Kitobni o'qish: «Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI— XVII вв. Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время»
Охраняется законодательством РФ о защите интеллектуальных прав. Воспроизведение всей книги или любой ее части воспрещается без письменного разрешения издателя. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке.
© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2023
* * *
Предисловие
Тема предлагаемых «Очерков» определяется их заглавием. Автор желал изучить те вопросы в истории Смутной эпохи, которые обыкновенно стоят на втором плане не только у прежних, но и у новых повествователей. Богатая литература о Смуте позволила автору совершенно обойти много раз описанные, всем известные внешние подробности событий и сосредоточить все свое внимание на изображении деятельности руководивших общественной жизнью кружков и на характеристике массовых движений в Смутное время. Своевременно ли была поставлена такая задача и удачно ли исполнена, пусть судит ученая критика.
Автор разделил свои «Очерки» на две неравные части. Первая из них имеет служебное значение и представляет собой подготовительный этюд; цель его – показать историческую обстановку, в которой совершалось действие Смуты, изображенной во второй, главной части. Если автору дозволено будет назвать свой труд самостоятельным исследованием, то он не отнесет такого определения, в его точном смысле, к первой части «Очерков». Многообразие сюжетов и изобилие материалов, входящих в тему этой части, требовало бы не сжатого очерка, а многостороннего специального исследования. Автор не имел времени для такого исследования и не чувствовал в нем надобности. Ученая литература давала ему возможность собрать достаточный для его цели материал из монографий и общеизвестных сборников исторических документов.
Пять отрывков из этой книги были напечатаны предварительно в «Журнале Министерства народного просвещения», именно: 1) «К истории городов и путей на южной окраине Московского государства в XVI веке» (март 1898 г.); 2) «К истории опричнины XVI века» (октябрь 1897 г.); 3) «Первые политические шаги Бориса Годунова; 1584–1594» (июнь 1898 г.); 4) «Борьба за московский престол в 1598 году» (октябрь 1898 г.) и 5) «Царь В. Шуйский и бояре в 1606 году» (декабрь 1898 г.).
Окончание многолетнего труда неизбежно обращает мысль к тем, кто знал об этом труде, ему сочувствовал и помогал. Автор благодарно вспоминает своих, уже покойных, учителей, и особенно любимейшего учителя и старшего товарища В. Г. Васильевского. Своим близким и друзьям автор обязан самой глубокой признательностью за неизменное их сочувствие и содействие. Наконец, автор благодарит своих дорогих учеников – Н. П. Павлова-Сильванского и П. Г. Васенка, помогавших ему своим трудом при печатании этой книги.
Часть первая
Московское государство
перед смутой
Глава 1
Области Московского государства
Перечень этих областей
Земли, входящие в состав Московского государства на исходе XVI века, отличались значительным разнообразием географических свойств и бытовых особенностей. На пространстве от студеной тундры и горного «Камня» до богатого чернозема «дикого поля», – нынешней средней России, – под влиянием политических причин, природных условий и хода колонизации создалось несколько значительных областей, особенности которых, сознаваемые московской властью, были ею положены в основание официального деления страны. Известно, что в административном отношении Московское государство делилось на уезды и волости. Общепринятое мнение о том, что такое деление было единственным, уже не раз подвергалось должному ограничению. Указывали на то, что московское правительство, хотя и не дошло до учреждения таких постоянных и определенных округов, какими были губернии XVIII столетия, однако весьма часто соединяло для целей финансовых и военных по нескольку уездов в один округ, которым и управляло как административным целым. Замечено было и то, что подобная административная группировка сообразовалась с естественной, житейской группировкой городов, обращая в военный или финансовый округ такой район, который имел уже единство или в историческом воспоминании, или в реальных условиях жизни. Можно сказать более: даже и тогда, когда не было нужды на деле объединять одной властью города и местности известного района, их объединяли общим названием: считали за особую часть государства все те места, которые в каком-либо отношении были обособлены историей или природой. Таким образом, по официальным понятиям, государство имело сложный состав, и обычные слова того времени «все государства Российского царствия» очень точно соответствовали действительным представлениям московских людей. Надобно только заметить, что свежесть исторических воспоминаний блекла от времени, а житейские особенности того или другого края выяснялись чем далее, тем более; поэтому к XVII веку вместо «государств» удельной поры в составе Московского государства привыкли различать иного рода районы. Старую территорию московских уделов и великого княжения Владимирского отличали, как одно целое, от прочих областей и не различали в ней старых удельных делений под новым общим названием замосковных городов. «Замосковными» они были со стороны южного и юго-западного рубежей Московского государства, от которых Москва была их военным прикрытием. Этим городам, представлявшим собой стариннейший центр государства, противополагали позднее покоренные земли Великого Новгорода, «волости все Новгородские земли». Собственно Новгород с пригородами и пятинами и Псков с его пригородами считали за особый район, называя эти места «городами от Немецкой украйны». Северные Новгородские земли, лежавшие по берегам Белого моря, Онеге, Северной Двине и далее до Урала, называли общим именем Поморья или поморских городов. К ним часто причисляли Вятку, затем Пермь Великую, значение которой стало значительно расти с открытием новых путей за «Камень», в завоеванное Сибирское царство. Это были главнейшие части московского севера, собственно великое княжество Московское и земли Великого Новгорода. На юг от центральных городов различали также несколько особых округов. Царства Казанское и Астраханское в Среднем и Нижнем Поволжье слыли под общим названием Низа или понизовых городов. Рязанское княжество сохранило свою особность, и его старые города вместе с новыми пограничными поселками так и назывались рязанскими городами. На западе они соприкасались с городами украинными и «польскими», стоявшими на границах «дикого поля», на «Польской украйне». Еще далее на запад, за Окой в ее верхнем течении, лежала группа городов заоцких, в которую входили мелкие удельные центры, бывшие когда-то предметом спора между Москвой и Литвой. Другие части этой спорной территории, лежавшие по верховьям Днепра и Западной Двины, назывались «городами от Литовской украйны». Эти группы городов составляли первый южный пояс, окружавший Москву. За ним к концу XVI века образовался второй пояс, состоявший из давно приобретенных северских городов, далее на восток – из вновь занятого Поля, на котором строились город за городом именно в конце XVI века, и, наконец, донских казачьих городков; основание последним полагала свободная предприимчивость казаков, а не усмотрение московских воевод, и потому с московской точки зрения эти городки были уже за пределами государства. По этой причине сношения с ними вело тогдашнее ведомство иностранных дел – Посольский приказ.
Все названные области постоянно упоминаются в разрядных росписях и иных документах XVI–XVII веков как общепринятое деление страны. Было бы, разумеется, большой ошибкой придавать этому делению определенность и устойчивость существующих в наше время административных разграничений; однако этим делением можно пользоваться с большим удобством для того, чтобы дать некоторое понятие об особенностях общественного устройства и быта в разных частях Московского государства. Сколь ни мало совершенна предлагаемая здесь читателю попытка характеристики вышеназванных земель, составлявших территорию Московского государства, она все-таки казалась автору необходимой для целей его дальнейшего изложения.
I
Поморье. Вятка и Пермь. Характеристика поморских областей и городов
В Поморье, кроме земель Вятской и Пермской, мы можем различить следующие части: 1) Двина, или, точнее, Двинский уезд, 2) Карельский берег и Обонежские погосты, 3) Каргопольский край, 4) Важская земля, 5) земли Великого Устюга и Вычегодские и 6) северо-восточный край по рр. Пинеге, Мезени и Печоре. Три первые области прилегали к морю, остальные определяли свои границы системой той или другой реки. Мало может быть сомнения в том, что на берега Белого моря русские поселенцы первоначально вышли по рр. Выгу, Суме, Онеге и Северной Двине и что устья этих рек послужили исходными пунктами для дальнейшего движения поселенцев по берегам Студеного и Мурманского морей. В этих местах не земля, а вода по преимуществу давала заработок и обеспечение. Рыбный лов в море и «морских реках», охота за морским зверем, морской торг со своими и чужими – вот главные занятия поморов XVI века. На земле же нельзя было жить пахотой, потому что земля была неродима; можно было вываривать соль и для того сводить лес, можно было охотиться за пушным зверем, водить оленей. При этих условиях население должно было жаться к морю и рекам, оставляя наиболее далекие от моря глухие места в пользование аборигенов страны – карелов и лопарей. Вот почему русские поселения в этом краю всегда при море или близко от него – на реке. Поселенец идет с моря в устье реки и заседает в нем, устраивая поселки, слагающиеся затем в целую волость. Эти волости выделяют из себя новые поселки на новых прибрежных заимках, и вся группа вновь возникших поселений тянет судом и данью к тому пункту, откуда пошли поселенцы. В новгородское время эти поселки тянули к господину Великому Новгороду; с падением Новгорода и с отделением в опричнину Обонежской пятины они стали тянуть к Двине, то есть к Холмогорам, или же непосредственно к Москве. В то же время в XVI веке очень быстрые успехи на Белом море стали делать монастыри Соловецкий, Кириллов, Карельский и др., получая от доброхотных дателей и от государя земли за землями, волости за волостями по морскому берегу и становясь чрез это между населением и властью в качестве привилегированных землевладельцев. В исходе XVI века, в интересующий нас период, по берегам Белого моря на запад от Северной Двины было уже много волостей с постоянным населением и развитыми промыслами: по Летнему берегу чаще упоминаются Ненокса, Уна; на Онеге – Порог; на Карельском берегу волости Унежма, Нюхча, Колежма, Сумская, Шуйская, Кемская; в Дикой Лопи – Кереть, Черная река, Ковда, Княжая губа; на Терском берегу – Кандалакша, Порья губа, Умба, Варзуга и далекий Поной; на Мурманском берегу – Кола и Печенга. Во всех этих местах рядом с крестьянскими общинами видим монастырские владения, и чем далее, тем в большем числе. По справедливому наблюдению А. Я. Ефименко, в ту пору на севере «почти нельзя натолкнуться ни на одно сколько-нибудь значительное промысловое угодье, тоню, варницу, где бы львиная доля не принадлежала монастырям местным и центральным». Особенное же значение принадлежало в Северном Поморье Соловецкому монастырю. Его владения к XVII веку охватывали Белое море и с юга, и с запада, и с севера. Имея в своих стенах 270 человек братии и больше 1000 человек работных людей в монастыре и на промыслах, из которых главным была добыча соли, этот монастырь представлял собой крупнейший центр и наибольшую экономическую силу в Поморье. Его влияние в крае обусловливалось еще тем, что и сам монастырь принадлежал этому краю, тогда как другой крупный собственник и промышленник Беломорья – Кириллов монастырь находился далеко от своих поморских владений и отвлекался от них другими интересами. Вот почему Соловецкому монастырю пришлось, кроме частновладельческих прав и обязанностей, принять на свой страх и кошт долю чисто правительственных функций.
Хозяйственные условия жизни в Беломорье, исключавшие возможность сколько-нибудь значительного землепашества, выдвигали на первый план промыслы рыбный и соляной. И рыба, и особенно соль, конечно, не сполна потреблялись на месте, но доставлялись на внутренние рынки государства, вызывая торговое движение в крае. Соловецкие старцы считали соляной торг основанием своего монастырского хозяйства, говоря в своих грамотах, что «монастырь место не вотчинное, пашенных земель нет, разве что соль продадут, тем и запас всякой на монастырь купят и тем питаются». Доставка соли и рыбы в Каргополь и Вологду была в XVI веке уже вполне организованным делом. С этими товарами поморы ходят в лодках по Онеге и Двине, вывозя обратно в поморские волости все, в чем нуждаются, главным же образом хлеб. В свою очередь, из Каргополя и с Двины, из Новгородского края и Заонежских погостов в Поморье приезжают «всякие торговые люди» со всякими товарами «и теми товары торгуют и соль и рыбу и всякой товар покупают». Таким образом, в крае было некоторое торгово-промышленное оживление, были промысловые и торговые пункты, существовали торговые пути. Все это нуждалось в правительственной охране, особенно потому, что со стороны шведского и датского (норвежского) рубежей во второй половине XVI века почти всегда грозила опасность, более же всего со стороны так называемых «каянских немцев» (из Каяны в Финляндии). Пользуясь удобными «судовыми путями» по рр. Кеми и Ковде, они проникали к Белому морю и грабили поморов. Московское же правительство, занятое более важными делами на своих западных и юго-западных рубежах, не всегда могло со своими войсками вовремя приходить на помощь далекому северу. Такое положение дел неизбежно приводило к мысли о необходимости постоянных укреплений для защиты северного населения; и вот в 1579 году Соловецкий монастырь превращается в крепость, устроенную на средства монастыря, под надзором присланного из Москвы воеводы. Деревянные стены этой крепости, поставленные наскоро, тотчас же исподволь начинают заменяться каменными; гарнизон крепости – стрельцы – набирается на месте, в поморских волостях, и содержится на монастырские средства. Около того же времени монастырь устраивает острог в своей Сумской волости «монастырской казной и крестьяны» и держит в нем гарнизон из двухсот монастырских людей. Немногим позже такой же острог сделан был и в Кеми, и в нем «устроены были ратные люди из монастыря». Сверх того, по Кеми и в других местах были поставлены заставы и сторожевые посты. Таким образом, наше Беломорье было прикрыто со стороны Финляндии рядом укреплений, возникших на монастырской земле и содержимых монастырскими средствами. Общегосударственное значение этих укреплений нашло себе полное признание со стороны правительства. Возлагая на Соловецкий монастырь заботы об устройстве и содержании крепостей, правительство в этом случае пользовалось сильнейшей из существовавших в крае общественных организаций, так как собственные силы его там были слабы; но в этой передаче своих дел на чужую ответственность оно не видело своего безусловного права. За то, что монастырь нес особые военные повинности и расходы, правительство воздавало ему льготами, освобождало его от оброков и пошлин, обращало в монастырскую собственность земли, прикрываемые монастырскими крепостями. Там же, где монастырь Соловецкий не мог с удобством действовать своими силами за отдаленностью места, правительство ставило своих людей. В 1585 году в далекой Коле был построен острог, а в нем посажен воевода из Москвы с обязанностью не только защищать границу от «мурманов», но и охранять порядок на всем Кольском полуострове.
Таков был, в общих чертах, общественный строй этой части Беломорья. Ряд крестьянских волостей, осевших и промышлявших на морском берегу, на землях, когда-то составлявших вотчины (своего рода latifundia) новгородских бояр, в XVI веке мало-помалу подпал вотчинной власти монастырей. Монастыри как бы восстановили эти боярские вотчины, а один из них, именно Соловецкий монастырь, ведал даже и военную защиту края, обеспечивая своими кормами и жалованьем как постоянную военную силу в крае – стрельцов, так и временные ополчения даточных людей. В этих местах Беломорья господствовал монах-землевладелец, промышленник и торговец1.
Морской берег на восток от Северной Двины не отличался ни населенностью, ни промышленным оживлением. Между Двиной и Мезенью по рр. Пинеге и Кулою было несколько крестьянских волостей с установившимся хозяйством и с постоянными центрами в Пинежском волоке и Кулойском посаде. Едва ли не главным занятием живущих ближе к морю пинежан был моржовый промысел; они сами в 1603 году писали о себе в Москву, что «ходят-де они на море промышлять рыбью зубу, чем им дань и оброк и всякие подати платить». Нет сомнения, что и рыбные, и лесные промыслы имели большое значение для этого края, где земледелие и теперь очень ненадежно. Был в этом крае и торг, привлекавший к себе издалека русских купцов: это – ярмарка на Лампожне, на Мезени, перешедшая около 1600 года в так называемую Окладникову слободу, на месте которой ныне город Мезень. На этой ярмарке, бывавшей дважды в год, совершалась мена товаров с самоедами, кочевавшими за Мезенью и Печорой и привозившими оттуда пушной товар и «рыбий зуб». За Мезенью начиналась самоедская тундра, куда русская колонизация едва проникала. Русские поселения, однако, были уже тогда на Печоре, представляя собой пристани для морских и речных промышленников и купцов. Англичане, попавшие на Печору в первые годы XVII века, дают нам хорошие сведения о Пустозерске и Усть-Цыльме. Пустозерск, по их показанию, большое селение: до пожара, его опустошившего, в нем было до 200 домов и три церкви; в Усть-Цыльме они считали до 40 домов. Зимой в Пустозерск приходит до 2–3 тысяч самоедов отчасти для торга, отчасти по дороге на Лампожню. Значение Пустозерска было в том, во-первых, что он служил пунктом, от которого шли в море промышленники не только местные, но и двинские, мезенские и кулойские, забиравшиеся в океан; во-вторых, Пустозерск был на пути сообщения с Обью, куда, по известиям англичан, русские ходили ежегодно, и, по выражению одной грамоты XVII века, представлял собой «место пустое поставлено для опочиву Московского государства торговых людей, которые ходят из Московского государства в Сибирь торговать»; и, в-третьих, Пустозерск имел административное значение: там собирались тамга и дань. Значение Усть-Цыльмы определялось тем речным путем, на котором она лежала, путем, шедшим от Северной Двины Пинегой в Кулой, Мезень, Пезу, Цыльму, Печору, Уссу (или Щугур) и, наконец, Обь. Других сколько-нибудь заметных пунктов русской оседлости в этом крае в изучаемое время незаметно; сношений, завязавшихся позднее, Печорского края с Пермским еще не было. Таким образом, это были еще дикие места, к которым Москва имела один только путь – через Двину, то есть чрез Холмогоры. Этим и объяснялось большое значение Холмогор: они были узлом всех или почти всех торговых путей в северных окраинах государства. Кроме дороги по Выгу в Обонежье и в Приладожье и дороги по Онеге в Каргополь, изо всего Поморья не было иначе пути на юг, как чрез Двинское устье. Сюда сходились все товары, какими промышлял Русский Север: соль, рыба, меха, кожи, ворвань, моржовая кость, ловчие птицы, всякого рода дичь, перья и пух. Отсюда уже эти товары распределялись по разным внутренним рынкам, а взамен их в Холмогоры стекалось все, в чем нуждался Север, от хлеба до металлов. Появление европейских кораблей в Двинском устье и образование Архангельского порта усложнило и увеличило торговый оборот в крае во вторую половину XVI века, но не лишило Холмогор их значения для края. Архангельский город был местом торгового обмена с иностранцами и стягивал к себе население лишь на время ярмарки, на летнее время. Оседлого посадского населения считалось в нем не более 130 дворов при основании города в 1584 году и немногим более сотни в 20-х годах XVII столетия. Остальное население составляли стрельцы (200 дворов) и приезжие торговцы, наполнявшие своими товарами два больших гостиных двора. В Холмогорах же и в XVII веке (1622 г.), после того как часть его населения отвлечена была в новый город, число одних посадских дворов доходило до 500, да столько же было дворов стрелецких. Мы знаем, что на англичан в XVI веке Холмогоры производили впечатление «большого города». Таким же большим городом были они и в Смутное время, и после него. О том, что новый Архангельский город не отнял у Холмогор их роли в местном торгово-промышленном движении, лучше всего свидетельствует грамота двинским таможенным целовальникам 1588 года2.
Северные промыслы – соляной, рыболовный и охотничьи – оказывали свое влияние на торговый оборот не только беломорской окраины, но и всего вообще московского севера. Движение добытых на севере товаров на внутренние рынки совершалось по определенным путям, на которых выросли крупные торгово-промышленные поселки, служившие местами склада и мены. Как уже сказано, главный путь от моря на юг шел по Северной Двине; по рр. Сухоне и Вологде он доходил до города Вологды, от которого начиналось сухопутье. От этой главной дороги в обе стороны отделялись боковые пути. Первый шел на восток, в зырянскую область рр. Вычегды, Сысолы и Выма, откуда были выходы через водораздел – парму в Печорский край, в Великую Пермь и далее в Сибирь. Второй путь от Устюга шел также на восток по р. Югу и далее сухопутьем на Каму и за Урал. Третий путь представляла собой р. Вага, бывшая в центре Важской земли. На перекрестках, в узловых и конечных пунктах этих путей и располагались важнейшие поселения края. При отделении вычегодского пути стоял Сольвычегодск, при впадении Яренги в Вычегду – Яренск, при устье Выма – Усть-Вымь, при устье Сысолы – Усть-Сысольск. При слабой населенности края, в котором и теперь население не отходит от рек в лесную глубь, все эти места не отличались ни населенностью, ни оживлением. Исключением был один Сольвычегодск, в котором писцовые книги второй половины XVI века насчитывали около 600 тяглых дворов и в котором процветала в XVI веке торговля мехами, кожами и солью. С утверждением московской власти в Сибири гораздо большее значение получил город Устюг Великий, от которого пошла главная в XVI–XVII веках дорога в Сибирское царство. Она шла по рр. Югу и Лузе через Лальский городок на Каму в Пермскую землю, в Кайгород, Соликамск и Чердынь. Дорогой этой пользовалось и московское правительство, и частные люди. Служилые люди ехали в Сибирь через Вологду и Устюг, также везли туда и казенные запасы. В начале XVII века в Устюге были купцы, занятые исключительно сибирским торгом, о которых писцовая книга прямо говорит, что они «торгуют отъезжими товары в Сибирь», «отпущают со всякими товары в Сибирь». Таким образом, Устюг был в узле особенно оживленных в исходе XVI века путей, шедших из центра страны в ее единственный порт и в ее новую провинцию. Благодаря этому город вырос до первенствующего значения в крае и в начале XVII века был даже больше Холмогор, уступая только Вологде, которую, впрочем, мы помещаем за пределами Поморья. Писцовая книга 1630 года насчитывает в двух устюжских крепостях («старой осыпи» и новом «большом остроге») и на посаде до 700 тяглых дворов и около 100 нетяглых, не считая стрелецких дворов, стоявших до второй четверти XVII века не в особой слободе, а вперемежку с посадскими дворами. В торговых рядах в Устюге было более 200 лавок и амбаров; кроме того, был гостиный двор и несколько площадок для торга с возов «из уезду всяких людей», «волостных крестьян». В составе населения Устюга, по писцовой книге 1630 года, видим большое число ремесленников и судовых рабочих. Город принимал участие в торговом движении по Двине, служил складочным местом для товаров, идущих в Сибирь и из Сибири, и, наконец, был центром местной торговли мехами, которые шли от иногородцев и русских промышленников в обмен на хлеб и другие продукты. Третий путь от низовьев Северной Двины шел по р. Ваге на юг и был важен тем, что зимой представлял удобнейшее сообщение Двинского края с Москвой через Вологду. Он прорезывал обширный и сравнительно очень оживленный край, так называемую Важскую землю, состоявшую из нескольких станов и волостей по Ваге и ее притокам. Важская земля торговала с Холмогорами хлебом, маслом, сукнами, мехами, овчинами, смолой, сплавляя свои продукты по очень удобному речному пути на север. Степень торгово-промышленного оживления этого края измеряется не только суммой правительственных сборов с Важского уезда, достигавших при Б. Годунове 8138 руб., но и тем усердием, с каким сильные люди Смутного времени домогались получить Вагу в свое частное обладание. Смотря по тому, кто был в силе, Важская земля поступала в распоряжение то Годуновых, то Шуйских, то Салтыковых, то Заруцкого с Трубецким. С центром государства Вага сносилась через Вологду и Тотьму, чем отчасти и объясняется значение этого последнего городка, в котором существовала большая добыча соли и торг как солью, так и другими не только местными, но и привозными товарами. Как речная пристань Тотьма остановила на себе внимание англичанина Дженкинсона еще и тем, что «около этого города вода очень мелка, дно каменисто», и большие насады и дощаники шли здесь с трудом и, вероятно, паузились.
Таковы были пути, связанные с Северной Двиной. Движение по этим путям питало собой несколько городов, поддерживая в них торг и промысел; оно ставило их во взаимную зависимость, вызывая между ними обмен товаров и людей. Все эти города находились между собой в постоянных сношениях; в обычное время их сношения были только торговыми, в Смутное же время они получали иной характер и, как увидим ниже, могли даже становиться основанием военно-политической организации. Заметим теперь же, что в той мере, в какой движение по изученным нами речным путям направлялось к центру государства, оно всегда шло через Вологду: понятно очень большое значение Вологды, раз ее нельзя было миновать на пути из Москвы в область Северной Двины3.
Другой путь от Белого моря на юг шел по р. Онеге на Турчасово и Каргополь. С Северной Двиной он связывался путем по р. Емце, притоку Северной Двины, а от Каргополя разветвлялся в двух направлениях: южном и западном. На юг шли дороги на Чаронду (оз. Воже), Белоозеро и Вологду и приводили на Москву; на запад шла дорога на р. Вытегру и Онежское озеро и приводила в Неву и Волхов. Таким образом, Каргополь лежал в узле нескольких дорог и потому был важным торговым городом. Костомарову он даже представлялся «важнейшим местом вывоза в Россию произведений Северного моря». Можно, пожалуй, согласиться с таким мнением, если под словами «Северное море» разуметь одни западные части Белого моря, главным же образом Онежскую губу. Из этих мест соль и рыба действительно направлялись на Каргополь и составляли предмет оживленного торга в Турчасове и Каргополе. О значительных размерах и порядке здешнего торгового оборота мы получаем отчетливое представление из таможенной грамоты, данной на Онегу в конце XVI века. К сожалению, нет полных сведений о самом городе Каргополе за XVI век; знаем только, что по сотной 1561–1564 гг. в Каргополе числилось 476 тяглых дворов, и потому можем сказать, что Каргополь принадлежал к числу крупных поселений московского севера.
Что касается до сообщений беломорского побережья с обонежскими и приладожскими местами, то, без сомнения, и здесь, в так называемых Заонежских погостах, были проторены постоянные дороги и были намечены пункты торгового обмена; но о них сохранилось вообще мало сведений. Все пути, шедшие с севера, сходились здесь к р. Свири, или же к городу Кореле; к последнему тянули «дикая лопь» и «лопские погосты», то есть некрещеные и крещеные лопари, раньше чем город Корела отошел к Швеции. Так как торговое движение в этом крае было слабо, то оно и не могло создать крупных поселений городского склада. Страна вообще была дика: «леса, и мхи, и болота неугожие». Пути сообщения хотя и существовали, но только, по выражению XVII века, «с нужею: зашли мхи и озера и перевозы через озера многая»; можно было ездить верхом, был «судовой ход Онегом озером на обе стороны по погостам», но не было «тележных дорог». Население живет здесь рассеянными поселками, «погосты сидят в розни»; не мудрено, что исследователь новгородских городских поселений в XVI веке А. Г. Ильинский мог отметить в Обонежье, кроме города Корелы, лишь несколько мелких рынков, «рядков», по берегам Онежского озера. Все погосты, окружавшие это озеро и расположенные между Онегой и Ладожским озером севернее р. Ояти, составляли особый административный округ, тянувший к Новгороду. В него входило до 16 погостов, кроме семи лопских, расположенных далеко на севере. С утверждением шведов на западном берегу Ладожского озера и с потерей Корелы, в конце царствования Грозного, этот округ получил значение пограничного и вызывал особые заботы правительства. Здесь насчитывали после Смуты крестьян дворцовых до 6000 дворов и монастырских до 3000; это население надо было охранить от возможного нападения шведов, и для его защиты посылался воевода с войсками, а в середине XVII века построена была Олонецкая крепость. Это был первый «город в Заонежских погостах на Олонце», и возник он, как видим, очень поздно4.
Для полноты обзора поморских городов и мест нам осталось сказать о землях Вятской и Пермской, история которых в последнее время достаточно освещена трудами местных исследователей. Под старинной Вяткой, Вятской землей разумели уезды четырех городов: Хлынова, Слободского, Орлова и Котельнича, расположенные по среднему течению р. Вятки и нижнему р. Чепцы. К Вятке же тянул и лежавший по верховьям р. Чепцы вояцкий округ, в котором льготными земледельцами были казанские выходцы, известные под названием «арских князей» или «каринских татар», по месту новой их оседлости в Каринском стане. Насколько можем судить по скудным известиям XVI и начала XVII века, Вятка не была богата русским населением: в самом крупном ее городе Хлынове в 1615 году было дозором сосчитано около 600 дворов тяглых и нетяглых с отметкой, что сравнительно с прежним дозором конца XVI века в городе прибыло до 200 дворов. Значит, в царствование Федора Иоанновича Хлынов состоял всего из 400 приблизительно дворов. Прочие города были значительно менее. В пору большей своей населенности, в середине и исходе XVII века, Вятская земля заключала в себе 10–12 тыс. дворов, русских и инородческих. В XVI веке было, конечно, менее. Бурный период в жизни Вятского края миновал с замирением Казани и черемис, и земледельческий труд, служивший основой вятского быта, казалось, был избавлен от внезапных потрясений. Но в конце XVI и начале XVII века на вятчан легли новые тяготы. Расположенная между центром государства и только что приобретенной инородческой окраинной Сибирью, Вятка должна была принять свою долю, и притом большую долю, в усилиях Москвы укрепить за собой Сибирское царство. В последнюю четверть XVI века в Сибирь, где только что было построено несколько крепостей, в большом числе посылались чиновные и ратные люди; вербовалось и передвигалось население для этих новоустроенных в Сибири чисто военных городов; отправлялись туда всякого рода запасы и оружие. Такое напряженное движение на восток отзывалось на Вятском крае чувствительным образом. Кроме того пути в Сибирь, который шел севернее Вятки, от Устюга на Кайгород и Соликамск, вошел в употребление и новый путь от Нижнего Новгорода через Яранск и Вятскую землю, Котельнич и Хлынов, на тот же Кайгород и далее. Вятское население необходимо должно было содействовать сообщению с Сибирью на обоих путях, не только содержа ямы в своей земле, но высылая ямщиков и давая средства для содержания ямской гоньбы и в Пермской земле. Это была тяжелая повинность, вызывавшая жалобы вятчан и на ее размеры и на недостатки в ее организации. Дело стало для Вятки лучше, когда в 1607 году личную ямскую повинность в Соликамске заменили для вятчан денежным сбором в пользу пермских ямов. Размеры этого сбора доходили до 500 руб. ежегодно. С другой стороны, Вятка служила Сибири своим хлебом: уже в 80-х годах XVI века начали на Вятке, как и в других поморских местах, сбирать «сибирский хлеб» на корм государевым людям в сибирских городах; при этом не только надо было собрать хлеб, но требовалось еще и доставить его в сохранности до Лозвы или до Верхотурья под присмотром земских целовальников и рабочих «плотников», на обязанности которых лежала постройка судов для хлеба на главных сибирских реках. О размерах хлебного сбора можем судить по примеру 1596 года, когда вятские целовальники свезли на Лозву всего 3260 четвертей муки и зерна. Наконец, на Вятке, как и вообще в Поморье, шел «прибор» людей на службу в Сибирь, а рядом с этой вербовкой охотников производилось иногда и принудительное переселение в Сибирь. Таким-то образом сибирские дела в конце XVI века стали тяготеть над вятским населением и определять собой направление его общественных интересов, заменив в этом отношении прежний страх татарского набега и «черемисской войны».
