом знакомстве он напоминал мне Дон Кихота. После непродолжительного общения, я видел в нем уже старца-старообрядника. Расставаясь, был уверен, что видел его портрет на одной из икон в старой бабушкиной хате. Больше всего мне нравилось чаепитие с его участием. Имея большие запасы разных сортов меда, он почему-то считал показателем своего благополучия, наличие на столе не этого вкусного деликатеса, а твердого, кускового сахара. Расколов специальными кусачками грудку сахара на несколько маленьких частей, он неспеша отправлял их в, скрытый густой растительностью, рот и неторопливо запивал несколькими блюдцами чая из старого пузатого самовара. Чаепитие могло растянуться на полтора-два часа. Все это время он разговаривал. Так же спокойно и неторопливо. Иногда трудно было понять, кому из присутствующих предназначались его слова. Порой казалось, что он разговаривает сам с собой. Особо мне запомнился его горький сарказм в отношении сельчан, уезжающих жить в большие города. Он считал, что искать работу и счастье на чужбине – неправильно. Этого всего предостаточно и здесь. Уезжая, теряют более важное и ценное. Что именно – так и не сказал. Думаю, он имел в виду и моего отца.
Если за грибами, земляникой и малиной мы со сверстниками в ближние леса ходили самостоятельно, поездка за черникой в дальний лес превратилась в целое мероприятие, закончившееся интересным приключением. Собралась целая бригада взрослых и детей. Вместо отдыха и приятного времяпровождения, на первый план уже выходила традиционная заготовка припасов на зиму. Кто-то из сельчан ПАЗиком отвез нас в отдаленную деревню, где мы ночевали в незнакомой мне семье. Детей положили на кровати и просторной русской печи, взрослые расположились на матрасах, подстилках и цветных тканых дорожках, прямо на полу. Считая себя уже взрослым, я убедил мать и устроился рядом с ними.
Ранним утром местный лесничий отвел нас на делянку, объяснил главное направление движения, и удалился, пообещав встретить ближе к вечеру. Наверное, все слишком увлеклись разговорами и хорошим урожаем черники. Как позже выяснилось, двигались мы совсем в другом направлении. Когда все ведра были заполнены, а время перевалило за полдень, оказалось, что никто не знает, как выбираться обратно. Долго спорили, поверили самому бывалому, и в итоге, пошли в противоположную сторону. Мать, довольная удачным сбором ягоды, сначала весело подшучивала над подругами, что мол, нам городским простительно, но как могли заблудиться вы – деревенские? После нескольких часов ходьбы ее настроение изменилось и она стала жалеть и переживать за нас с сестрой. Хорошо еще, что меньшую оставили у тетки. На старой и уже почти заросшей просеке я впервые увидел, как над нами открыто смеются белые грибы. На протяжении нескольких десятков метров, как бравые солдаты, лихо задрав свои шляпы, примерно с одинаковым интервалом ,стояли отличные боровики. Брать их было некуда, полные черники ведра и без того отрывали уставшие руки. Вышли к какой-то маленькой станции и потом еще долго ехали электричкой. В деревне женщины пытались обвинить в случившемся лесника, но он только посмеивался и поучал, что к лесу и его загадочному и невидимому хозяину-старичку лесовичку – нужно относиться более серьезно и уважительно.
Обычно, весь день проходил в кругу деревенских мальчишек. Мы пропадали на Кянерге или Кудлейке, ловя щурят и ротанов, что-нибудь мастерили, укрывшись в траве за избами, играли в футбол и лапту. Мне нравилась бесхитростность, открытость и доброта местных ребят. Они казались намного взрослее и разумнее своих более шустрых и агрессивных донбасских сверстников. Несколько дней назад сестра познакомила меня со своей новой подружкой, симпатичной ровесницей Леной. Она с родителями тоже приехала из далекого уральского города в гости к бабушке, живущей напротив. Наше знакомство стремительно переросло в дружбу, а взаимная симпатия – в трудно скрываемую детскую влюбленность. Смекалистые деревенские друзья, быстро вникли в складывающуюся ситуацию, и внесли необходимые изменения в устоявшиеся традиции взаимоотношений мальчукового и девчачьего населения деревни. Стали преобладать совместные с девочками игры и посиделки, дающие нам с Леной возможность больше видеться и общаться. Накануне моего возвращения в Донбасс, мы с ней уже на полном серьезе жалели о том, что наши родители в свое время неосмотрительно покинули родную деревню, разъехавшись на тысячи километров в разные стороны необъятной страны. Обменявшись адресами, клятвенно пообещали часто писать друг другу письма и ежегодно встречаться здесь на каникулах.
Отъезжать запланировали завтра утром. Дни уже заметно сократились, ночами стало прохладно. Тетка весь вечер пекла пироги в дорогу. Она предложила нам спать на еще теплой печи. Сестры тихо посапывали рядом, а я который час, не мог заснуть. Мои чувства будоражили мысли о том, что на этой печи, наверняка, не одну ночь провели мой дед и отец, множество других дальних и близких родичей. Годы и судьба разбросали их далеко за пределы родной деревни. Многих уже нет в живых. Наверное, мне просто не хотелось уезжать.
СССР, Донбасс. Начало 70-х.
Мне надоело неподвижно лежать на жесткой кушетке. Я снова взял костыли и пропрыгал несколько кругов по тесным комнатенкам старой бабушкиной хаты. Вошедшая со двора баба Оля, увидев меня, жалобно запричитала: «Ох, убьет меня Мишка, убьет! Ложись на место, доктора велели тебе лежать! Господи, за что мне такое наказание?!»
Я понимал, что она действительно переживает и боится возвращения отца. Послушно поставил костыли в угол и снова устроился на кушетке. На этот раз результаты наших уличных игр и неосмотрительных шалостей налицо, скрыть их от родителей не удастся. Буквально на следующий день после отъезда отца, матери и младшей сестры в гости к родственникам в Горьковскую область, со мной случилось очередное ЧП. Во время игры в саночный таран, я получил тройной закрытый перелом левой голени. Несколько дней провалялся дома, мужественно крепясь, терпя сильную боль и успокаивая бабушку, что ничего страшного не произошло – всего лишь небольшой ушиб. Но когда нога до безобразия отекла и посинела, она перестала верить моим сказкам и против воли отвезла меня в больницу. Там, наслушавшись упреков за несвоевременное обращение и страшных прогнозов о неминуемых осложнениях, испугалась больше меня и пообещала врачам строго следить за выполнением всех указаний и рекомендаций. Мне наложили гипс и госпитализировали во взрослое травматологическое отделение. Бабушка оставалась на домашнем хозяйстве одна, ей тяжело было ездить ко мне в больницу на другой конец города. Совместными усилиями уговорили врачей выписать меня из стационара досрочно, и возвращения родителей я дожидался уже дома.
Уличные игры, по мере нашего взросления, становились все более жесткими и травмоопасными. Так сложилось, что дети на нашем поселке рождались и росли какими-то своеобразными регулярными волнами. Как будто наши родители заранее договаривались. Возможно, это было связано с периодичностью трудовых наборов на шахты или выделения участков под застройку жилья. Впереди нас,11-12 летних, по поселковой жизни уверенно шла многочисленная и сплоченная группа 15-16 летних старших братьев и сестер, друзей, знакомых и просто соседей. За нами – чуть меньшая по количеству, такая же группа младших 7-8 летних. Именно вертикальные взаимоотношения между этими группами формировали особенности нашей подростковой социализации, конкурентного естественного отбора и, в итоге, определяли реальные перспективы индивидуального личностного роста. Игры внутри группы носили спокойный, безобидный и ни к чему не обязывающий характер. Наоборот, игры, организованные или сопровождающиеся участием подростков из старшей группы, больше походили на проверку моральных и физических качеств, экзамен на устойчивость и соответствие негласным требованиям и законам улицы. Так и в той злополучной игре в зимней балке, старшие подростки, одновременно выполняя роль командиров и боевых коней, таскали нас, младших, на санях по льду самодельного катка. Наша задача бойцов-всадников, заключалась в необходимости вытолкнуть или стащить с приближающихся саней таких же наездников неприятеля. В начале игры упор делался на нашу силу и ловкость. Всадники при приближении хватались за одежду и руки противника, честно мерялись силой и способностями. Часто схватка продолжалась уже на льду, превращалась в яростную борьбу, и на стадии затянувшейся ничьей просто прерывалась старшими командирами. По мере подъема градуса азарта, они незаметно начинали соперничать уже на своем уровне, показывая уже свою силу и дерзость. Мы при этом, просто превращались в неодушевленный таран. Раскручивая сани вокруг себя, они сталкивали их между собой на опасных встречных скоростях. Младшие при этом, как камни их метательных машин, или пушечные ядра, телами вышибали друг друга, разлетались из саней на много метров вокруг. Индивидуальная борьба становилась неактуальной. В одно из таких столкновений, между санями случайно оказалась моя левая нога. Меня, словно настоящего раненого бойца, на этих же санях, как на щите, через некоторое время притащили ко двору. Вопросов о причинах происшедшего и чьей-то виновности никто не задавал, все понимали, что это – просто несчастный случай, неизбежные условия и издержки взросления. В бабушкину хату, превозмогая и скрывая ужасную боль, по их категорическому совету, я зашел на своих двоих.
Еще больше, воспитательная жестокость старших подростков проявлялась при их нежелательном вмешательстве в наши игры в «Войну» и «Казаков-разбойников» Их, как правило, не устраивала и не удовлетворяла наша детская мягкотелость при допросах пойманных «врагов и предателей». Они заставляли нас пытать их не «понарошку и по-дружески», а более изощренно, почти по-настоящему. Даже, если среди плененных оказывался чей-то младший брат. Бедняги часами терпеливо висели на деревьях, подвешенные за связанные за спиной руки, томились запертыми в противных и грязных канализационных и пожарных колодцах, с наглухо задраенными люками, заброшенных сараях и гаражах, терпели ощутимые тумаки и другие, порой болезненные и обидные физические и моральные пытки. Некоторые начинали по- взрослому материться, пытались оказать сопротивление и сбежать от мучителей. Но никто не плакал и не просил прекратить игру, ясно понимая, что в этом случае он станет изгоем с какой-нибудь позорной кличкой. Надолго, если не навсегда. Никто не подозревал старших в садизме и неадекватности, на слово веря, что это нужно всем мужикам и обязательно пригодится в дальнейшей жизни.
Старшие подростки, будучи сильнее и опытнее, служили для нас естественными проводниками и защитниками в освоении новых территорий, сфер познания и мест времяпровождения. Главными из них были окружающие шахты и ставки. Это была нейтральная, межпоселковая территория, и посещение ее без их сопровождения сулило неизбежные неприятности. Их присутствие и недоступные нам по возрасту переговорные и дипломатические навыки, помогали избежать или погасить на месте ненужные конфликты с подобными группами, осваивающими данную территорию со стороны других поселков. Даже на нашей детской памяти, такие почти безобидные стычки подростков 10-12 лет неоднократно заканчивались многомесячным противостоянием соседних поселков, втягивающим в конфликт уже отслуживших армию парней и взрослых, семейных мужчин. Доходило до серьезных массовых избиений, применения холодного и огнестрельного (чаще всего самодельного) оружия, бессмысленных жертв. Но просто так, добровольно, отказаться от посещения этих территорий никто не мог и не хотел. Шахты, со всей прилегающей инфраструктурой, были естественной и неотъемлемой частью поселковой жизни. В забое, на поверхности и железной дороге работало большинство наших родителей. Быт тоже тесно был связан с шахтным хозяйством. Выписать уголь для отопления домов и хат зимой, принести мешок опилок для подстилки домашним животным, несколько досок и брусков для починки забора или сарая, получить помощь на похороны родственника-множество ежедневных забот регулярно приводили сюда десятки людей, не имеющих непосредственного отношения к самому предприятию. Мы же, посещали лесосклады, автохозяйство, шахтерские душевые и другие интересные места намного чаще, и не только с целью поиграть. С территории шахтного гаража мы выкатывали неосмотрительно брошенные без присмотра шины грузовиков. Как муравьи тащили их по пологим склонам на вершины терриконов и укладывали в колонны по несколько штук. С помощью бензина и солярки поджигали. Дождавшись, пока резина хорошо разгорится, длинными палками переворачивали их в вертикальное положение, и сталкивали пылающие круги вниз, уже по противоположному крутому склону. Коньком номера, считалось умение подгадать и рассчитать время таким образом, чтобы пылающий скат, взмывающий в небо на огромной скорости с трамплина железнодорожной насыпи, пересекал рельсы в момент прохождения по ним грузового состава.
Помывшись вместе с поднявшейся из забоя сменой в шахтерской бане, мы по ходу набирали несколько флаконов жидкого мыла, утоляли жажду бесплатной газировкой, и направляясь восвояси, тихонько и незаметно прихватывали парочку коногонок (аккумуляторных фонарей) и спасательных противогазов, брошенных в неположенном месте. Меньшую часть жидкого мыла отдавали младшим по возрасту пацанятам. Они с увлечением выдували из него красивые переливающиеся пузыри. Основную – хранили для использования по прямому назначению. Дело в том, что кроме проведения очередного «дня пожарника» или спускания с терриконов горящих скатов, отмываться от грязи и копоти приходилось еще после некоторых наших шалостей. Естественно, мы не могли обойти вниманием, снующие непрерывно туда-сюда, составы с углем, металлом и крепежным лесом. Скорость их была небольшая, поэтому на многих участках пути мы без особых усилий могли взобраться на подножку вагона, проехать необходимое расстояние и соскочить в нужном месте. Чаще всего, таким образом добирались до ставков в районе Пролетарки, но иногда и просто катались туда – обратно, коротая время. Трагических последствий такого катания было крайне мало, тем не менее, взрослые реагировали на него самым решительным и непримиримым образом. Сцепщики, сопровождающие состав, и родители, убедившиеся в бесполезности запретов и уговоров, договорились действовать солидарно. Пойманные во время катания на вагонах, не наказывались физически на «месте преступления», а просто метились и отпускались с предупреждением. Метка наносилась следующим образом. Сцепщик доставал из буферного отсека колесной пары вагона пучок промасленной пакли и густо вымазывал черной отработкой лицо и шею незадачливого наездника. Отмыться подручными средствами было практически невозможно. Родители легко обнаруживали понятную метку и устраивали неотвратимое наказание уже дома, по своему выбору и усмотрению. Вскоре мы нашли противодействие – нас выручало упомянутое жидкое мыло.
